Хаймито Додерер - Слуньские водопады
— Господин директор! — крикнула Моника. — Идите к нам!
На этот раз Роберт подозвал Брубека. И по тому, как старина Пени чокался с Клейтонами, сразу можно было понять, что здесь все идет как надо.
* * *В ее нынешнем состоянии, когда она буквально разрывалась на части и внезапно прониклась глубочайшим недоверием ко всем и вся — так собственная ее неуверенность, точно дыхание, туманило смотровое окошко души, — Хвостик показался ей наилучшим выходом из положения. Весь вечер она опиралась на него гораздо больше, чем сама это сознавала — но кое-что она все-таки сознавала, — и, когда все стали расходиться, ей представилось просто невозможным сразу же его потерять. Такие вещи, для которых, так сказать, дорога проложена много раньше, чем могут заподозрить садящиеся теперь в вагон пассажиры, случаются сплошь и рядом. Так и здесь все катилось как по рельсам. Хвостик рядом с Моникой шагал по Принценалле; другие шли кто впереди них, кто сзади. Гимназисты уже исчезли. Эптингеры тоже. Оставшиеся взрослые и Харбахи вместе с дочерьми рассаживались по машинам. Моника оставила машину возле кафе «Неженка». Шофер дожидался ее в кафе. Сейчас они вдвоем направлялись туда. Все общество осталось уже далеко позади. Прибыли, подумала Моника; она с удовольствием прошлась бы еще по прекрасному свежему воздуху в сторону Пратера. Она вошла в кафе — Хвостик остался ждать ее снаружи — и сказала шоферу, что он может поужинать в расположенном напротив отличном трактире (как нам известно из биографии Хвостика, он называется «Уршютц»), а потом они вновь встретятся в кафе. Затем она и Хвостик пошли той же дорогой, по которой пришли сюда, только в обратном направлении, в сторону Пратера.
Тем временем стемнело. То, как ловко они оторвались от остального общества, в котором провели вечер, эта прогулка сейчас в обратном направлении (а он ведь собирался только проводить ее до машины) — все придавало их совместному пребыванию нечто самостоятельное, независимое от только что окончившегося светского вечера. Скорее было похоже, что они заранее договорились об этой прогулке. На мосту, посмотрев вверх по течению канала между столбиками решетчатой ограды — они шли по правой стороне моста — приблизительно в том направлении, где жил доктор Эптингер (который давно уже был дома), Хвостик заглянул в большое, еще распахнутое настежь голубое окно неба, которое мало-помалу затягивалось чернотой. Перейдя мост, они пошли по широкой улице, пересекли Принценалле (слева находилась вилла Клейтонов, теперь здесь независимость их предприятия стала абсолютно очевидной) и последовали за трамваем, который ходил на лоно природы по довольно высокой насыпи, а следовательно, уже не был трамваем. Он шел за решеткой, слева от дороги.
Уединения здесь не было. Люди, воспользовавшись прекрасным вечером, валом валили в Пратер или из Пратера. Моника пожалела, что сегодня суббота и все уже открытые ресторанчики Пратера наверняка переполнены (Хвостик предложил где-нибудь поужинать). Она сказала, что это было бы прекрасно, но она боится большого скопления народа. Если бы можно было посидеть вдвоем! В уединении. Сейчас она ищет уединения. Сегодняшний вечер был для нее, пожалуй, слишком многолюден. Он простодушнейшим образом спросил только потому, что любым путем хотел угодить ей, — не соблаговолит ли она после этой прогулки зайти к нему перекусить, для него это была бы великая честь. Он ведь живет поблизости.
— Так мы и сделаем, господин директор! — сразу согласилась она. — А у вас дома есть что-нибудь съестное?
— О да, — ответил он, — все необходимое. (Венидопплерша, став еще старше и еще зауряднее, если такое вообще возможно, делала для него покупки.)
Пратер еще не полностью очнулся от зимней спячки, еще не бурлил, как в жаркие летние дни, когда в открытых кафе у Главной аллеи играли военные оркестры, хорошо слышные тем, кто стоял за оградой, а по проезжей части двигалась вереница экипажей и фиакров. Автомобили в те времена, пятьдесят лет назад, туда вообще не допускались. Пешеходов все прибывало и прибывало, а из балаганов Пратера доносились органные звуки карусели, над купами деревьев уже возникло некое подобие того молочного светового тумана, который в разгар сезона даже затмевает звезды. Они прогуливались вдоль аллеи и вновь сошли с нее возле горы, производящей странно ненатуральное впечатление, которую называли Константинов холм. Наверху было темно, ресторан еще не открылся. Сейчас проводником был Хвостик, так как Монике многое здесь казалось незнакомым; между домами они вышли обратно к Дунайскому каналу, много выше моста, почти там, где жил дядя Моники, доктор Эптингер.
Здесь ходил канатный паром через канал, и он все еще работал, несмотря на наступившую темноту. Горел одинокий фонарь. По лестнице они спустились к воде.
Спускаясь по этим ступеням, выбываешь из взаимозависимости улиц и твердой земли, да, уже одним тем, что хочешь переехать через поток, тем, что направляешь свои стопы к береговому откосу. Хвостик, который вот уже долгие годы частенько пользовался этим паромом, когда хотел попасть в Пратер, до сих пор всякий раз воспринимал это именно так, хотя и в сокращенном варианте — из-за частого повторения.
Внизу несколько человек уже ожидали на маленькой пристани, этой пристанью служил стоящий на якоре понтон. Канал здесь рассекает городской пейзаж, вместе с ним в него врывается даль, из которой течет канал, образуя во тьме дугу редких фонарей. Когда паром причалил к берегу и его немногочисленные пассажиры ушли, нашей паре оставалось только спуститься на три ступеньки в глубь судна и заплатить десять геллеров. И вот уже паром опять отчалил, зазор между ним и причалом стал шире, паромщик, стоя на корме, с помощью руля слегка регулировал ход. Канатный шкив, бежавший по натянутому через канал тросу, сейчас не был виден. Стремительно текущая вода была совсем близко. И вот они уже на другом берегу.
Они спустились по сходням, прошли по пристани и вышли в переулок, почти вертикально сбегавший к каналу. Здесь все было застроено. И напротив углового дома, где жил Хвостик, вытянулся ряд новых зданий (вид на Пратер теперь был закрыт). Входную дверь еще не запирали. Венидопплершу мы игнорируем. Возможно, она, по своему обыкновению, уже заглянула в глазок. Пусть ее.
Моника чувствовала себя легко, приятно и спокойно. Этот вечер как бы приподнял ее над самою собой. Она не понимала, каким ветром ее сюда занесло (на сей раз это был полный штиль по имени Дональд). Вновь и вновь перед нею возникал портрет Роберта, да, она сама была как бы в глубине этого портрета и тем самым отдалялась от всего, что угнетало и подавляло ее в эти последние недели. Теперь, казалось, с этим покончено, и все объясняется незначительным заблуждением, в котором она так долго пребывала. Это было как пробуждение от тягучего сна — тебе снится, что ты находишься в замкнутом пространстве, не имеющем выхода. И все-таки — когда она так проснулась здесь, теперь — Хвостик по-прежнему остался для нее поддержкой, от которой она не желала отказываться.
Он тем временем торопливо орудовал на кухне — а Моника сидела в той задней комнате, где старый дамский письменный столик соседствовал со все еще новой с виду мебелью от «Портуа в Фикса», — и через десять минут импровизированный ужин был уже на столе, сардины, белый хлеб, масло — что держит в доме старый холостяк?! — и открытая бутылка бордо.
Для Хвостика эта ситуация со всеми ее частностями была как некий успокаивающе блестящий предмет, вроде маленькой элегантной серебряной корзиночки, которая сейчас со сладостями стояла на столе (подарок Мило, а Венидопплерша постоянно начищала ее до блеска). Комната была освещена по-новому, доселе незнакомый ему мощный осветительный прибор сиял в его маленькой квартире, да, это был парадоксальный восход солнца сразу после заката. Но все это он переживал без того досадного и прискорбного иронического взгляда на себя со стороны, и это уже само по себе было чем-то чрезвычайным.
Итак, все происходило как бы над ним и так им и воспринималось. Моника же с самого начала, и теперь в этой обстановке особенно, прониклась доверием к Хвостику. Это свидетельствовало о ее здоровом инстинкте. Ибо здесь на нее взирали как на сошедшую с неба звезду, с изумленным благоговением, и наш старина Пепи кружил вокруг этой звезды, как едва различимый, почти темный спутник. И мило прислуживал ей, а она с аппетитом ела. Один раз, повернувшись к нему в профиль, она на секунду напомнила Хвостику кого-то, кого он некогда, очень давно, знал, но это было так бесконечно далеко, а ему не хотелось ничего приближать. Теперь ему показалось, что в ней есть что-то французское (или то, что он понимал под французским). Может быть, это брало начало в Швейцарии, где Моника воспитывалась. Она рассказывала о Швейцарии. Короче говоря, он наслаждался ее присутствием, он был свидетелем ее присутствия и своего собственного тоже. В этом возрасте перед нами, а уже не перед библейскими свиньями жизнь мечет свой бисер. Нет, мы отчетливо видим, как катятся бисеринки, так бильярдист следит за блестящим шаром на сукне, зеленом, как луг, в спертом воздухе излюбленного, но весьма заурядного кафе.
