Дмитрий Быков - Эвакуатор
С этим, однако, можно было бы мириться. Ужасно было другое — им решительно не о чем было говорить с остальными. Все эти люди — латающий дыры муж, гуляющая с собакой и понемногу обучающая американцев русскому языку Любовь Сергеевна, золоторукий дядя Боря, пиротехническая Майнат и грезящий спецподразделением полковник, — были на своем месте, не говоря уж о геологе с кухаркой; все смотрели на Игоря и Катьку с тайной укоризной, потому что после крушения мира людям не до преступной любви — а эти двое полюбили друг друга так невовремя, да вдобавок так демонстративно. Игорь не очень нравился бабушке — молчалив, нервозен, вечно всем недоволен; Катька вызывала стойкую идиосинкразию у Стоунов. Эти двое не могли участвовать в общих мероприятиях вроде викторины «Вспомним Землю родную»; их не привлекали танцы и коллективные трапезы. Они были отдельно от всех, и не могли с этой отдельностью ничего сделать; особенно тоскливо было то, что на них смотрели с тяжелым подозрением, как на виновников всего происшедшего.
Это ты загнула.
Ничего подобного, именно так и обстояло дело.
Их считали частью того самого иррационального зла, от которого рухнуло все. И хотя Катька каждый день навещала Подушу, играла с ней, укладывала ее спать — она никогда не оставалась ночевать у Сереженьки в его латаном-перелатаном домишке, сплошь состоявшем из взаимоисключающих вещей и стилей, а Сереженька никогда не отдавал Подушу ночевать к ним с Игорем. Нечего ребенку смотреть на разврат.
Эта неприязнь ни в чем особенном не проявлялась. Наружу она вырывалась крайне редко, да и то почти всегда по катькиной вине. Со стороны жизнь на планете была почти так же идиллична, как и до катастрофы, — если бы, разумеется, было кому смотреть на нее со стороны. Ветеринар лечил барласкух, геолог разведал много полезных ископаемых, которые и ископал, на радость присутствующих; только Игоря и Катьку кормили из милости, хотя добыча еды, повторяю, и не представляла особенных трудностей. Просто они и здесь были всем чужие, как на Земле, и чем больше своими делались друг для друга — тем больше их ненавидели все остальные.
Теперь им пришло время поменяться ролями: уже не она водила его на экскурсии — «Улица, ряд домов, ее освещает фонарь», — а он объяснял, время от времени переходя на их парольный инфинитивный русский:
— Тут быть коркынбаас, большой количество домов, но не ряд, не улица, как у вас, а такая круговая, спиральная фигура, гораздо интересней. Тут кафе, но каждый быть сам готовить еда из продукт, который покупать здесь же. А вот магазин «Одежда», смотри, почти ничего не забрали. Только теплое, наверное. Выбирай, что хочешь: это лырын, надевается через голову, это быдыс, повязывается вокруг шеи, а это сыурчук — в него заворачиваются. Бери, у нас давно бесплатно. По-моему, тебе очень ыдет.
Только на пятый день он решился пойти туда, где стоял когда-то его дом.
— Мне, наверное, лучше одному, — сказал он Катьке.
— Игорь, если можно, я все-таки с тобой. Мало ли.
— Что — мало ли?
— Ну, не сердись. Мы же вместе теперь. Возьми меня, правда.
Он пожал плечами:
— Хочешь — пошли.
Его дом стоял в зеленом когда-то, а теперь начисто выгоревшем районе, около разбомбленного парка с изуродованными и расщепленными старыми деревьями, похожими на тополя. Была весна, из красноватой почвы изо всех сил перла новая трава, от старых стволов стремительно отрастали побеги — гибкие, вьющиеся, ползучие.
— Это такое дерево, — пояснил Игорь. — В первом поколении прямо растет, а во втором, если срубить, — только ползает. Ствол уже никогда не отвердеет, вырождение в чистом виде. Их у нас запрещено было рубить. Кстати, у нас почти все деревья так. Вырубишь — очень быстро дает ползучий побег, весь лес заплетает.
— А если побег выдрать? Третья стадия есть какая-нибудь?
— Не знаю, никто не пробовал. Наверное, это будет вроде ваших грибов. Что-нибудь совсем простое и уже не зеленое.
Парк стремительно заплетало вьюном, курчавыми горизонтальными плетьми — вторым поколением местных деревьев. Пруд тоже зарос, и уткам, вернувшимся на него после зимовки, трудно было плавать среди сплошной речной травы. Дом Игоря стоял в глубине большого коркынбааса — кругом все попадало, но он уцелел. Это была высокая башня из черного камня, с мертвыми выбитыми окнами и оплавившейся пожарной лестницей.
— Ты представляешь, он весь был белый, — сказал Игорь. — Абсолютно. Назывался тыргын-доон, белая башня.
Во дворе, заваленном рухлядью и обломками, на асфальте еще видны были «классики» — точная копия земных. Игорь вошел в подъезд.
— Осторожно, рухнет же все!
— Здесь не рухнет. В этом квартале все было сверхпрочное.
Катька избегала смотреть на него. Она боялась увидеть его лицо.
— Ты на каком жил? — спросила она, глядя под ноги.
— На седьмом.
— Поднимемся? Или не надо?
— Не надо, — сказал он. — Подожди, я только одну штуку проверю.
Он подошел к обгоревшим почтовым ящикам.
— У нас газеты давно не выходили, все электронное. А ящики висели, типа на память. Ты гляди, у меня и ключ цел.
Он открыл ящик. Оттуда выпала плоская прямоугольная пластина. Игорь быстро достал из кармана небольшой прибор, похожий на диктофон, вставил пластину в щель на боку и нажал кнопку. Прибор заговорил срывающимся женским голосом. Катька не могла разобрать ни слова.
Игорь слушал молча, и по лицу его ничего нельзя было сказать.
— Мать, — шепнул он.
Запись закончилась. Он убрал диктофон в карман.
— Ну что? — тоже шепотом спросила Катька.
— Говорит, что все улетают неизвестно куда. Обещает дать знать сразу, как только устроится. Говорит, обязательно увидимся.
— Как же эта дискета не сгорела?
— Не знаю, — сказал Игорь. — Сейчас сгорит.
Он достал из кармана земную зажигалку и поджег белый прямоугольник. Он мгновенно вспыхнул и сгорел без дыма, как дачные письма.
— Игорь! Зачем! Это же от матери!
— И что? — сурово посмотрел он на Катьку. — Мать — она во мне, а не в записке. Что ты заставляешь меня банальности говорить, честное слово! Вещь выполнила свою миссию, передала информацию. Хранить, душу травить… фетишизм землянский… По-хорошему, и домой не стоило заходить. Знаешь, почему у вас все хранят? Потому что не верят ни черта. Письма, записочки берегут, как доказательство… Я одного знал — он хранил списки продуктов, которые ему жена писала в магазин.
— Зачем?
— Не знаю. На случай голода перечитывать. У нас никто ничего не собирал. «Коллекционер» вообще было ругательство. Мать у меня коллекцию землянских марок нашла и выбросила. Правильно сделала.
Катька не знала, что делать. Надо было его обнять, утешить, найти единственные слова, но тут, в каменном остове, который был его домом, она не чувствовала никаких прав на него. Зря он взял ее с собой — хотя одному ему наверняка было бы хуже.
— Она точно успела улететь? Все нормально?
— Да, конечно. Она мне всегда оставляла записки в ящике. Никогда не встречала на вокзале, всегда ждала дома с обедом. А внизу записка, чтобы я знал. Иногда ведь ее дома не было, она в школе работает. Ее со школой эвакуировали в первой ракете, это она здесь говорит… Я прилетаю, а тут всегда записка. Это наш ящик, пятьдесят третий.
Он поморщился и отвернулся.
— Вообще ясно было, что все так кончится, — сказал он, помолчав. — Слишком хорошо все было. Так не бывает. Если здесь так хорошо, где-то обязательно плохо. Сами накликали.
— А ты уверен, что было хорошо? — спросила Катька.
— В смысле?
— В том смысле, в каком у нас почти все были уверены. Типа когда мы были молодые.
— Нет, — сказал он. — Я понимаю. Это не то.
— Просто… Видишь, мне трудно тебе здесь объяснить. Ужасно гарью все-таки пахнет. Пойдем на улицу, а? Я там попробую тебе рассказать.
Они вышли из выгоревшего дома. Жалобно скрипела дверь, болтаясь на одной петле.
— Быстро ржавеет все, — сказал он. — А на будущий год все заплетет вьюном, вот увидишь. Он знаешь как быстро ползет?
— Я что говорю-то, Игорь, — гнула свое Катька. — Я все пытаюсь понять: эвакуаторами ведь от хорошей жизни не становятся, а? Это же не для всех профессия. Человек же не просто так улетает черт-те куда, связывается с землянами, иногда женится на земной дуре вроде меня?
— Ох, Катька. — Он вдруг улыбнулся. — Как ты все свое переносишь на меня — это чудо. У вас вообще не умеют любить иначе. У вас высшее проявление любви — это все сделать, как себе. В том числе придумать биографию. Откуда этот землянский эгоизм — понять не могу. Все через себя, как будто лучше себя не бывает.
— Да не то чтобы лучше. Это я просто думаю… как тебе сказать? — что все одинаковые внутри. Не может быть каких-то принципиально других людей. Если все не так, извини, конечно…
