Агония Иванова - Украденные воспоминания
— Я и не отказываюсь, — напомнила она.
Я остановил машину на обочине.
Вокруг нас был старый сосновый лес и бесконечные снежные равнины. Пусто и холодно.
Только сейчас я вдруг понял, что душа моя блуждает в таком сумеречном зимнем лесу, не способная отыскать выход из него. Она одинока и покинута всеми, кто был ей близок, никто не может протянуть ей руку помощи. Потому что прошлого нет — я сам отрубил его и выбросил прочь, потому что будущего нет — кто знает, когда я умру, может быть даже завтра. Или послезавтра. Есть только это мгновение среди мрачных стволов, наедине с последним родным человеком. Родным, только потому, что кем бы я не был, этот человек все равно простит меня и поймет, даже если будет делать вид, что это не так.
— Сначала ты захотел перестать быть моим сыном, теперь ты хочешь, чтобы и я перестала быть твоей матерью, — изрекла она и тяжело вздохнула, — что ж…
— Мама… — я схватил ее за руку и поднес ее к лицу, вдыхая любимый с детства запах, остававшийся неизменным губами, — прости меня…
Ее кожа уже начала покрываться паутиной морщин. Ее глаза уже не такие яркие, а волосы стали белыми из-за седины, но она все равно самая красивая из женщин, которых я знал.
— Я плохой сын, я причинил тебе много боли… — затараторил я, — но ведь ты сама с детства учила меня борьбе, показывала мне пример поединка личности с судьбой…
Она выдернула руку как-то даже брезгливо. Пожала плечами.
— И я научился у тебя одной важной вещи… — тем не менее продолжал я, — верить.
Она кивнула.
Мне было холодно и зябко. Мотор заглох от мороза и наступила тишина. Температура в салоне начинала падать, нужно было ехать дальше. От дыхания в воздухе клубился пар.
— И к чему это все? — спросила она после затянувшейся паузы, — я и так сделаю то, чего ты хочешь.
— Спасибо… — только и мог пробормотать я, снова заводя машину, — я счастлив. Я наконец-то счастлив, мама.
Сосны за окнами замелькали быстро-быстро, набирая скорость. Облака снежинок вздымались из-под колес и накрывали нас легким полупрозрачным саваном, как тысячи упавших звезд.
— Счастлив, украв чужую жену? — переспросила мама строго, — разве этому я учила тебя?
Я не нашелся, что ей ответить, я как будто разучился говорить. Я с тоской вспомнил все многословные и красочные речи, которыми до этого описывал свою великую цель, толкнувшую меня на цепочку не самых благородных поступков.
Я забыл слова собственного оправдания. Это значит, что нет мне оправдания. И нет мне прощения в ее глазах.
У Светы опять ломка. Она сидит на полу у батареи и плачет, прижавшись к ней лицом, раскрасневшимся и опухшим, иногда бьет ее ослабевшим кулаком. Я ее уже не останавливаю даже, она настолько слаба, что не сможет причинить себе никакого вреда. Она дышит то с трудом. У меня новый страх, что она зачахнет на глазах.
Я почти смирился: вот просто взять и вызвать скорую. Мне так все это надоело! Пусть с ней возятся врачи, пусть она проведет еще какое-то время в психбольнице, это пойдет ей на пользу. Я ничего не могу сделать. У меня нет ни нужного образования, ни сил.
Я присел рядом с ней на корточки и осторожно коснулся ее вздрагивающего плеча.
— Все. Я вызываю скорую, — сказал я.
Света подняла на меня заплаканные красные глаза, полные немой мольбы и непереносимой боли.
«Убей меня. Я больше не могу» — прочитал я в них. Ее губы слабо шевельнулись, чтобы сказать совсем другое.
— Пожалуйста, нет…
Я не знал, что ей ответить. У меня подкашивались ноги. До того, как Света ослабла, у нее был буйный приступ, когда она крушила все подряд и орала проклятия, мне долго приходилось ее сдерживать, после чего я тоже чувствовал себя вымотанным.
Я присел рядом с ней, облокотившись спиной о батарею, которая обжигала кожу через ткань.
Света сжалась в комок.
— У тебя есть сигареты? — донесся до меня ее хриплый, слабый голос.
Я порылся по карманам рубашки и брюк, отыскал смятую пачку с засунутой туда зажигалкой и протянул девушке. Она попыталась закурить дрожащими руками. Выходило у нее скверно, зажигалка ее не слушалась, сигарета все выскальзывала из одеревеневших пальцев. После недолгой борьбы по комнате медленно потянулся серый шлейф дыма. Света сидела с закрытыми глазами, запрокинув голову. Все ее тело тряслось мелкой дрожью.
— Только не вызывай скорую… — прошептала она очень тихо.
— Хорошо, не вызову, — пообещал я упавшим голосом и тоже закурил.
Темнота поглощала очертания. Вечерело. Хотелось закрыть глаза и провалиться в эту вязкую темно-синюю бездну. Она обещала обманчивое спокойствие. Я в эту минуту и на такое готов согласиться, настолько из меня выжала все соки эта история. Я и умереть бы согласился… И отдаться в руки врачей вместо Светы. Что угодно! Лишь бы только выбраться из этого персонального ада, в котором мы сгорали заживо уже достаточно давно. Проблема ада в том, что ты никогда не обратишься в пепел, вечность будешь полыхать в невыносимых муках.
— Ты презираешь меня, да? — зачем-то спросила Света.
— Нет, не презираю, — возразил я. У меня не было сил даже для презрения. Впрочем, о нем и речи быть не могло. Я глубоко сочувствовал и сопереживал ей. Больше: я чувствовал себя виноватым во всем, что с ней случилось. Если бы не я, она никогда бы не связалась с этим проклятым Пашей и его компанией, никогда бы не начала принимать наркотиков.
Мы оба это прекрасно понимали.
Я совершил чудовищную ошибку. Я ушел. Я уехал. Я бросил ее, хотя был ее единственным другом. Но на этом настояла мама: она хотела, чтобы я когда-то уже начал самостоятельную жизнь и почему-то начать ее я должен был подальше от отчего дома, от всего, что я любил и чем жил до этого момента. И от Светы в первую очередь.
Я погубил ее.
— Я тебя не презираю, я тебя люблю, — после некоторой паузы проговорил я так тяжело, словно у меня на груди лежала бетонная плита, мешавшая мне дышать.
Света выпустила в воздух струйку дыма и неуверенно подняла взлохмаченную голову.
— Но я же такая жалкая… — сказала она, — я так зависима от тебя. От тебя и от наркотиков… Два наркотика у меня — ты и героин. Я же жить не могу без этого самостоятельно… я вообще жить не могу… я же ничтожна. Чего я достойна, кроме презрения?
Было в ее глазах что-то странное и противоречивое в тот момент, когда она очень внимательно на меня смотрела, все это говоря. Вроде бы взгляд был мутным, потерянным, словно она вообще не понимает, где она сейчас и кто перед ней, но в тоже время цвет и глубина их были такими чистыми, такими прозрачными, словно вода весеннего ручья, выбившегося из-под тяжести талого снега. Меня вдруг обдало освежающей прохладой. Если закрыть глаза, можно услышать, какая кристальная и звонкая в весеннем лесу тишина. Если глубоко вдохнуть, уставшие от спертого воздуха квартиры, легкие наполнит аромат прелой листвы и вновь рождающейся жизни.
Я погладил Свету пальцами по ладони и попытался улыбнуться ей ободряюще.
Она поднесла к губам уже потухшую сигарету, но не заметила этого. Она ушла куда-то глубоко в себя, сейчас ее здесь не было.
— А ведь сделала меня такой любовь к тебе… — вздохнула она, — любовь к тебе меня погубила, толкнула к самому краю… — она закрыла глаза и показалась мне в эту минуту похожей на печального каменного ангела, украшавшего надгробный памятник. Этот ангел украшал батарею. Я внимательно изучал черты этого ангела — точеные, изящные и миниатюрные. Она была болезненно худой, отчего щеки ввалились, а глаза казались слишком большими, но это не лишало ее этой удивительной прелести. Я ведь все равно любил ее, не смотря не на что. Любил с сомкнутыми веками, плотно сжатыми губами, без сил упавшими руками, спутавшимися длинными прядями волос.
— Любовь еще никого не доводила до добра, — заметил я.
Света кивнула, не открывая глаз. Ее плечи легонько вздрагивали, хотя слезы уже успели высохнуть.
— Но мы справимся, — пообещал я, заставив себя сказать что-то хорошее, во что я и сам то уже не верил, — мы оставим это страшное время позади. Все будет, как прежде… Или нет… лучше… намного лучше…
Я закурил.
Света тем временем медленно поднялась, опираясь на батарею и подоконник. Я слышал, как по полу прошлепали ее шаги, разрушившие неприятную, вязкую тишину.
Я ждал ее возвращения, уверенный, что она не может просто так уйти. Дым чертил круги в темноте. Его монотонный танец гипнотизировал меня, вводил в транс. Я терял связь с реальностью. Мне казалось, что я где-то не здесь. Мне казалось, что я кто-то другой. И в правду… кто я? Кто я — тот, кто сидит на полу разгромленной озверевшей от ломки наркоманкой квартиры — с догоревшей до середины сигаретой в руке? Может быть, сбылась моя заветная мечта и я стал кем-то другим? Но почему я также не счастлив как и прежде?
