Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
Ощущение опасности отсутствовало. Единственно – на дубовом донном паркете, между ножками стола, замысловато переплетясь между собой, вяло вздрагивали две гадюки.
«Скорей всего, морские змеи, – решил про себя Глеб Иваныч. – Это значит, с сильным ядом и стопроцентно смертельным исходом. – На всякий случай он стал оплывать обеденный стол стороной, стараясь не опускать конечности низко к паркету. – Стоп, – пришло ему в голову, – но если змеи морские, то и вода должна быть соленой. А я так ее и не попробовал.
Тут же, не теряя времени даром, он приоткрыл рот, чтобы определить соленость на вкус, но в этот же момент невероятной силы поток растянул до отказа ротовое отверстие генерала и с бешеным напором устремился внутрь Глеба Иваныча. Так он вливался и вливался в него до тех пор, пока вокруг не стало совсем сухо, словно и не было никакой вовсе воды. Внутри давило страшно, хотя больше в груди теперь, чем в животе. Превозмогая боль, он посмотрел на пол, под стол. Змеи с паркета исчезли, но зато на столе, на скатерти, обнаружились два спящих существа: утконос и уткокот.
– Они не спят, Глеб Иваныч, – обратился к нему женский голос откуда-то сзади. – Мертвые они.
Чапайкин обернулся и обомлел. За его спиной стояла Кора Зеленская и улыбалась. Улыбка ее была благостной и даже немножко виноватой. Она потрогала рукой уткокота и объяснила:
– Это смесь пород – утконоса и кота. Выводится прямым скрещиванием. Мы теперь этим занимаемся у себя в Борисове, в Белорусской ССР. Георгий Евсеич всех нас научил, но теперь его больше нет, мы занимаемся сами. У нас бригадный подряд, дети, внуки – все мы. И это довольно просто, смотрите, товарищ капитан.
– Я не капитан, товарищ Зеленская, – поправил ее пенсионер, – я генерал-лейтенант.
– Так я и говорю, – словно не слыша важной поправки, продолжила объяснение Кора Зеленская, – берем самого обычного утконоса и вскрываем полость. – В руке у нее откуда-то возник кухонный нож, и она ловко сделала продольный надрез на животном, с самого низа и до горла, и слегка поддела рукой то, что было внутри шкурки. Оттуда выскользнула аккуратная тушка диковинного зверя и легла на стол рядом с уткокотом. – Теперь смотрите, товарищ капитан, – сказала она и придвинула к себе второе существо, – здесь поступаем по такому же образцу. – Она в точности повторила сделанное с утконосом, и на столе образовалась еще одна тушка, поменьше, но уже вполне своими обнаженными параметрами напоминавшая первую. Глеб Иваныч напряженно следил за манипуляциями гражданки Кемохлидзе, отметив про себя, что крови никакой не наблюдается – все пока было предельно сухо и пристойно. – Теперь последнее, – объяснила Кора, – как говорится, край, – она вложила тушку уткокота в шкурку утконоса и двумя стежками неизвестно откуда взявшейся иголки с ниткой стянула шов так, что от скрещивания не осталось и следа. – Все, – улыбнулась она, – так мы и работаем, товарищ капитан.
– Подождите, – удивился Чапайкин, – как же так? А это куда? – Он кивнул на тушку утконоса. – Это, получается, осталось ни при чем? Кроме того, вы не с котом смешали вид, а уже со смешанным производным, с уже готовым уткокотом. В чем тогда суть вашей работы?
– Умница, – улыбнулась Зеленская, – правильно мыслите, капитан. Это, – она кивнула на лишнюю тушку, – в отход, на списание. А этот, – теперь уже она кивнула на скрещенное мертвое тело, – этот пойдет в отчет по бригадному подряду. Мы проведем его по статье «Разовые случайные работы», и все останутся при своем. В смысле, каждый – при своем. Теперь ясно, капитан?
Ясным не было ничего, но зато теперь уже Глеб Иваныч ощутил, как внутрь к нему забралось раздражение, смешавшееся с болью в середине груди от накачанного в тело чудовищного объема воды. И тогда он передумал. Он взглянул на гостью уже без случайно получившегося гостеприимства и задал вопрос в присущей его ремеслу манере угроз и запугивания:
– Ну что, будем говорить, гражданка Зеленская?
– Не в этот раз, – снова улыбнулась Кора Сулхановна, как будто ей совершенно не было страшно. – Потому что теперь нам пора, – она обернулась к дверям в столовую и дала знак кому-то, кто был там. – Все, все, все, уже идем, ребята. Мы и так задержались у капитана сверх всякой меры.
У дверей, подперев проем, молча стояли двое в штатском: первый, который оттеснял Глеба Иваныча и ломал его макароны, и второй – тот, что вжал в стену и нанес короткий тычок под ребра, отчего так нестерпимо теперь болела грудь.
– А это вам, гражданин капитан, – усмехнулась Кора, указав глазами на остатки вивисекции на обеденном столе, – можете использовать по своему усмотрению или положить в холодильник. В принципе это съедобно.
После этих слов Зеленская круто развернулась и вышла из столовой. Вслед за ней направились двое – то ли охрана, то ли конвоиры, он так и не понял.
– Стойте! – постаравшись сделать голос как можно суровее, скомандовал генерал. – Остановитесь!
Он хотел добавить еще что-нибудь громкое и путательное и только успел на самую малость приоткрыть с этой целью рот, как оттуда с таким же страшным, как и прежде, напором вырвалась водяная струя и начала заливать квартиру Глеба Иваныча. Он замер, не умея предпринять ничего против этого страшного катаклизма, и еще потому, что понял – сделать ничего уже не возможно. Боль, что, казалось, должна была отпустить генералову внутренность, уйти обратно вместе с водой, наоборот, сделалась только сильней и так же, как и вода, стала, дико давя на все изнутри живое, прорываться наружу через шею и горло, но уже не булькая в гортани, а задыхаясь вместе с Глебом Иванычем и вместе с ним же хрипя…
…Он очнулся, поняв, что за окном еще даже не затемнело перед тем, как начаться окончательному вечеру. Он лежал в собственной спальне, не укрытый ничем, в одежде, задыхаясь от приступа ранее незнакомого ему кашля. Однако сразу понял, что дело не в самом горле, а в том, что располагалось ниже, там, где легкие, или бронхи, или черт его знает что еще.
Постепенно приступ ослаб, и Глеб Иваныч догадался, что в организме его, начиная с этого дня, завелась новая, неизвестная неприятность, какой раньше с ним не бывало. Как будто кто-то маленький, мстительный и злобный вставил в него маленький острый ключик, повернул в нужную сторону и включил тем самым нехорошую кнопочку на болезнь.
– Курите много, Глеб Иваныч, – сказали ему на другой день в районной поликлинике, куда он с трудом доковылял, – бросить бы вам это дело.
Он ничего не ответил и вернулся домой, купив по пути «Беломору».
Дальше стало легче, потому что к астматическим приступам стал привыкать и прилаживаться, впуская в себя многочисленные дыхательные смеси, и когда допекало совсем, то максимально затормаживал остатки двигательной активности. И еще оттого стало полегче, что такой своей, как у других простых смертных, обычной пенсионерской жизнью к середине восьмидесятых генерал сумел вольно или невольно притушить в себе прошлое неотъемное чувство неравности с прочим населением и смириться с нынешним равным положением.
Кроме грудной болячки имелся и прочий дискомфорт – с деньгами в доме не было порядка. Пенсия съедалась гораздо быстрей прихода следующей, в основном из-за того, что клал каждый месяц чего-нибудь в нижний ящик стола – на смерть, как у всего народа заведено. Остальное, что набралось от многолетнего генеральского содержания, лежало на книжке, на предъявителя, на тот самый случай, если смерти нет еще, а беда уже здесь, и не одна, и не малая.
На родных надежды не было с того самого времени, как невозвратно ушла Алевтина, забрав с собой Машку. А теперь кто они, родные? Внучка, считай, взрослая: на улице встретишь – не узнаешь, скорей всего. И сама – тоже не признает. Машка вокруг музыканта своего жизнь завернула, никого для нее больше нет, изредка повод отыщет позвонить проверить, не подох ли еще отец. Варьку – в том году попросила – прописал, но это, скорей, не из-за надежды на ответность. Просто другого никакого прописанта как не было все одно, так и не будет, с неба не свалится. А квартира чину какому-нибудь уйдет, за так. Пусть родня лучше пользуется, чем наши.
И понял тут же, что подумал о родне, как о чужих, а о «своих» – о тех же самых начальственных, властных и вовсе теперь неприступных – так просто с отвращением даже. Так что, хочешь не хочешь, приходилось ежемесячно уделять смерти финансовое уважение.
Оттуда деньги и взяли, из нижнего ящика. Верхнюю планку надломили просто и дернули. И сами деньги, и книжку сберегательную, и награды – все, что было под ключом. Там же револьвер именной хранился, наградной. Гравировка на рукояти: «Несгибаемому чекисту Глебу Чапайкину от наркома Ежова. Август 1937 года». Взяли и его, само собой.
Пришли белым днем, пока ждал в магазине, что вот-вот творог выкинут, дверь фомой отжали, даже тужиться не пришлось – язык замковый, единственный, так сам и выскочил, не вздрогнув. Парадный мундир не тронули, только орденские планки вырвали второпях, думали, наверно, тоже стоят, как сами ордена. Это конец лета был, восемьдесят восьмого, через год после Варькиной прописки, неделя от дня рождения прошла, неотмеченного и никому уже на этот год не нужного.
