Никколо Амманити - Я заберу тебя с собой

— Флора! Флора! Просыпайся!

Она открыла глаза.

Мир кренился то в одну сторону, то в другую. Все плыло, и Флора чувствовала себя погано, и дождь стучал по крыше, и было холодно — и где она?

Она увидела Грациано. Он сидел рядом.

— Я уснула… Ты выпил? Едем домой?

— Смотри, что я купил. — Грациано показал ей бутылку лимончино, приложился к ней и протянул Флоре. — Специально для тебя взял. Ты сказала, что любишь.

Флора поглядела на бутылку. Выпить? Вот до чего она докатилась!

— Замерзла?

— Немного. — Она дрожала.

— Выпей, согреешься.

Флора приложилась к бутылке.

Какой сладкий. Слишком сладкий.

— Лучше?

— Да. — Лимончино разлился в желудке, и ей стало чуть теплее.

— Погоди. — Грациано включил обогреватель на полную мощность, достал с заднего сиденья пальто и подал ей.

Флора собиралась сказать, что ей не надо, когда он подвинулся к ней и стал расправлять его как одеяло, и она задержала дыхание, а он придвигался все ближе, а она отодвигалась в сторону и прижималась к дверце в надежде, что та откроется, а он протянул руку, положил ей на затылок и притянул ее к себе, и она почувствовала запах лимончино, сигарет, одеколона, мяты и закрыла глаза и вдруг…

Ее губы соприкоснулись с губами Грациано.

«О боже, он меня целует…»

Он ее целовал. Он ее целовал. Он ее целовал. Он ее це…

Она открыла глаза. В трех сантиметрах от нее его закрытые глаза, его огромное загорелое лицо.

Она попробовала оттолкнуть его. Безрезультатно, он присосался к ее рту как спрут.

Она вдохнула носом.

«Он тебя целует! Он тебя провел!»

Она закрыла глаза. Губы Грациано на ее губах. Нежные, невероятно нежные, и приятный запах ликера, сигарет и мяты стал вкусом рта Грациано и ее рта. Язык Грациано пытался проникнуть поглубже, и Флора чуть приоткрыла рот, совсем чуть-чуть, чтобы позволить этой скользкой штуке пройти, а потом почувствовала, как он касается ее языка, и дрожь пробежала у нее по спине, и это было прекрасно, так прекрасно, и она распахнула рот, и длинный язык стал изучать ее и играть с ее языком. Флора глубоко вдохнула, и он с силой притянул ее к себе и крепко обнял, и ее руки, сами собой, погрузились в волосы Грациано и начали перебирать их.

«Вот… так… Вот… так… на… до… Вот так… и… живут… Це… луясь… Это… самое простое на свете… Потому что це… ловаться правильно… Потому что… надо… целоваться… И мн… нравится целовать… И неправда… что этого не… надо делать… надо делать… потому что… это прекрасно… Это самое… прекрасное на свете… Надо целоваться».

И вдруг все это обрушилось на Флору, она почувствовала, что у нее дрожат ноги, горят ступни, немеют руки, а дыхание прерывается, словно ее ударили кулаком в живот. Ей показалось, что она сейчас умрет, и она размякла, превратившись в тряпичную куклу, и ткнулась лицом в Грациано, и утонула в его запахе.

Уже за несколько километров до Сатурнии пейзаж менялся.

Путешественник, которому приходилось ехать этой дорогой и который не знал о термальных источниках, испытывал в лучшем случае недоумение.

Дорога внезапно прекращала идти под уклон и петлять, становилась ровной, густой лес исчезал, и глазу открывались зеленые поля до самого горизонта, зеленые, как зеленая страна Ирландия, игравшие всеми оттенками зелени; возможно, это от животворного тепла, воды и удачного набора химических элементов зелень здесь была такой прекрасной. Но если рассеянный путешественник этому не удивлялся, то облака пара, поднимавшиеся над ирригационными каналами вдоль дороги, неизбежно привлекали его внимание. Пары постоянно поднимались из каналов и неровными слоями толщиной примерно в полметра ползли по дороге и заливали поля, как молочное озеро, делая их похожими на облака, на которые смотришь сверху. Из этого молока кое-где выглядывали то фруктовое дерево, то ограда, то половина овцы. Будто тут проехала специальная машина, которая на киносъемках напускает туман.

Но если и этого оказывалось недостаточно, чтобы удивить путешественника, оставался еще запах. Даже самый рассеянный чувствовал его. Помимо собственной воли. «Что за вонь?» И он затыкал нос. Смотрел укоризненно на супругу. «Говорил я тебе, не ешь луковый суп, если он у тебя не усваивается». Но она смотрела на него столь же укоризненным взором, и тогда наш рассеянный путешественник говорил: «Но не я же это!» И они оба оборачивались к Зевсу, боксеру, лежавшему на заднем сиденье: «Зевс. Ты навонял! Что ты ел?» Если бы Зевс мог говорить, он бы стал оправдываться, сказал бы, что он тут тоже ни при чем. Однако Отец наш небесный мудро распорядился так, что животные не обладают даром речи (кроме попугая и священной майны, которые, впрочем, лишь повторяют слова, не понимая их). В общем, бедолага Зевс только и мог, что завилять хвостом, радуясь внезапному вниманию хозяев.

Но туман вдруг поднимался, сгущался, и из него появлялся угол старого каменного строения.

И тогда жена говорила: «Наверное, тут фабрика по производству удобрений, или они жгут химические отходы». И все. Но когда наконец перед их глазами возникала табличка, на которой огромными буквами было написано: «Добро пожаловать на источники Сатурнии», они наконец соображали, в чем дело, и, успокоенные, ехали дальше.

Ночью серные испарения придавали местности вид призрачный и пугающий, не хуже вересковых пустошей вокруг Баскервиль-холла, а если ночь была такой, как эта, ветреной, волки выли, дождь хлестал по крыше и молнии вспыхивали то там, то тут, тогда казалось, что ты очутился в преддверии ада.

Грациано сбавил ход, выключил музыку и свернул на разбитую дорожку, ведущую в долину, к источникам.

Флора спала, свернувшись на сиденье.

Тропка превратилась в болото, сплошные лужи и камни. Грациано ехал осторожно. Подвеска и картер двигателя могут пострадать. Он притормаживал, но машина медленно и неуклонно погружалась в грязь. Фары светились в тумане, как неоновые огни. Тут сложный поворот, но за ним — парковка и водопад. Грациано дал газу и повернул, но тачка продолжала вязнуть («И думать не хочу, как мы вылезем») и наконец остановилась у самого края дороги.

Он слегка подал назад, и оказался, сам не зная как, прямо перед площадкой.

Туман внизу окрашивался то в красный, то в зеленый, то в синий, и в нем мелькали темные тени.

Как дискотека в лесу.

Тут куча народу.

Он продолжил съезжать. Площадка, спускавшаяся к долине, была заполнена машинами, беспорядочно поставленными одна возле другой.

Гудки. Музыка. Голоса.

В сторонке — два туристических автобуса.

Да что тут творится? Праздник, что ли?

Грациано, который тут сто лет не был, не знал, что теперь здесь всегда так людно, как и во всех прелестных и выразительных уголках нашего прекрасного полуострова.

Он припарковался как смог, за одним из автобусов с сиенскими номерами. Разделся до плавок.

Теперь надо было только разбудить Флору.

Он позвал ее, но безрезультатно. Она спала как убитая. Он потряс ее и наконец вытянул из нее пару неразборчивых слов.

— Флора, я тебя привез в чудесное место. Сюрприз. Погляди, — сказал Грациано самым восторженным тоном, на какой был способен.

Флора тяжело подняла голову и поглядела секунду на цветные огни, а потом снова рухнула.

— Красиво… Где… мы?

— В Сатурнии. Давай купаться.

— Нет… Нет… Я замерзла.

— Вода горячая…

— У меня нет купальника. Ты иди. Я тут посижу. — Она схватила его за руку, притянула к себе, поцеловала неловко и снова повалилась спать.

— Ну же, тебе понравится, вот увидишь. Когда выйдешь, тебе станет лучше.

Она не реагировала.

Так, все понятно.

Он включил свет и стал ее раздевать. Снял пальто. Снял туфли. Это было похоже на возню с ребенком, который спит слишком крепко, и маме приходится надевать на него пижаму. Он усадил ее и, мгновение помедлив в нерешительности, стянул юбку и колготки. Оказалось, что на ней простые белые хлопчатобумажные трусы.

У нее были длинные стройные ноги. Очень красивые. Идеальные ноги для высоких каблуков и чулок с ажурными резинками.

Грациано начинало нравится приключение, он задышал прерывисто.

Снял с нее свитер. Под ним была шелковая блузка, застегнутая на все пуговицы.

Ну-ка…

Он начал расстегивать их одну за другой, начиная снизу. Флора что-то пробормотала, очевидно протестуя, но потом снова уронила голову на грудь. Живот у нее был плоский, без единой складочки жира, молочно-белый. Когда он добрался до груди, пульс его участился и он почувствовал, как кровь пульсирует в ушах, набрал в грудь воздуху и расстегнул последнюю пуговицу, распахнув блузку.

И замер в изумлении. У нее были потрясающие сиськи, с трудом помещавшиеся в лифчик. Пышные, призывные. Он даже попытался было вытащить их, чтобы рассмотреть во всем великолепии и облизать соски. Но не позволил себе. Где-то в глубине его существа, что странно, скрывался высоконравственный человек (хотя мораль у него была своя собственная), который время от времени давал о себе знать.