Эдмунд Уайт - История одного мальчика
Я улыбнулся ему, ободряюще кивнул и даже ухватился за свою промежность в дружеском подражании его фирменному жесту. Выйдя во двор, я посмотрел на серовато-белые насупленные облака, плывшие над высившейся возле церквушки кирпичной башней, напоминавшей силосную, которую она и заменила (все имение было некогда фермой). Я поспешил под каменную арку с высеченным на ней девизом: „Жизнь, лишенная красоты, прожита только наполовину“. В нише над аркой была установлена черная блестящая женская голова. Хотя скульптор наверняка надеялся, что женщина будет выглядеть нестареющей, в действительности ее прическа была слишком явно сделана по моде двадцатых годов — предательская холодная завивка.
Но все это я подмечал лишь краешком сознания, ибо воображал себя мощным катером, рассекающим волны холодного воздуха, прочным, почти квадратным судном, взявшим прямой курс. Обычно я ощущал себя хрупким и проницаемым, в лучшем случае — воздушным потоком, холодным фронтом, и только в разговоре конденсировался я в ливень бытия. И вот я стал плотным и сильным. Меня уже не могли закружить никакие вихри досужего времени, не могли усмирить конские широты ничтожного смысла.
Директор счел мою информацию слишком огорчительной, чтобы с готовностью в нее поверить, и я заметил, как его передернуло от презрения. Я звал его на бой, а он беспокоился о том, хорошо ли сидит мундир.
— Правда, мистер Битти не является ни полноправным, ни даже постоянным членом итонского преподавательского состава, — сказал он, как будто это имело какое-то значение. Он тщательно выполнил всю утомительную процедуру прочистки, набивки и раскуривания трубки. — Полагаю, следует сообщить о нем в министерство финансов. Ведь бюро по борьбе с наркотиками — подразделение министерства финансов?
— Не знаю, — сказал я, уже вновь превратившись в мальчика.
После того как директор разжевал все второстепенные вопросы, словно по складу характера его больше всего привлекали именно побочные обстоятельства, я вернул его к самому главному, по крайней мере, для меня.
— Вы должны пообещать, что не будете разговаривать с мистером Битти, пока я не уеду домой на рождественские каникулы, — серьезно сказал я. — А потом должны позаботиться, чтобы к тому времени, когда я вернусь, его здесь уже не было.
Я решил, что, раз я спасаю школу, директор обязан обеспечить меня, по меньшей мере, подобной защитой.
— Вздор! — раздраженно выпалил он. — Я не могу ничего обещать. — Он с тоской посмотрел на закрытую дверь, точно надеялся, что кто-то распахнет ее и прервет этот нескончаемый разговор. — А сами-то вы уверены, что не стали еще наркоманом? — спросил он. — Может, попросить работников отдела борьбы с наркотиками принести вам кое-что из их интересной литературы о наркомании? Уверен, у них есть отличные брошюры, наверняка есть, сами знаете, мы платим налоги… — Он так и бормотал что-то себе под нос, пока я не сумел выскользнуть из кабинета.
Ни один человек не был достоин меня.
Перед рандеву с Битти мне еще предстояло убить двадцать минут — пауза, которая меня возмутила, так привык я уже к строгому расписанию в жизни великого человека, человека, умудренного опытом.
Директор, как выяснилось, все испортил. Он и вправду вызвал спецов по наркотикам, которые и вправду вручили мне брошюру о героине. Моему возмущению не было границ. Мистера Битти уволили, но почти до конца следующего семестра разрешили ему бездельничать в школе. Поскольку Битти не мог заявить о том, что мы с ним занимались сексом, на собрании учителей он обвинил нас с Декуинси в любовной связи. Добрый старый Декуинси вступился за меня, хотя был до глубины души потрясен; такого обвинения как раз и недоставало, чтобы до смерти его напугать. В конце концов Битти от нас уехал. Вновь я увиделся с ним только через три года, когда уже учился в колледже, а он играл на барабанах в дуэте музыкантов на студенческом танцевальном вечере. Наши взгляды встретились. Я почувствовал, что должен сказать ему, как горько раскаиваюсь в своем тогдашнем поступке. Использовав его, я о нем тотчас забыл — точно так же папа некогда обошелся с Эллис, женщиной, работавшей на адресографе.
Ах, я мог бы рассказать еще кучу историй. О'Рейли, у которого, конечно, оказалось пристрастие к амфетаминам, перенес как-то нервный срыв, и его пришлось на несколько лет отправить в клинику. Мой приятель Хауи, в соответствии со своим предсказанием, умер, не дожив до двадцати лет. Я приходил к нему в больницу, когда он был уже смертельно болен. От нефрита он весь пожелтел и обрюзг. Мне пришлось держать ему зеркало, чтобы он смог самостоятельно подстричься: „Не хочу доверять свою последнюю стрижку этим бездельникам“, — кокетливо произнес он — в отчаянном положении в нем вновь на миг проснулся прежний щеголь-нацист. Приехавший на похороны отец Хауи оказался молодым руководителем среднего звена из крупной корпорации. Заупокойная служба состоялась в траурном зале Маккейба (я произносил „мраккейба“). Я нес гроб. Там был орган „Хаммонд“, беззубым ртом жевавший церковные гимны, точно не музыку, а хлеб, вымоченный в молоке. Проповедь читал наш придурковатый красавец-капеллан. Он ни разу и двух секунд не поговорил с Хауи, который, впрочем, был воинствующим атеистом. Кстати, вскоре капеллана застали в постели с женой одного из учителей и не только уволили из Итона, но и лишили сана. Его брат подыскал ему место руководителя лыжной туристской группы из пылких студенток в Швейцарии, где в последний раз слышали, как он йодлем отмечает свой путь к смерти, пропустив поворот и сорвавшись и расселину.
Колледж, куда я поступил, располагался неподалеку от Итона, и я частенько навещал Скоттов. Однажды я застал Рэчел задыхающейся от рыданий и смеха. Не в силах превозмочь любопытство, она наконец-то вскрыла шкатулку, где Декуинси хранил пастырские письма отца Бёрка. Все они оказались любовными посланиями, истерическими признаниями в порнографическом вожделении, и в некоторых содержались недвусмысленные намеки на действительно проведенные вместе страстные ночи. „Подумать только, ведь Бёрк все это время уговаривал меня не бросать Куинса, — сказала она. — Я им служила прикрытием“. Она то и дело вчитывалась в письма, и ее вновь начал одолевать жуткий беззвучный смех. В комнату заглянул Тим, уже подросший и учившийся в первом классе, но, обнаружив, что мать говорит сама с собой, он нахмурился и, громко топая по лестнице, направился в свою комнату.
Выйдя в тот день из директорского кабинета, я заметил, что ветер стал пронизывать насквозь снежными иглами. Быстро надвигался вечер. Он все время незримо присутствовал в тусклом свете дня, как и начавшийся снегопад. В тот пасмурный день снегопад ощущался, но был невидим. Внезапно вдоль аллеи вспыхнули фонари, и их сияние распалось на миллионы, миллионы огоньков. Возвращение в музыкальное здание не было ни похотливым, ни страшным — оно было торжественным. Я чувствовал себя танцором, не дотягивающим до своей роли, но вдохновленным царящим в окружающей темноте ожиданием. Или исторической личностью, королевой, идущей на эшафот и преисполненной решимости сделать обычные свои колкости, дать зрителям насмотреться на благородные деяния, которые им хочется видеть.
Мистер Битти уже вконец одурел. На лице его постоянно блуждала улыбка. Он принялся рассказывать мне длинную историю, за которой я не смог уследить — нечто о том, что кто-то некогда где-то ему сказал, — но потом он заметил, что мы уже переместились в кабинку для прослушивания. Свет он включать не стал. Темноту рассеивал свет, отражавшийся от сугробов и проникавший в окна. Битти поставил пластинку. Опустился в кресло, закурил очередную сигарету с марихуаной и выпустил дым в потолок. Когда он предложил мне затяжку, я с правдоподобной, как надеялся, нежностью улыбнулся и покачал головой. Мгновение спустя я уже стоял подле него на коленях. Расстегнув его ширинку, я вынул большой, уже вставший пенис. „Подожди, — сказал он, — я сделаю, чтобы тебе было удобнее“, — он расстегнул ремень и спустил брюки до колен. Я был прав: бедра у него оказались очень мощные. Он взял мою руку и направил ее к своим яичкам, в вяло болтающейся мошонке. Я догадался, что должен их повертеть.
Могу поклясться, что во мне не сверкнуло ни единого вольта желания. Задачу свою я выполнил. Я сымитировал возбуждение. Но когда мистер Битти попросил меня облизать ярко-красную залупу, провести языком вокруг головки его пениса, я был шокирован. Я забыл, что для него это действо не было таким же чисто символическим, как для меня. И вспомнил, что все это он считает удовольствием, как Ирод считал простой забавой танец Саломеи, пока не услышал, что именно требует она себе в награду.
Наконец все было кончено. Мистер Битти велел мне идти в столовую ужинать. Он намеревался пойти туда через несколько минут. Он решил, что нас не должны видеть вместе, на всякий случай.
