Виктор Мануйлов - Лестница
— Тогда записывайте, — и Шарнов продиктовал ей адрес колонии, в которой отбывал свой срок Юра. — Это совсем недалеко отсюда, — продолжил он. — Километров двести пятьдесят. Если будете писать, сообщите ему, что мы ходатайствуем перед вышестоящими инстанциями о сокращении ему срока. А в конечном итоге — и вообще о снятии с него судимости. И еще: передайте ему привет от всех, кто защищал его перед нашим, так сказать, правосудием.
— Обязательно передам! Большое вам спасибо, Данила Антонович! Обязательно передам!
— А вы, милая девочка, крепитесь, — теплым голосом, уже без всякой хрипоты, продолжил Шарнов. — Юра вас очень любит. Мы, правда, на эту тему с ним не говорили, но по тому, каким тоном он раза два упомянул ваше имя, мне, бывшему следователю, и так стало понятно, как он к вам относится и что вы для него значите.
— Спасибо вам, — уже не стесняясь, плакала Машенька, но не столько от горя, сколько от проблесков возникшей надежды. И опять улыбалась своей жизнерадостной улыбкой.
Отключив телефон, Машенька тут же кинулась писать письмо. Ее оставили всякие сомнения в том, что Юра ее по- прежнему любит. Но даже если и не любит, что совершенно невероятно, пусть знает, как любит его она, как ждет его, что без него нет ей никакой жизни, что она не знает, что ей делать и, более того, не хочет делать ничего вообще, потому что без него все, чтобы она ни делала, теряет всякий смысл. Она даже. даже готова поехать. да-да, поехать, чтобы навестить его в этом ужасном лагере-колонии, увидеть его хотя бы одним глазочком, хотя бы издалека.
Мысль эта пришла в голову Машеньке совершенно неожиданно, но чем дальше, тем все более властно овладевала ею и, когда письмо было закончено, мысль переросла в непоколебимое решение: все, соберусь и поеду. Завтра же! А то письмо пока дойдет, пока то да се. Нет, нет и нет — никаких отсрочек, никаких колебаний! Правда, она еще не знает, как об этом сказать маме, но… но надо просто пойти и купить билет на поезд. Завтра же! Нет, сегодня! Тем более что не зря же Юра оставил ей в кармашке ноутбука какие-то деньги. Наверняка их хватит на поездку и не нужно будет просить у мамы.
Для начала она обшарила все ящики, но так и не нашла ни одного конверта: они уже давно не нужны. Даже брату Саше не написали ни одного письма, а посылали лишь поздравительные открытки и эсэмэски. Да и зачем писать? Набрал номер телефона — и уже знаешь, что Саша, где Саша и все такое прочее.
Остановившись посреди большой комнаты, Машенька некоторое время собиралась с мыслями. Вспомнила: ноутбук! Кинулась в свою с Дашей комнату, подняла постель, присела на корточки и принялась вытаскивать из Юриного рюкзака ноутбук. Положив его на столик, раскрыла чехол, похожий на «дипломат», только кожаный, ощупала многочисленные карманы — в одном из них было что-то, похожее на бумагу. Открыла, достала пакет, вытряхнула — целая куча денег. И записка. Развернула, стала читать.
«Милая моя, любимая, терпеливая Машенька! Я пишу тебе эту записку не потому, что знаю результат предстоящего судебного заседания, а потому что привык готовиться к худшему — так легче это худшее переносить. Так вот, если меня возьмут под стражу и осудят, хотя я все еще надеюсь, что подобное не случится, то ты, во-первых, не должна приходить в отчаяние, а во-вторых, должна верить в нашу любовь, которая рано или поздно все преодолеет. Теперь о деньгах. Я не успел положить эти деньги на книжку, а теперь даже рад, что не успел. Мне кажется, что они тебе обязательно понадобятся. Ведь весной следующего года у тебя выпускной вечер, и ты должна на нем выглядеть лучше всех. Я так и представляю тебя в каком-то таком необыкновенном платье, совсем не обязательно белом, но обязательно подчеркивающим твою небесную красоту. Ты не скупись. Эти деньги я получил в качестве награды за спасение известной тебе женщины во время покушения. В пачке сто сорок тысяч. А я получил пятьсот. Кое-что истратил. Но триста тысяч положил на книжку к тем деньгам, которые пойдут на приобретение нашей с тобой квартиры. Я надеюсь на наше прекрасное будущее. На меньшее не согласен. Уверен, что оно состоится. Люблю тебя, радость моя и счастье мое! Люблю, люблю, люблю! Твой Ю.Т.»
Машенька поплакала немного над этой запиской, которая окончательно подтвердила ее уверенность в Юриной любви и необходимости ехать к нему на свидание. Как жаль, что она не спросила у этого Данилы Антоновича, позволят ли им встретиться. Но даже если и не позволят, она наверняка увидит его и крикнет, что любит его и ждет. И пусть об этом слышат все-все-все! Ей теперь ничего не страшно.
Вечером состоялся трудный разговор с мамой, в который была вовлечена и Дашка, вернувшаяся с гулянки. Было все: и слезы, и уговоры не ехать, или хотя бы отложить на несколько дней, чтобы мама могла взять отпуск за свой счет, хотя. хотя вряд ли ей дадут: только что из отпуска. Было много еще всяких догадок и предположений относительно Юры, рассуждений по поводу мужской неверности и непостоянстве, что через год-два, став вполне взрослой, и сама Машенька станет по-другому смотреть на свое увлечение, которое не может длиться вечно. И еще много чего было сказано в этот вечер. Но все эти слова казались Машеньке бессмысленными, потому что. Ну что может Дашка понимать в Любви? Еще недавно целовалась с Сашкой, потом с Колькой, теперь целуется с каким-то Гришкой, завтра у нее появится новый целовальщик. И после этого она еще берется рассуждать о любви. О Настоящей Любви, а не какой-то там между прочим.
А мама? Она сама как-то призналась, что за папу вышла замуж исключительно потому, что он показался ей человеком порядочным, способным обеспечить будущую семью. Это уже потом она будто бы полюбила папу. Наверное, и таким образом можно выходить замуж. И в книжках про такие замужества много написано: стерпится — слюбится. Но все это не для нее — не для Машеньки. И не для Юры. То есть не для них обоих. И чем настойчивее ее отговаривали от поездки и даже от Любви, тем яростнее Машенька сопротивлялась этим отговоркам. И в конце концов решила твердо: завтра же, как только мама уйдет на работу, а Дашка тоже уберется из дому, потому что сидеть дома для нее совершенно невыносимо, так она, Машенька, тут же соберется и уедет.
Тепляков откинул с лица на затылок маску, крючком подхватил сваренную, еще горячую деталь и бросил в ящик. Разогнулся.
Сколько уже? — спросил Терентьич, дремавший на стуле в закутке между двумя железными шкафами.
— Семьдесят две, — ответил Тепляков.
— Эка ты, паря! Считай, двухдневную норму осилил, — удивился, а затем и рассердился Терентьич. — А оно нам с тобой надо? Это, стал быть, раньше, в советские времена то есть: перевыполнение плана, соцобязательств, соцсоревнование, портреты на Доске Почета, иногда премии. А нынче это никому не надо. Да и зачем? Ну, положим, сделал ты две нормы. Положим. Хорошо. А кто-то в другом месте сделал одну норму, то есть по плану. И кто-то где-то еще в таком же, стал быть, разрезе. А из всего этого составляется комплект. Стал быть, твои двадцать четыре штуки — лишка. А если, предположим, завтра снимут этот комплект с производства?.. Придумает наука что-нибудь новенькое — и снимут. И что тогда? А то, что с тебя же и вычтут за все сразу: и за испорченный материал, и за электроэнергию, и за потраченное впустую рабочее, стал быть, время. Соображаешь?
— Соображаю.
— Ну, то-то же. Бросай это дело, паря. Сказано сорок восемь, стал быть, и делай сорок восемь. Отдыхай теперь. Завтра, опять же, полдня дурака валять придется. Иначе начальство решит, что кто-то из нас лишний. А тебе учиться еще, стал быть, и учиться.
Терентьич выбрался из своего закутка, достал из ящика коробку, из коробки — трубку, набил ее доморощенным табаком-самосадом, злющим, как слезоточивый газ, взял держак с остатком электрода, ткнул его в чугунную чушку, валяющуюся под верстаком, прикурил от образовавшегося на конце стержня еще пылающего голубым огоньком расплава. Попыхав несколько раз, откинулся к верстаку спиной, продолжил свои наставления, до которых охоч был до невозможности.
— Да-а, Так вот, я и говорю: парень ты хваткий. Но в нашем деле одной хватки мало. Надо, паря, еще и мозгами шевелить. Ты вот что. — и Терентьич полез в тот же ящик и достал оттуда тоненькую книжонку в замасленной обложке.
— Ты, Юрок, возьми эту наставлению и вызубри ее, как. как в стародавние времена зубрили «Отче наш». Тут все про сварочные работы во всех подробностях расписано. По ней же, стал быть, и экзамены сдавать будешь на профессию, а не какую-то там бабу ягу, прости господи. — и закхекал, собрав все морщины вокруг носа. И пояснил: — Этак вот окрестили это самое ЭГЕ Таськины сорванцы. Да-а. А сдавать будешь настоящие экзамены перед цельной комиссией, со всякими там тонкостями и прочее. Потому что — профессия. Соображаешь? На свободу выйдешь, а у тебя она имеется. Профессия, стал быть. И чтоб мне, старику, за тебя стыдно не было. И куда ты, Юрок, не поедешь, сварщик везде нужен. Опять же, заработок. Где ты найдешь такой заработок? То-то и оно.
