Лариса Райт - Исповедь старого дома
Действительно, жаловаться на жизнь было грешно: деньги — в избытке, женщины — в очереди, а в телефоне — сотня номеров разных приятелей, готовых и прийти на помощь, и скрасить одиночество. Только почему же так часто от этого одиночества, сдобренного пустыми разговорами и полными стаканами, становилось тошно и в прямом, и в переносном смысле?
Бывало, ему казалось, что он окончательно смирился с потерей Ани. Читая об ее успехах или приходя на спектакли, он радовался и гордился уже не так, как гордятся родным человеком. Он походил скорее на толкового менеджера, которому льстят успехи его протеже. Любая выпорхнувшая из-под твоего крыла певчая птичка всегда будет напоминать людям о том, кто ее сделал. Взлет бывшей жены играл на руку профессиональным амбициям Михаила. Теперь никто не мог обвинить его в низкопробности сериалов, ведь в них снималась сама Кедрова. С ним уже не отказывались работать именитые режиссеры, у него с удовольствием снимались известные актеры, а его имя в титрах заранее обеспечивало очередной картине зрительский успех.
Дважды он находился в нескольких шагах от женитьбы. В первый раз его остановила радость претендентки, когда он сообщил о невозможности ребенка. Девушка, казалось, испытала облегчение и начала счастливо стрекотать какую-то ерунду об испорченной фигуре, бессонных ночах и сопливых младенцах. Миша тогда вспомнил полные слез большие глаза и растерянный голос:
— Женщина всегда хочет родить от любимого мужчины, а ты предлагаешь мне самой отказаться…
Михаил помнил: Анна тогда была полностью раздавлена. И он предполагал, что прежде чем чаша весов между ним и ребенком склонилась в его пользу, жена провела немало бессонных ночей. А новая претендентка даже не попыталась скрыть радости по поводу того, что ей никогда не придется рожать.
Второй раз Михаил бросил невесту буквально на пороге загса. Хотя тогда в столице не осталось ни одного издания, не попытавшегося представить его в неблаговидном свете, он ни разу не пожалел о содеянном. А как он должен был поступить?
Брызги шампанского, поздравления, легкий мандраж и треп ни о чем в ожидании, когда произнесут твою фамилию и распахнут двери зала торжественных событий. И в этот волнующий миг восхитительная ручка в белой перчатке вытянула указательный пальчик и произнесла недовольно-растерянным тоном:
— Кто это?
Михаил обернулся и увидел пожилую женщину, которая немного растерянно рассматривала публику в зале, не решаясь присоединиться к веселой толпе. Михаил расплылся в улыбке:
— Моя мама.
— Твоя мама? — недовольно протянул голосок.
Миша сначала решил: удивилась, он же не предупредил. Хотя разве о таком предупреждают? Но объяснил все-таки:
— Да. Я за ней водителя послал. Пойдем, я тебя познакомлю.
Миленькая головка с дорогущей диадемой в прическе разъяренно зашипела и сразу же стала походить на медузу Горгону:
— Ты же говорил: она не в себе.
— Не волнуйся, малыш, сейчас у мамы хороший период, и она будет рада за нас.
— Рада? Хороший период? Ты пригласил на мою свадьбу сумасшедшую и говоришь, что у нее «хороший период»?!
Михаил побагровел. Единственное, о чем он жалел впоследствии, — это о том, что сдержался и не оставил отпечаток своей ладони на щеке. На лице, которое мгновенно стало чужим и не просто некрасивым, а омерзительным. Конечно, в этом случае его имя полоскали бы в прессе еще дольше и беспощаднее, но сам Михаил, возможно, смог бы испытать чувство полного удовлетворения.
Но он тогда сдержался, не стал распускать руки. Кажется, бросил какую-то гадость в адрес диадемы и выскочил из загса, увлекая за собой маму. В машине кинул водителю короткое «Поехали!» и замолчал.
Он не видел грозившего ему кулаками вслед отца невесты, не замечал высыпавшей на улицу изумленной оравы приятелей, не обращал внимания на несостоявшуюся жену, рыдавшую у кого-то в объятиях, не слышал удивленных вопросов матери. Он видел и слышал только Аню. Она стояла перед ним, юная, прекрасная и очень серьезная. Внимательно смотрела своими огромными серыми глазами и говорила тихим ровным голосом: «Мы должны жить с твоей мамой».
И это видение было таким реальным, что, проводив мать до дверей квартиры, Михаил спросил:
— Мам, можно я останусь?
И остался. Остался всего на пару недель до очередного явления Леночки. Это Аня могла спокойно реагировать на проявления болезни и даже подыгрывать видениям больной, а Миша предпочитал устраниться.
Аня была мудрее, и сильнее, и лучше. И она была его Аней. А теперь… Теперь:
— Где мне найти такую, как Аня, мама? — спросил как-то во время очередного «докторского» визита.
Совершенно трезвый проницательный взгляд и спокойный мудрый ответ:
— А разве нужно искать «такую, как»?
— Но она не простит меня, мам.
— Ты просто плохо просишь.
Мама была права. Не то чтобы Михаил плохо просил, он вообще больше не просил. Он скорее старался продемонстрировать, что ее отказ от примирения его не только не расстроил, но даже в какой-то степени обрадовал. Если Аня ходила по красным дорожкам фестивалей одна или в компании всей съемочной группы, то Миша неизменно появлялся под руку с новой пассией и всегда норовил их познакомить, словно лишний раз хотел подчеркнуть: «Вот видишь: у меня все шоколадно. Ты не простила, а я не тужу. В одиночестве не страдаю. А ты, дорогая, одна, одна, одна».
В том, что в Аниной жизни так и не появился мужчина, Михаил почему-то не сомневался. Конечно, он не мог быть уверенным в том, что она вела пуританский образ жизни (да это было бы странно для молодой, красивой, известной женщины, за внимание которой наверняка разворачивалась нешуточная борьба), но за отсутствие чего-то настоящего мог поручиться. В противном случае из глаз ее давно исчезла бы грусть, а Михаилу, звонившему поздравить ее с очередной прекрасной ролью, перестало бы казаться, что даже в телефонной трубке он слышит, как бьется ее сердце.
— Думаешь, если я попрошу еще раз, что-нибудь получится? — спросил он маму.
— Я не знаю. Подожди подходящего случая.
И Михаил ждал. Перестал выводить на ковровые дорожки длинноногих красоток, стер из списка контактов сотню ненужных фамилий, начал собирать в своем доме старых друзей. Не шумные пьяные вечеринки без тормозов, а тихие посиделки в мужском клубе: сигары, немного коньяка, бильярд и неспешное обсуждение жизни.
Лишь в одном он не изменился: так и не смог заставить себя чаще бывать у матери. Отговаривался работой, продукты и деньги для сиделок просил завозить водителя. Иногда, взглянув на календарь и отметив, что уже целый месяц не был на Котельнической, все же ехал скрепя сердце, теша себя надеждой, что за пятнадцать минут разговора услышит что-то стоящее. Бывало, надежды оправдывались.
— Аня была, — вдруг сообщала мама. — Хорошо выглядит, привет передает.
— Спасибо, — радовался Михаил и пытался выяснить, о чем они говорили, что обсуждали, но мать лишь отмахивалась:
— Да ну о чем могут сплетничать две одинокие женщины: о растущих ценах и о болячках.
— Она болеет? — пугался Миша.
— О моих болячках, сынок.
Михаил переводил дыхание и счастливо улыбался. «Одинокие» — звонкими трелями разливалось в его голове.
— Знаешь, Мишенька, у меня что-то в боку стреляет в последнее время. Врачи отмахиваются. Говорят, ерунда. Но мне кажется: надо проверить. Может, ты со мной съездишь?
— Конечно, мам. Я скажу Косте (водителю) — он тебя отвезет.
— Меня?
— Ну да, а что?
— Я думала, нас.
— Мамусик, ну, ты же знаешь: у меня в производстве три картины. Встречи, переговоры, бумажная волокита… Я же разрываюсь. Вот, — он бросал обеспокоенный взгляд на часы и сокрушался, — опять полчаса потерял. Мне бежать надо.
— Беги. Беги, конечно, — легко соглашалась мама.
— Я тебе позвоню, скажу, когда Костю ждать.
Миша легко чмокал мать в щеку и убегал из квартиры. Мама провожала его беспечным и даже веселым «Звони!» и лишь после того, как хлопала входная дверь, шептала, совершенно раздавленная:
— Потерял…
А Миша нырял в работу: производил, договаривался, продавал, убеждал и пожинал щедрые плоды. Еще он ждал случая — и дождался.
Нет, конечно, он не мечтал об этом. Конечно, не хотел ее боли, ее страданий и краха ее карьеры. Но где-то в самом дальнем углу сознания пряталась мыслишка: теперь-то она никуда от него не денется.
Он был в этом уверен, но просчитался. Сломленная, уничтоженная и совершенно беззащитная, Аня была еще непреклоннее. Она не пожелала слушать. Прогнала и попросила больше никогда не приходить. А он был настолько разочарован, настолько ошеломлен и уязвлен, что даже не стал задумываться над причинами ее поведения. Принял как данность. Окончательно убедил себя в том, что возвращение к прошлому невозможно, и окунулся в упоение своим горем.
