Ирина Маленко - Совьетика
И тогда от чистого отчаяния я села на пол и заревела:
– Мне нужен паспорт! У меня два месяца осталось до защиты диплома, а я даже в библиотеку без него записаться не могу!
Женщинам стало меня жалко, мне принесли воды – и придумали, как выйти из ситуации: дали справку с именем и фамилией, но написали, что анализ делали не они сами, а лаборатория номер такой-то…. «И всего делов»!
Когда я попробовала тот же самый метод в Голландии, реакция оказалась совершенно непредсказуемой. Голландские клерки не привыкли сталкиваться с живыми человеческими эмоциями и совершенно не знали, как им себя в таком случае вести. На их лицах был написан голый ужас. Но они, уткнувшись в книгу с инструкциями, продолжали еще яростнее бубнить:
– Но, мефрау, согласно правилам… согласно параграфу такому-то статьи такой-то…
Их реакция была похожа на хоровое пение скаутов, старательно отворачивающихся от висящего на дереве Урбануса – чем громче он звал на помощь, тем громче они пели, чтобы его не слышать.
Какие тупые, слушай!…
…– А что же тогда делать?
– Если в течение 3 месяцев на Ваше заказное письмо не придет ответа, то тогда можно будет явиться в суд с 4 свидетелями, которые подтвердят, что знают Вас, и что то, что Вы говорите о себе – правда, в том числе ваше семейное положение. После этого вы можете подавать заявление в загс. А пока я напишу вам письмо в полицию, чтобы вам на время, пока все это будет выясняться, продлили визу….
Мы так и сделали. Я послала письмо в наш городской загс, внутренне замирая от ужаса: тогда выходить замуж за иностранца у нас, мягко говоря, не приветствовалось. Еще существовали выездные визы, а я поехала в частную турпоездку и теперь вот не возвращалась… Как я и ожидала, ответ пришел, и как я и ожидала, он был бесполезным: «если вам что-то нужно, приезжайте домой, и мы вам тут все оформим.» Но я уже была готова к такому повороту событий и заранее решила, что в таком случае просто умолчу, что ответ мне пришел. Пройдет три месяца, и я скажу, что ничего не получала. Так я и поступила.
…Постепенно все утряслось, Спонсировать меня согласился после долгих уговоров зажиточный дядя Сонни, который тоже жил в Голландии. Четырех свидетелей Сонни нашел среди своих друзей. Мы уже назначили даты помолвки (ondertrouw) и самой свадьбы, и тогда я послала домой письмо:
«Мама, у меня на полке лежит альбом с фотографиями моих друзей по переписке. На четвертой странице есть там такая большая цветная фотография, а под ней надпись – Сонни Зомерберг, Кюрасао. Я выхожу за него замуж через месяц.»
Фотография, наверно, была не самая хорошая… Потому что мама всю ночь проплакала над ней.
Мы поженились в мае. Говорят, что это плохая примета: «всю жизнь маяться». Да и мои собственные родители тоже сыграли свадьбу в мае и довольно быстро после этого расстались. Но я не верила в приметы.
Ден был светлый, теплый, почти летний. Вокруг Сонниного общежития бурно цвели пурпурные рододендроны. Гостей у нас как таковых не было – только наши свидетели, моя амстердамская подружка Катарина – эффектная библиотекарша родом из Лимбурга, любящая суринамцев (первое, что она сказала Сонни при знакомстве, было: «Aangenaam! Wat heb jij een lekker klein kontje!” Я чуть не провалилась со стыда. «Катарина! Я за этого человека замуж сегодня выхожу!» ) и друг Сонни Шарлон – высокий, похожий на американского баскетболиста. На следующий день с Кюрасао должен был прилететь отец Сонни.
Я надела единственное бывшее у меня с собой в Голландии белое миди-платье, Сонни – единственный имеющийся у него костюм, c пиджаком светло-голубого цвета, и мы отправились в муниципальный загс. На рейсовом автобусе! Народ косился на нас. Катарина спросила, не нужны ли мне цветы. «Нет, нет, пожалуйста, не надо!»- отчаянно завопила я. Мне казалось признаком какой-то женской слабости если тебе дарят цветы. Мне было бы очень стыдно, если бы мне их подарили.
В муниципалитете нас встретили , в отличие от полиции, радушно. Даже пригласили для меня переводчицу: чуть полноватую темноволосую голландку в сильно мятом платье, по имени Генриэтта, которая, судя по всему, очень сильно нервничала. Оказалось , что она свободно говорит по-русски, но так как у нее не было нужды пользоватся этим языком много лет, она боялась, что многое позабыла. Временами Генриэтта краснела и говорила мне по-русски вместо перевода:
– Ну, Вы же и так сами все понимаете, правда?
… Я несколько раз просыпалась в ту ночь, пока Сонни спал. Все думала над своим новым статусом замужней женщины, все никак не могла к нему привыкнуть и поверить, что самое страшное уже позади, и что больше нас с ним никто не разлучит.
И, конечно же, я понятия не имела, что человек, который когда-то станет для меня таким дорогим, к тому времени уже почти полтора года сидел в английской тюрьме…
Праздник быстро закончился, и наступили будни. За месяц до бракосочетания мы переехали из одной комнатки в двухкомнатную квартиру на первом этаже одного из общежитий, с окнами, выходящими на лес сзади. Это делалось не от хорошей жизни, а по требованиям полиции, которой надо было доказать, что у нас достаточно квадратных метров на человека. Из огромных окон можно было выходить и входить в них (кажется, это называется «французские двери»), и мы так и делали. Они даже на ключ запирались как двери. Зал был такой просторный – хоть на велосипеде катайся. У нас даже не было мебели, чтобы его заставить. Кухня – в глухом уголке без окон. Стены выкрашены в модные еще в 70е годы оттенки: например, ярко-красный!
Я и не заметила как пришло лето – первое лето в моей жизни, когда я не могла заниматься тем, чем хочу. Для курсов голландского надо было ждать сентября. Работать было нельзя без разрешения на работу, которое пришлось ждать 8 месяцев – самые фрустрирующие месяцы за всю мою жизнь! Заняться чем-то еще не было денег. Даже на то, чтобы хоть раз в месяц съездить в Амстердам. Их едва хватало на еду. За продуктами мы ездили раз в неделю на велосипедах в соседний Хенгело (Сонни по дешевке купил мне подержанный велосипед). Рядом с общежитием был магазинчик, но он был для нас слишком дорог. Питались мы исключительно в «С1000» и «Альди». «Альберт Хейн” был уже вне поля нашей досигаемости… Копченую колбасу, которую мне бабушка-казачка в детстве возила батонами, здесь можно было только понюхать. Даже отправить письмо домой означало отказать себе в чем-то из сьестного. Я себе не привыкла отказывать по мелочам в еде – не потому что я была дочкой миллионеров, а потому, что у нас так жило большинство населения. Ассортимент того, что мы с Сонни могли позволить себе здесь купить, был еженедельно строго ограничен. 1 pakje cocosbrood, 1 roоkworst per week – и далее по списку. Сонни следил за его соблюдением – не потому что он был жадным голландцем, а потому что одна только квартплата съедала половину его стипендии. Было ужасно стыдно и противно выпрашивать у него лишнюю шоколадку или beleg . Так стыдно, что я вскоре перестала это делать. Утешала только мысль, что так будет не всегда… Ну, не может же быть так, чтобы два человека с высшим образованием всю жизнь прожили на хлебе и воде!
Очень вкусные обеды были в университетской менсе, причем можно было докладывать себе добавки из салатов, но даже это было нам не по карману. Один обед – 5 гульденов. 10 на 1 один день – на двоих, 70- в неделю, а ведь это только обед, не завтрак и не ужин…
Мы перешли на «диету» из бутербродов с арахисовым маслом, и мне вспомнилось, как голландские студенты, побывавшие у нас в Москве, хотели оставить нам недоеденные полбанки этого самого масла. Мы брезгливо поморщились, но отказывать гостям было невежливо. Однако морщиться даже и не понадобилось: через полчаса они передумали нам ее дарить и взяли свои полбанки обратно с собой в Голландию!… Если бы я не видела этого своими глазами, ни за что не поверила бы.
Мы, советские студенты, конечно, высмеяли их: таким позорно-мелочным было для нас, не знавших голода, это скупердяйство. Если кто-то из нас голодал – ну, например, потому что не успел в магазин до закрытия или не рассчитав, потратил стипендию на походы по театрам, всегда находился кто-то из друзей, кто его угощал, и безо всякой задней мысли. Среди нас даже была одна девочка-москвичка, из зажиточной семьи, у которой мама просто отбирала ее стипендию и выдавала ей по рублю в день – так и ее мы поили капуччино и угощали блинчиками с шоколадным соусом и курицей-гриль в московской «Шоколаднице» на Пушкинской (там мы отмечали успешную сдачу экзаменов). Ну, нельзя же обедать, когда рядом человек голодный сидит… Индивидуалисты-едоки у нас презирались. Поел сам – передай товарищу! Одна девочка из Нарьян-Мара, дочка какого-то большого тамошнего (русского) шишки, имела привычку есть присланную ей морошку под одеялом по ночам, ни с кем не делясь. Громкое чавкание выдавало ее. Мы до такой степени возмутились подобным несоветским поведением, что на следующий день все купили по яблоку и синхронно со смаком начали их грызть как только она погасила вечером свет! Кажется, после этого до нее дошло…
