Александр Дорофеев - Московское наречие
Барон немедленно успокоил: «Индра все быстро расчистит! Вложу его в зубы пернатому змею Кукулькану, и начнется светопреставление, или преображение мироздания. Но нам еще нужен и твой Будда. Новой стране требуется старая крепкая вера».
«А не много ли ко мне претензий?» – заартачился было Туз.
«Такое у тебя предназначение! – твердо сказал барон. – Ты теперь отец родной всем цыганам. А вот награда за труды, – вытащил из каменной пасти мешочек, вроде банковского. – Тут и на гражданство, и на хороший дом». И повел рукой, так что полог шатра откинулся, как от порыва ветра, предлагая удалиться.
На площади у подножия лангусты Туз пытался сообразить, что это такое было – не краткий ли обморок от метеозависимости в преддверии урагана? Однако, прощаясь с Раей, задал вопрос, тревоживший все эти годы: «Скажи, кончала ли ты со мной?»
Она поморщилась, как бывало, когда подхватывала с земли что-либо малосъедобное: «Слово слишком плоское. Ни о чем не говорит. Бубенчик, я испытывала дуэнде, как на вершине танца фламенко, когда все миры под ногами – рушатся и воскресают. Иначе бы разве завела от тебя детей? Впрочем, вся моя жизнь – сплошное дуэнде»…
Звучало и впрямь не хуже оргазма. И Туз повинился, будто школьник, не решивший домашнюю задачу: «А вот слово для начала, о котором ты просила, не сложилось»…
«Забудь, – ударила Рая в бубен. – Основа, поверь, уже есть, а окончание само собой явится. Услышишь его в грозе и буре». И направилась к шатру, заметая память о себе длинным подолом.
Когда Туз явился домой с цыганскими посыльными, Груша охнула: «Гитанос по всему городу – не иначе, к концу света!» А увидев, как он снимает Будду со стены, разревелась: «Да что же это такое? Все из дома тащит!» Она была невероятно ранима. Легко испытывала униженность и растоптанность, горько плача от жалости к себе, и тогда становилось видно, насколько хрупок их странный союз.
Удивляясь, почему живет на краю света с этой мало знакомой женщиной, Туз все же постарался ее успокоить: «Он будет символом нового государства, как когда-то у нас серп и молот». И рассказал о планах барона, чем вконец расстроил Грушу: «Заботишься неведомо о ком, а обо мне не думаешь. Это моя страна! Сделай так, чтобы я стала принцессой, и ты не безликим тузом, а королем бубновым!»
«Без революции тут не обойтись», – усмехнулся он.
«А хоть бы! – запальчиво воскликнула Груша. – Знаешь, как в Сальвадоре борется фронт Фарабундо Марти?! Можешь съездить и набраться опыта. А пока разберись хотя бы с окнами – ураган на пороге»…
В городе, будто накануне бомбежки, заклеивали стекла бумажными полосками крест накрест, забивали досками или прикрывали ставнями.
Сизые тучи скрыли верхушки деревьев, и виднелась лишь шейка лангусты. Где-то повыше уже зарождалось, наверное, шестое солнце этого мира, и в воздухе витало тревожно-восторженное ожидание, как перед свиданием с новой возлюбленной, настолько желанным, что и подумать о нем заранее боязно.
Ураган Абандона, войдя в порт Кортес, бушевал в Гондурасском заливе. Карибское море содрогалось от его поступи. Наполненные влагой облака неслись над землей с воем, в котором явственно слышалось эсхатологическое русское слово из шести букв, означавшее конец всему.
«Дец! Дец! Дец!» – неустанно били волны в борт выброшенного на берег собачьего баркаса, так что в ушах звенело.
«Крайне революционное! – думал Туз, порхая в гамаке под порывами ветра. – В нем не только конец, но и начало. Если разучить с местными крестьянами – это будет страшная разрушительная сила, похлеще Индры, все крепостные стены рухнут!»
Все возникает из пустяка. Любая борьба, любое напряжение в пространстве. И тот самый Большой Взрыв, положивший начало вселенной, случился не иначе, как на пустом до дикости месте. По сути дела, от ветреного слова.
Окончание
Второстепенный член
Окончание подвижно, как собачий хвост. Так и называется «флексия», то есть сгибание. У слова немало флексий, связывающих его с другими членами предложения. А в жизни и вовсе неисчислимое множество концов-эсхатос, которые указывают на отношения с Творцом. Если ты не слишком окостеневший и жестоковыйный, кончина способна изменить смысл прожитого. Как окончание меняет слово, так смерть может преобразить всю жизнь в царствие небесное. Примером тому прощенный на кресте разбойник.
Несмотря на мешочек, где денег почти не убыло после покупки гражданства, Туз сожалел о талисмане и Будде. Они, видимо, гнали его по свету, а теперь он не понимал, что делать. Со времен первого слова в этом мире настолько замысловатое предложение сложилось, не разобрать по частям. Каждый живший и живущий – его член.
«Какая же у меня-то роль? – размышлял Туз. – Конечно, наречие второстепенно, но все-таки распространяет суть, а иногда бывает важнее главного. Так не напомнить ли миру о своем существовании?»
Сбереженные воздержанием силы просили применения. Став гражданином, он ощутил повышенную ответственность за здешнюю жизнь.
Простые белизцы жили так себе. Ловили рыбу, обрывали бананы, пекли кукурузные лепешки и ходили круглый год, как сам Туз, в одних трусах и босые. Латифундисты кивали на климат. Но образование, как ни крути, от этого не зависит. А белизцы были сильно безграмотны, унижены и обездолены. Умильдес и десдичадос, как тут говорили. Одни отрицательные спирали чего стоили! С этим надо было что-то делать наперекор погоде и землевладельцам.
Известно, что совокупность слов создает образ, который сам по себе – действие. Испанское «обра» вообще означает деяние и творение. В склепе Туз образно рассказал о закидонах Груши насчет революции.
«А я бы, пожалуй, поддержал», – заявил вдруг боцман, и либеральный падре Пахарито нежданно признался, что всегда мечтал установить в Белизе республику советов.
«С ведическим содержанием, близким знанию и совести», – пояснил он.
«Не лучше ли каганат!?» – брякнул Туз. Значение позабыл, но звучало так хорошо, что основать хотелось. «Прости, ихо мио, – покачал головой падре. – На испанском это чудовищно – созвучно поражению, вплоть до поноса».
Так и не сговорились, куда перевернуть Белиз. Хотя в этом деле не так уж важно, в какую сторону повалится опрокинутое. Главное, вместе упереться, чтобы рухнуло. А там видно будет, когда пыль осядет. И Туз составил листовку с призывом к «ревуэльте», к обновлению вообще. На могиле Байрона легко вообразить себя карбонарием, угольщиком, страждущим справедливости, – «кто драться не может за волю свою, чужую отстаивать может!»
«Надену на лицо шапочку с прорезью для глаз, приму имя „команданте Худас“ и возглавлю крестьянское движение в сельве, – думал по дороге с кладбища. – Сколочу из кампесинос две роты по сто человек в каждой. В склепе устроим штаб повстанцев. Падре завербует прихожан, а боцман будет командиром дикой собачьей сотни. Сместим Атрасадо к черту! Порадую принцессу майя, честно разделив страну между ней и своими цыганскими детьми»…
«Ну, наконец-то, взялся за ум!» – оживилась Груша, услыхав о его замыслах, и уже собралась на рынок за револьвером, да Туз остановил: «У нас будет другое оружие – словесное. Сила слова убойней огнестрельной». Он надеялся на бескровную, как при взятии банка «Бананмекс», операцию.
Тем же вечером, проездом с острова Перрос, к ним заглянул взволнованный близким ураганом амо Розен-Лев с приветом от Коли-ножа. За индейкой, приготовленной Грушей под шоколадным соусом с перцем, рассказал между прочим, что Витас ушел в францисканский монастырь у подножия вулкана Попо, где круглосуточными молитвами монахи сдерживают извержение.
«Совсем не понимаю такой консерватизм! – сверкал глазами из своих оврагов. – Глупо останавливать то, что желает расплескаться!»
Узнав о здешних событиях, крайне возбудился: «К чему эти петиции, жалобы, бумажная волокита?! Грамота революции помеха. Без слов к делу! Все здесь переменим! Создадим страну-утопию! Назовем Нуэво Люксембург, а столицу – Троцкий, поскольку Бельмопан явно отдает классовой слепотой». Он распрямился, помолодел и кокетничал с Грушей, нашептав Тузу, что она вылитая Коллонтай.
Такого деятельного человека им в Фелисе как раз не хватало. На другой день Туз отвел его на кладбище. Юным утопичным задором Розен-Лев пришелся по душе боцману и падре, который организовал ему выступление перед сельскими прихожанами.
На окраине города в цирке-шапито, вспархивающем от порывов ветра, учитель произнес краткую, бурную речь о верхах и низах, доходчиво показывая на себе, где у него не может, а где просто не хочет. Потом на арену вышел боцман и увязал его по рукам-ногам велосипедными цепями. Груша исполняла танец пойманной кефали, а Розен-Лев, стремительно освобождаясь от оков, вещал: «Нельзя быть в рабстве у свободы! Она растлевает! Мир ныне невероятно либертосо – избалованный. Мы, террористы, призваны похоронить его и возродить суровый Ветхий завет. Вступайте, камарадос, в мои ряды!»
