Дэниел Мейсон - Настройщик
Последующие часы были одними из самых ужасных в моей жизни. Мы шли, сгибаясь под тяжестью ноши. Носилки натирали нам плечи. Я попытался справиться с этим, сняв рубаху и подложив ее между плечом и носилками, но это мало помогло, кожа быстро стерлась и начала кровоточить. Я испытывал неподдельную жалость к своим товарищам — они за все это время не попросили ни о чем, чтобы облегчить свои усилия, а я видел, как стерты их плечи.
Чем дальше, тем становилось труднее. Одному из передних носильщиков приходилось нести в одной руке саблю, чтобы расчищать путь. Рояль цеплялся за лианы и ветки деревьев. Несколько раз мы чуть не упали. Тело молодого человека начало коченеть, поэтому, когда оно перемещалось по крышке рояля, ткань, которой были привязаны руки, натягивалась, и создавалось впечатление, что он сознательно пытается освободиться, если, конечно, не обращать внимания на открытые пустые глаза.
В тот же вечер я сказал, что нам нужно идти и ночью. Это было нелегкое решение, я сам чувствовал, что с трудом передвигаю ноги. Однако они не стали протестовать. Вероятно, они так же, как и я, опасались того, что мертвец начнет разлагаться. И вот, после короткого перерыва на ужин, мы снова взвалили рояль на плечи. Нам повезло: стоял сухой сезон, небо было чистым, полукруг луны хоть как-то освещал наш путь. Но когда мы сгустились в самую глубину джунглей, здесь мы оказались в полной темноте и начали постоянно спотыкаться. У меня был один небольшой фонарь, я зажег его и укрепил за свисающий конец ткани, которой была обвязана нога мертвого. Нижняя часть рояля теперь была освещена, и стало казаться, будто он плывет.
Мы шли двое суток без перерыва. Под вечер передний носильщик с радостью, прорывающейся сквозь крайнюю усталость, воскликнул, что видит за деревьями берег Салуина. Эта новость так обрадовала нас, что наш груз показался нам не таким тяжелым, как раньше, и мы даже ускорили шаг. На берегу на той стороне нас увидел стражник, его так поразило наше появление, что он со всех ног бросился по тропе к лагерю оповестить о нашем прибытии. Мы опустили рояль на илистый берег и рухнули рядом.
Вскоре на том берегу собралась кучка людей, они погрузились в плоскодонку и переплыли к нам. Их ужас перед мертвецом умеряло лишь то обстоятельство, что всех нас не постигла та же участь. Они давно боялись, что все мы мертвы. После долгих споров двое поплыли обратно и вернулись с еще одной плоскодонкой. Обе плоскодонки связали, а сверху погрузили рояль и тело юноши. Так мы и переправили рояль через Салуин. На этом импровизированном плоту оставалось место лишь для двоих, поэтому я наблюдал за переправой с берега. Действительно, это было странное зрелище — фортепиано, качающееся на волнах посреди реки, двое людей, скрючившихся под ним, и тело третьего, раскинувшееся сверху. Когда они опускали рояль на берег, с мертвым телом на нем, эта сцена напомнила мне „Снятие с креста“ ван дер Вейдена. Этот образ навсегда останется запечатленным в моей памяти.
Так и завершилось наше путешествие. Молодого человека похоронили, а затем, спустя два дня, был устроен праздник в честь „прибытия“ рояля. Тогда я и сыграл на нем для местных деревенских жителей. Но, к сожалению, инструмент уже был расстроен. Я собирался решить эту проблему самостоятельно. Рояль временно поместили в амбар, и мы начали поспешно возводить для него специальное помещение. Но эта история для следующего отчета. Майор медицинской службы Энтони Дж. Кэррол.»
Эдгар задул свечу и откинулся на подушку. В комнате было прохладно. Снаружи ветви деревьев скребли по тростниковой крыше. Он старался заснуть, но не мог: его преследовали образы того, о чем рассказывал в своем письме доктор, воспоминания о собственном путешествии, о сожженных полях и густых джунглях, о нападении дакоитов, размышления о том, как давно он покинул родину. Наконец он открыл глаза и снова сел. В комнате было темно, сквозь москитную сетку смутно различались предметы обстановки.
Он снова зажег свечу и взял в руки письмо. Колеблющийся огонек отбрасывал его тень. Он начал перечитывать написанное доктором, размышляя, может быть, стоит послать это Кэтрин вместе со следующим своим письмом? Эдгар пообещал себе, что скоро его напишет.
Свеча погасла, когда Эдгар дошел до того места, где «Эрард» двигался через плато.
Наутро он проснулся. Письмо так и оставалось лежать у него на груди.
Эдгар не стал утруждать себя бритьем и умыванием, он быстро оделся и отправился прямо в дом, где находился рояль. Но у самых дверей он передумал и решил, что надо все-таки вначале поздороваться с доктором, поэтому поспешил по лестнице вниз, к реке. На полпути он встретил Нок Лека.
— Доктор завтракает у реки?
— Нет, сэр, сегодня нет. Сегодня утром он уехал.
— Уехал? И куда же?
— Я не знаю.
Эдгар почесал в затылке.
— Странно. И он ничего тебе не сказал?
— Нет, мистер Дрейк.
— И часто он так уезжает?
— Да. Очень часто. Он — важная персона. Как князь.
— Князь... — Эдгар помолчал. — И как ты думаешь, когда он вернется?
— Не знаю. Он мне не говорит.
— Ну, тогда... Он не просил мне ничего передать?
— Нет, сэр.
— Очень странно... Я подумал...
— Он сказал, что вы весь день будете заниматься роялем, мистер Дрейк.
— Да, конечно, — Эдгар снова помолчал. — Ну ладно, тогда я пойду работать.
— Вам принести завтрак туда, мистер Дрейк?
— Благодарю, это было бы очень любезно.
Эдгар начал с молоточков, восстанавливая их так, чтобы они давали чистый тон при ударе по струнам. В Англии он часто приступал к настройке тона только после завершения тонкой подстройки высоты звука, но сейчас его очень беспокоил тон: он был либо слишком жестким и дребезжащим, либо, наоборот, глухим и мягким. Он формировал головки молоточков так, чтобы они касались струн под одинаковым углом: жесткий войлок он поддевал иголками, чтобы размягчить, а мягкий прессовал зажимом, чтобы сделать жестче. Он проверил тон, пробежав по всем клавишам подряд, затем — вразбивку, и, наконец, ударяя по отдельным клавишам, чтобы заметить оставшуюся глубоко скрытую жесткость звука.
Наконец Эдгар решил, что можно переходить к тонкой настройке. Он начал на октаву ниже той, где были поврежденные струны. Он просунул клинья между струнами каждой клавиши, чтобы оттянуть боковые, тогда при ударе по клавише звучала бы только средняя струна. Он нажимал клавишу, заглядывал внутрь рояля и поворачивал колок. Когда средняя струна была настроена, он переходил к боковым и, заканчивая настройку каждой последующей ноты, спускался на октаву ниже — как строитель, вначале закладывающий фундамент дома. Эдгар всегда объяснял ученикам, что необходимо следовать знакомому принципу: поворачивая колки, проверять: клавиша — колок — клавиша, ритм. Теперь он нарушался только, когда Эдгар автоматически шлепал рукой по москитам.
Пройдя по всем октавам, он перешел к пропущенным нотам, чтобы настроить их в равной темперации, так, чтобы все они оказались равномерно распределены по октаве. Эту идею многие ученики считали слишком сложной. Каждая нота производит звук определенной частоты, объяснял он им. Настроенные струны дают гармоническое сочетание, а частоты расстроенных перекрываются, производя ритмическое пульсирование, называемое битом, — это результат синхронизации слегка расходящихся по гармонии звуков. У фортепиано, идеально настроенного в определенном ключе, нельзя услышать никакого бита при взятии верных интервалов. Но тогда играть в другой тональности становится невозможно. Равномерная темперация — нововведение, позволившее играть на одном и том же инструменте в разных тональностях, но ценой того, что ни одна из них не оказывалась настроенной идеально. Настройка в равномерно-темперированном строе означала намеренное создание бита, при этом струны настраивались так, что лишь привычное ухо могло различить, что они слегка, если это неизбежно, расстроены.
У Эдгара была привычка во время работы тихонько напевать себе под нос. Кэтрин часто досадовала на то, что, когда он работает, он полностью увлечен процессом настройки. «Ты способен видеть что-нибудь, когда работаешь?» — спрашивала она вскоре после того, как они поженились, наклоняясь к нему сбоку через фортепиано. «Видеть что?» — спрашивал он вместо ответа. «Ну ты же понимаешь что-нибудь: фортепиано, струны, меня?» — «Конечно, я вижу тебя», — он брал ее за руку и целовал. «Эдгар, пожалуйста! Пожалуйста, я спрашиваю, как ты работаешь? Я серьезно. Ты видишь что-нибудь во время работы?» — «Как же я могу не видеть?» — «Мне просто кажется, что ты пропадаешь, уходишь куда-то в иной мир, может быть, в мир звуков». Эдгар смеялся: «Какой же странный это должен быть мир, дорогая». И он тянулся к ней и снова целовал ее. Но на самом деле он понимал, о чем она пыталась спросить его. Он работал с открытыми глазами, но, когда заканчивал, вспоминая прошедший день, никогда не мог вспомнить ни единого зрительного образа. Он помнил только то, что слышал, — пейзаж, нарисованный тоном и тембром, интервалами, вибрациями: «Вот мои цвета».
