Елена Крюкова - Тибетское Евангелие
А он поднимал плечи вверх, потом опускал вниз, поднимал лицо к солнцу и беззвучно смеялся.
И отступали купцы с расспросами.
А теперь они медленно, рассчитывая нетвердые шаги, брели по узкой, уже брюшка стрекозы, горной тропе. По каменной нити, соединяющей жизни и смерти.
Там, внизу, на дне пропасти, — скелеты упавших со скал путников, кости лошадей и яков, белые черепа собак и ирбисов. Надо сжать зубы и преодолеть подъем. Вот осыпался вниз камень; надо чуть подвинуть ногу к серой плоти скалы, чтобы не заскользила стопа по плоским, гладким как монеты камням, иначе они, весело шурша, увлекут и тебя за собой: и ты полетишь в невесомом танце, раскидывая руки и ноги, не веря, что через минуту умрешь.
— Эй! — тихо сказал Исса, он шел первым, и обернулся. — Эй, Юсуф! Стой!
Розовый Тюрбан, шедший вслед за Иссой, покачнулся и встал.
Встали и остальные путники.
Вслед за ними послушно встали низкорослые, широкозадые, с мохнатыми ногами, тибетские лошадки.
— Что? — так же тихо, чтобы от звука голоса не посыпались вниз камни, произнес Розовый Тюрбан. — Что ты увидел, друг?
— Я увидел ее, — сказал Исса, и голос его был полон солнечной радости.
Длинные Космы, шумно сопя, обливаясь потом, вгляделся вперед, куда безотрывно смотрел Исса. Фыркали лошади. Здесь, в горах, не было надоедливых мух и слепней, не дававших житья животным в долине.
— Что, что? — воскликнул Черная Борода, идущий в связке последним.
— Тише говори, Марк! — прошипел Длинные Космы, перегнув обвязанную холщовым платком голову через простреленное стрелой кочевника плечо. Кровь давно запеклась под повязкой, Исса повязку менял на привалах, но все равно рана загноилась, и в ней, когда Исса обнажал ее, копошились белые, как снег, черви. — Скала обвалится!
Розовый Тюрбан прищурился и поднес ладонь к глазам. Солнце било в глаза острыми копьями лучей.
— Кого ты видишь, Исса?
— Ее, — голос Иссы был весел и тверд. — Она идет. Она ведет нас. Зовет нас! Неужели вы не видите?
Я видел, я. Тонкая белая, будто сотканная из чистейшего метельного, снежного полотна, женская тень скользила, струилась водопадом по отвесной страшной скале. Парила над обрывом. Перелетала над пропастью.
Вздрогнул: родная! — понял: ангелица, — и спросил себя: чью душу хранит, мертвую или живую? — и видел, как лицо Иссы преисполняется счастьем. Мальчик глядел на Ту, что ведет мужчину к цели, чтобы не оступился он, не погиб, не разбился.
Ветер высушил его губы. Золотой шелк юной смешной бородки занавесил обгоревшие на солнце щеки. Черная, обветренная кожа и парчовое золото бороды. Мощная, слепящая синь глаз, два горных озера на живом лице, и тихая улыбка нежностью соперничает с женской, с детской.
Прекрасный мой мальчик все глядел вперед, и я видел то, что видел он.
Белая снежная тень взметнулась. Рванулся на ветру подол платья. По краю подола вспыхнули, заструились огни. Женщина, идущая впереди, подняла руку. Она махала путникам. Приглашала: сюда, сюда! За мной!
Исса опять оглянулся на купцов.
— Эй, неужели не видите ее?
— Я вижу! — медленно, раздельно сказал Розовый Тюрбан. — Вижу!
Солнце пекло, а они все дрожали от холода. Исса вчера рассказывал им, как тибетские монахи побеждают холод внутренним теплом тумо. Садятся, скрестив ноги, голые, лишь шкура чресла прикрывает, на снегу и на ветру, ночью, под звездами. Руки на колени кладут. И так сидят. Вызывают мыслью внутри себя огонь. Разжигают внутри, под ребрами, огромный костер. И греются в могучем пламени незримого костра.
Знают: пламя может вырваться наружу, когда злой час придет! Спасти. Или погубить. Третьего не дано.
— И я тоже вижу! — тихо молвил Длинные Космы. — Вижу!
Черная Борода долго, мучая суженные светом зрачки, вглядывался в резкие тени, в синий и розовый снег, в непроглядную черноту ущелий, в голубые друзы ледников. И его губы раскрылись. И он выдохнул смущенно:
— И я вижу! Вижу!
— Веди нас! — Глаза Иссы светились, переливались радостью и любовью. Я видел, сейчас он весь превратился в любовь. Он любил белый призрак в горах, как не любил еще никогда никакую живую женщину на земле. И полюбит ли так? — Идем вослед тебе!
Розовый Тюрбан крепко схватился за веревку, висящую в воздухе, идущую от спины Иссы. Черная Борода вздернул бороду вверх. Мохноногая лошадь заржала. Зазвенел камень, в пропасть катясь.
Исса сделал шаг по тропе.
И только я, я один знал, что никто из купцов на самом деле не увидел никакой женщины в мареве гор.
И только Длинные Космы сделал первый шаг вслед за Розовым Тюрбаном, как нога его подвернулась, колени подкосились, руки не удержали веревку, схватили ветер и пустоту, ступни вывернулись и вверх взлетели, а тело, охваченное отчаяньем, как огнем, полетело вниз, только вниз, все вниз и вниз! И заорал Розовый Тюрбан, надсаживая глотку, и пытался ухватиться за рвущуюся, ненадежную веревку.
И оборвалась веревка именно в том месте, где истончилась более всего.
Длинные Космы освободился. Он летел вниз один, свободный от пут, забывший свой путь, и конечности его молотили, били промороженный дотла воздух, и длинные космы его летели по ветру черным флагом, и его рана, с белыми, цвета льда, червями в ней тоже летела, стремительно летела к земле вместе с ним, со всей его необъятной, последней жизнью.
И когда он долетел до самого низа и разбился об острые безмолвные камни на дне ущелья, Исса поднял руку над пропастью, левую руку, от сердца, ладонью вниз; и, словно лицо, смотрела голая ладонь на распростертое далеко внизу бедное тело, и из ладони ударил вниз пучок яркого света, достиг еще теплой, еще содрогающейся плоти и поцеловал ее, опахнул ее, закрыл ее плотным парчовым погребальным покрывалом.
И я, зависнув в воздухе над теменем господина моего Иссы, сжав невидимые руки в жесте боли и сожаленья, плакал незримыми слезами о маленькой человечьей смерти; еще много таких смертей увидит мой мальчик, идя по земле своей. Еще много слез прольет. Много еще благословений даст. Ладонь его устанет свет струить. Губы — слова любви шептать. И только сердце его не устанет жить, ибо я, я один знаю: это сердце бессмертно.
— Господи, прими душу…
Розовый Тюрбан плакал в голос, не стыдясь. Над путниками пролетела птица. Ледяные крылья, ледяной клюв. Прощай, белая птица. Снежная крупка ударила в лица, разбилась. Черная Борода плотнее затянул веревку на животе. Сложил руки, помолился. Одна моя небесная слеза упала Иссе на затылок. Он вздернул голову. Дернулся, как от ожога. Я видел, как глубоководным, изумрудным страшным светом, странно-радостным, жестоким в виду смерти, горят изнутри его широко, как у быка, неподвижно под куполом— лбом стоящие глаза.
ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ВЫСТРЕЛ ОХОТНИКА
Ноги, идите. Ноги, бредите. Вы же такие выносливые, ноги.
И Озеро рядом. Оно дает мне силу.
Исса добрел до поселка. Вон его крыши. Двери все плотно закрыты. Исход зимы; излом весны. Бури еще будут, еще потреплют тебя и твой зипун. Ах, нет, мой солнечный плащ потреплют, мой нежнотканый хитон.
В поселке живут люди. Люди, люди. Не звери же! А хоть и звери. Люди — звери, а звери — люди. Так часто бывает. В деревне без коровы, без быка, без лошади нельзя. Молодые вместо лошади заводят машину. Смеются: молоко мы и в магазине купим! Из картонной коробочки попьем!
Один мир сменяется другим. Живое — железным. Истинное — поддельным.
Исса шел и шел, и легок был его шаг. Так казалось ему.
А со стороны глянуть — ну идет старый мужик, ноги переставляет через силу; может, выпил, а может, спину прострелило. Люди! Люди! Это Исса идет. Что ж вы Иссу не встречаете?
Тишина. Солнце брызгает на крыши. Черные бревна вросших в землю домов тяжелы и огромны. Как люди те чугунные бревна таскали? На канатах из тайги волокли? На санках возили? Самая крепкая древесина — у лиственницы. Никакой жук за столетья бревно не проточит, не прогрызет.
Исса сделал шаг, еще шаг, и тут под ноги ему выкатился белый пес. Лайка. Охотничья собака.
Башку вздернула! Залаяла заливисто!
— Ах ты батюшки, — разлепил Исса застывшие губы, — ах ты собаченька…
Руку протянул. Лайка разинула пасть. Розовый язык мотался. Собака улыбалась.
Улыбнулся Исса.
— Гуляешь?
Лайка вильнула хвостом-кренделем. Заскрипели по снегу шаги.
— Чо со псом моим заигрывашь?! Отзынь! Бродяга!
Исса поднял голову. Охотник, в коротком полушубке, винтовка за плечами, борода лопатой, громоздил друг на дружку кудлатые брови. Сердился. Что этот приблуда творит тут? Откуда старый журавель перелетный?!
— А ну прочь пошел! Чо вылупился! Давай! Шуруй!
Замахнулся. Дубленый локоть выставил. Морда злая.
У собаки добрее.
