Андрей Мальгин - Советник президента

— Ну хорошо, Казаков так Казаков. Сейчас я подберу стихи. Тут их горы. Наверняка, что-то подходящее найдется. И еще. Я вот тут прочла, что Игнатий Алексеевич сочинял песни — то есть и стихи и музыку к ним. Может, он согласится что-нибудь исполнить. Телезрители увидят новую, совершенно неожиданную грань его таланта. Подумайте, ладно? И они тепло простились, договорившись созвониться вечером, когда Валентина якобы переговорит с самим Присядкиным и будет ясность насчет Деда Мороза и стихов. Увы, как только Хрюкова раскрыла папку со стихами, она впала в полное отчаяние. Практически ни одно из них не годилось для исполнения. Не предложишь же в самом деле Михаилу Казакову нечто такое:

Двадцатые годы кончали с войной. Страна подымалась из тлена. А где-то в Горках, рядом с Москвой С трудом выздоравливал Ленин. И вдруг, — машина. В Кремль, по пути. Сердить докторов неприятно. Прищурился Ленин: не будем сердить, Мы тихо: туда и обратно. Вот улиц столичных полуденный пыл. Вот площади Красной громада. Ильич спохватился, — пропуск забыл. А пропуск все-таки надо. Конечно, он — Ленин. Он попросту мог Сказать и без всякого встретят. Ильич потихоньку прилег в уголок, — Приеду. Авось, не приметят. Боец заглянул, — силует узнал Знакомого поворота. Взволнован и тих ничего не сказал, Лишь быстро открыл ворота. А в мыслях: Товарищ, родной наш Ильич, Тебе не открыть нам разве ж Да, что там ворота… ты кликни клич Сердца для тебя все настеж! Товарищ наш милый, ты только лечись, А мы, — до последнего пота… Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи От сердца твоего народа. И весь рассказ. Про событья про те. В обыденных самых подробностях, О Ленинской большой простоте. Великой Ленинской скромности.

Хрюкова не была ханжей. Она понимала, что были времена, когда без стихов о Ленине и партии невозможно было войти в литературу. Это понятно. В конце концов, и Вознесенский написал «Лонжюмо» — длиннющую поэму о Ленине, не говоря о Маяковском и прочих классиках. Но «Лонжюмо» написано талантливо, если не сказать больше. Это настоящая литература. А что здесь! «Лишь ты был здоров бы. Тебе все ключи…» — бррр! К сожаленью, ни о чем другом, кроме как о партии, Ленине и комсомоле, студент Присядкин писать не желал. Наконец, в полном отчаянии перевернув все эти горы словесной руды, она наткнулась на лирическое стихотворение «Говорят, я умер». Оно сначала понравилось ей названием — в устах пожилого литератора звучало бы трогательно. И начало вроде ничего, хотя и не оригинально:

Говорят, я умер. Лег и стих.И в моем изодранном пальтишкеЛишь нашли студенческую книжку,Рубль — денег, да зачахший стих.

Даже рифма «cтих» — «cтих» Хрюкову не смутила. Но дальнейшее чтение разочаровало ее: каждое последующее четверостишие было ужаснее предыдущего. Складывалось впечатление, что автор раньше не только не занимался стихосложением, но и элементарных правил русского языка не знал. «Чему их там учили пять лет в Литинституте?» — с досадой подумала Хрюкова. Заканчивалось все так:

Только может разное случиться.К вам, друзья, чтоб жил я, не погиб,Делайте при жизни хоть частицуИз того, что после вы могли б.

Заставить Михаила Казакова произнести это косноязычие Хрюкова, разумеется, не могла. И закрыв последнюю, четвертую, папку, она с сожалением отправилась домой. «Только б мегера не отмела идею с Дедом Морозом, — думала редакторша, — а то день, считай, прошел зря. Сидела шесть часов в архиве — а толку чуть». …Дома Хрюкова думала только о Присядкине. Она всячески разыгрывала в уме сценку, которую можно было бы снять в стенах Литинститута. Лишь бы старик не стал чваниться, и как-то потеплее отнесся к однокурсникам. Ну и пусть, что ругали они его тогда на всех обсуждениях, но, может, старческая сентиментальность возьмет верх, и он будет к ним великодушен. Вместе бы подурачились, повспоминали всякие студенческие истории. Наверняка ведь он жил в общежитии, там вообще весело должно было быть… Она с нетерпением ждала вечера, чтоб позвонить Валентине. Увы, ее худшие ожидания оправдались. Валентина не только не захотела Деда Мороза, но и не пожелала видеть на записи в Литинституте никого, кроме уже названных двух поэтов.

— Остальные — не по чину, — честно сказала она, — это не уровень Присядкина.

— Ага, — не удержалась Хрюкова, — я сегодня целый день наслаждалась его уровнем.

Валентина не поняла иронии.

— Ну, может, он возьмет в руки гитару, — как утопающий за соломинку, ухватилась Хрюкова за свою последнюю идею, — и споет какую-нибудь свою песенку студенческую. Если он забыл текст, я ему принесу, в архиве многое сохранилось…

— Ни в коем случае! Еще барда из него делать… Он писатель уровня Достоевского, понимаете? Мы должны благодарить бога, что он еще среди нас. Давайте говорить с ним о серьезных вещах. И тем более и другие должны о нем серьезно рассказывать. Не надо устраивать какой-то капустник неуместный.

— Скажите, а вы с самим-то Игнатием Алексеевичем говорили на эту тему?

— Разумеется. Он и слышит не хочет ни о чем из того, что вы предлагаете. И, уж вы меня извините, называет это полным бредом. Хрюкова глубоко вздохнула. «Ну вот, — подумала она. — Еще одну лажу слепим. А впрочем, чего это я так разволновалась? Ящик все выдержит. Хочет эта дура серьезного Присядкина — будет ей серьезный Присядкин. Да только никто эту передачу смотреть не будет. Это уж даю голову на отсечение». И еще думала Хрюкова вот о чем: «А ведь, черт побери, он же сейчас доцент Литинститута. Двадцать три года преподает там якобы литературное мастерство. Учит таких же, как он когда-то, юнцов. Учит писать. Чему же он может их научить? Смешно. Ну сидел бы себе, как нормальный литературный генерал, в президиумах, получал бы ордена и звания. Но на преподавательскую-то работу чего его потянуло? Не такие уж большие деньги, наверное… Все тщеславие… Нужно, чтоб ему каждый день напоминали, что он Мастер с большой буквы, живой классик, чтоб в рот глядели. Помнит ведь, как в студенческие годы тут об него каждый ноги вытирал, и теперь берет реванш».

Несколько дней несчастья обходили Присядкиных стороной. Но однажды произошло нечто совсем ужасное. Семейный скандал был в самом разгаре. На Игнатия нападали с двух сторон.

— Какого черта ты рассказал Сибелиусу и Розе, что тебе влетело в администрации за выступление на конференции! — орала Валентина. — То из тебя слова не вытянешь, а то вдруг как выскажешься. В народе это называется: серпом по яйцам!

— Да, — вторила ей дочка, — я просто не знала, как тебя остановить. Если б ты только сказал, что тебе сделали выговор, и на этом остановился, это даже было бы и неплохо. В рамках нашего плана, может, даже и замечательно: правозащитника критикует Кремль! Но ты зачем-то стал убеждать Сибелиуса, что ничего такого не говорил на конференции.

— Ага, — подхватила мать, — что якобы ты в Кельне в своей речи поддержал контртеррористическую операцию, поддержал жесткую линию властей. Ты что, охренел? Может, ты перепутал Сибелиуса с кем- то? Может, ты думал, что перед тобой Кускус? — «Думал», — передразнила Машка.

— Мать, ты считаешь, он о чем-нибудь думает? С чего ты взяла, что у него мозги есть в его седой голове? Он же в маразме! Он полный идиот! Кретин! Мудила!

— Игнатий, — продолжала Валентина, — почему ты молчишь? Почему ты ничего не отвечаешь?.. Тебе нечего ответить! Ты своими руками сегодня затоптал в землю будущее своей семьи!

— Мама, — поправила Маша, — он затоптал не руками, а ногами. И вообще ему на нас наплевать! На меня наплевать! Он сдохнет, а что я буду делать? Ездить на метро, где взрываются бомбы? Высчитывать копейки, чтоб заплатить за эту сраную квартиру? Служить в каком-нибудь затхлом издательстве, как моя мать, когда закончила университет? Ты наверно, считаешь, что мне и дворником поработать полезно? Ответь мне, в конце концов!

— Да, ответь нам!

— Ответь!

— Скажи хоть что-нибудь!

Но Игнатий молчал. Он смотрел прямо перед собой. Его лицо ничего не выражало.

— Ах, ты нас презираешь! Мы недостойны твоего внимания! — Нет, ты посмотри, он выше всего этого. Он считает, что он прав. Ему наши советы не нужны.

— Ты глянь, какое самомнение! Раздувшийся от важности бирюк, вот он кто. Мать с дочерь начали театральный диалог якобы друг с другом. Но предназначен он был, конечно же, для ушей Игнатия. Тот продолжал молчать.

— Нет, Маш, ты только подумай. Он перед дюжиной сотрудников немецкого посольства заявляет, что правильно делают — чеченцев репрессируют! Немецкого! Почему бы не сказать об этом в греческом посольстве, раз уж так приспичило. Нет, именно немцам надо было сказать! И кому! Человеку, отвечающему у них за политику. Человеку, у которого обязательно поинтересуются в свое время: а за какие же взгляды преследовали этого так называемого правозащитника! — Мама, он сошел с ума! Я другого объяснения не нахожу.