Владимир Высоцкий - Черная свеча
— Садитесь!
Команда поступила от полковника с холеным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой изможденные лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник — много старше. Несомненно другое — он был главным в просторном, отделанном под мореный дуб кабинете начальника лагеря.
Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.
«Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали. Живой падали»! — зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.
Полковник с бакенбардами отодвинул желтую папку, переместил взгляд на заключенного. Ощупью, белой ладонью без мозолей нашел золотой портсигар, достал папиросу, и сразу перед ним загорелась немецкая зажигалка расторопного Морабели. Он прикурил, продолжая рассматривать зэка через голубоватый дым.
— Вы действительно не принимали участия в убийстве старшины Стадника?
«Как же, как же, гражданин начальник, лично треснул в солнечное сплетение!» — протащил сквозь себя чистосердечное признание зэк и ответил, насупившись:
— Нет. Не принимал.
— Ваша мать была пианисткой, отец — боевой командир?
— Да, гражданин начальник.
— Что вас толкнуло на побег?
— Желание быть свободным.
Упоров заметил — из всех присутствующих нервничает один Морабели. Начальник лагеря стоит с отсутствующим видом у окна, рассматривая свой новый «газик».
Но зэк чувствовал — Губарь все контролирует и именно от него зависит результат разговора.
— Ограбление кассы было вам совершенно необходимо?
— Смалодушничал, за что и получил.
— Грехов много… хотя первопричина вашего заключения сегодня выглядит уже не столь убедительно.
Сказано так внезапно, что у Вадима перехватило дыхание.
— … Далее, что меня настораживает, следует целая вереница правонарушений.
Раздался стук в дверь, знакомый голос за спиной попросил разрешения войти.
— Заставляете себя ждать, Оскоцкий!
— На лесосеке — два трупа. Есть подозрение…
— Я не требую объяснений. Тем более в присутствии заключенного. Констатирую факт. Садитесь.
Полковник поправил прическу и продолжил как ни в чем не бывало:
— Возьмем хотя бы случай нападения на плацу на начальника режима. Возмутительно! И непонятно…
— Простите, гражданин начальник. Меня посылали на верную смерть, в зону, где мне хотели отрубить руки. Решил облегчить своими действиями задачу администрации.
— Ну-ну, если можно, подробней.
— В тюремной бане защитил женщину, после чего суки постановили на своей сходке отрубить мне руки. Очаева они же зарубили, значит, не зря обещаются…
— Бросьте вы строить из себя паиньку, Упоров! — решительно поднялся подполковник Оскоцкий. Его никто не остановил. — Речь идет о драке в бане из-за дочери белогвардейского генерала Донскова, казненного после войны в городе Харбине. Девица вполне достойна своего папаши. Мерзкое падшее существо. За лекарство для таких вот типов сожительствовала с доктором Заком.
— Этот горбун? Интересно!
— Позорная история! Заключенная Донскова отправлена в Озерлаг с соответствующей характеристикой. Что касается заключенного Упорова, мы располагаем оперативными данными о его связи с воровскими группировками…
— Можете говорить об этом в прошедшем времени. С ними будет покончено. У вас что-нибудь есть, Важа Спиридонович?
Грузин смотрел так, словно не слыхал вопроса, просто рассматривал зэка, испытывая при этом сожаление, а может быть — презрение. Говорить начал, медленно расставляя слова:
— Заключенный Упоров жестоко поскользнулся. Но не сам!
Морабели энергично крутнул головой, дополнив выразительный жест движением руки.
— Ему дали подножку воры. Обычный прием подонков… Он этого не хочет понять. Или понимает, но боится. Я с ним беседовал, сказал ему: «Пришел твой черед думать о собственной судьбе, Вадим!» Обещал поддержку. Могу повторить еще раз: думай! Отдел по борьбе с бандитизмом готов оказать помощь каждому, кто сознательно встал на путь исправления. У меня все, товарищ полковник.
— Красиво сказано, Важа Спиридонович, — с нескрываемой иронией произнес полковник в бакенбардах, многозначительно оглядев всех участников беседы, кроме замкнутого зэка. — Но какую-то надежду вы видите. Главное, он — человек не пропащий. Мы правильно пас поняли, Важа Спиридонович?
— Совершенно верно, Василий Пантелеймонович! Надежда есть.
На этот раз начальник отдела по борьбе с бандитизмом был не столь артистичен, чем слегка развлек повернувшегося спиной к окну Губаря.
Настороженный зэк видел — их единство существует только в словах, на самом деле все они думают иначе, чем говорят, а уж об отношении к нему рассуждать не приходится… Морабели он нужен для того, чтобы найти путь к грузу, подполковник Оскоцкий просто хочет уничтожить строптивого заключенного, неясно только с полковником в бакенбардах, да с Губарем. В этот момент Василий Пантелеймонович встал из своего глубокого кресла, обращаясь к начальнику лагеря Крученый:
— Вы что-то хотели сказать, Остап Николаевич?
Губарь улыбнулся одними бескровными губами, давая понять Василию Пантелеймоновичу, что хорошо отнесся к его приглашению на разговор, и, ткнув пальцем в сторону зэка, категорически заявил:
— Он — лучший проходчик в лучшей бригаде. Голова у него работает. Скажу откровенно: после освобождения Лысого другой кандидатуры на место бригадира не вижу. Состав бригады увеличен в два раза. Работать она должна по-новому. Вы знаете, как?
Он ответил почти механически:
— Знаю, гражданин начальник.
А немного подумав, добавил спокойно и рассудительно:
— Перед каждым должна стоять личная цель, тогда возможна большая общая польза.
После этого подполковник Оскоцкий скептически хмыкнул, хрустнул ухоженными пальцами и сказал:
— Кулацкая философия. Другого не ожидал.
Но Губарь сделал вид, что не услышал замечания начальника режима, только немного затянул паузу перед тем, как высказать свое отношение:
— В сути верно. Общение с ворами рекомендую прекратить, сделайте это деликатно. Вы начинаете новое дело. Без блатного засилия, без азартных игр и всяких там грязных извращений. Вы меня понимаете? Необходим живой пример не только для Крученого, но и для всей Колымы. Я на вас надеюсь, заключенный Упоров.
— В таком случае, будем считать — разговор состоялся, — Василий Пантелеймонович зябко потер руки. — А у вас прохладно, Остап Николаевич. Постарайтесь уяснить. Упоров: вам предоставлены возможность для досрочного освобождения и поддержка администрации. Уяснили?
Заключенный кивнул, но сказал, однако, о другом:
— Гражданин начальник, разговор о той заключенной, ну, Донсковой, несправедливый. Святая она женщина, гражданин начальник.
Василий Пантелеймонович поморщился. Он не был готов к такому повороту беседы и потому испытывал некоторое разочарование.
— Советую вам контролировать эмоции, заключенный Упоров. Я чекист, мнение чекиста для меня не пустой звук.
Слова произносились очень жестко, но странное дело, не излучали угрозы, напоминая весенний гром, после которого обычно идет теплый слепой дождик. Зэк это почувствовал, опустил глаза. Так и дослушал Василия Пантелеймоновича, который постукивал в такт своим выражениям розовым ногтем по золотому портсигару:
— Феликс Иванович всегда отличался глубоким проникновением в человеческую сущность. Впрочем, нас это не касается. Увести!
Тот внезапный разговор произошел в четверг перед обедом, а в следующий вторник Упоров сидел на корточках а углу нового дощатого сарая, где с новой весны хранился инструмент бригады, и слушал приглушенный голос грека. Месяц, проведенный им на тюремных нарах, мало изменил внешность Заратиади, хотя вел он себя не так беззаботно, сохраняя во всем располагающую ровность.
Грек задумал побег еще раньше, это был их второй разговор. Выходило, что он пригласил Упорова потому, что тот уже бегал и не повторит ошибок. Опыт нельзя придумать, им можно обзавестись, рискуя жизнью. Вадим имел такой опыт.
— За перевалом, у Седого ручья, нас будут ждать олени, — сказал грек. Тогда Упоров перестал рассматривать бегающих по доскам муравьев и поднял лицо, чтобы лучше видеть Заратиади.
— Дикие?
— Зачем?! Глупость городишь! Ездовые. Шесть голов. При них — два проводника. Люди не только надежные, но и заинтересованные в моей свободе.
