Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Они занесли и это в список и подписались.
В том же отделении лежали два ключа на кольце, как они предполагали, от тех двух сундуков.
Ключ побольше и в самом деле подходил к меньшему из сундуков. Открыв его, они обнаружили, что в нем все вещи из серебра. На дне хранилась аккуратно составленная бумага, в которой значилась личная собственность Рённев и то, что принадлежит Ульстаду. Им оставалось только проверить и отметить в описи.
— Бумага с Завода! — сказал Нурбю.
К личной собственности Рённев, занимавшей половину ящика, относились двенадцать серебряных ложек, явно из Хокенстада, две большие дорогие серебряные броши, три золотых кольца, три пары серебряных пряжек для туфель, крупнее, с украшениями и явно дороже тех, что она обычно надевала в церковь, несколько золотых браслетов и два пояса: один — из чистого серебра, а другой — отделанный серебром.
— Это стоит немалых денег! — уважительно заметил Нурбю.
В другом отделении они нашли серебро, принадлежащее Ульстаду, самое ценное — серебряная кружка с выгравированными инициалами и годом и две дюжины ложек.
— Старое, крепкое хозяйство! — пробормотал Нурбю. — Эта кружка старинная, а дюжину ложек Ула Ульстад купил как-то в городе после выгодной продажи леса. Он любил серебро, Ула. Я был с ним, когда он покупал. Тогда же он купил и браслет для Рённев. Серебра здесь на сотни далеров! — прикинул он. — Когда был налог на серебро, они, как я погляжу, лишнего не сдали.
Они разделались со списком; впрочем, та его часть — кстати говоря, большая, — которая касалась личной собственности Рённев, уже была подписана пятнадцать лет назад ленсманом. По-видимому, перед замужеством Рённев с Улой Ульстадом.
Они тоже подписались.
— А теперь за большой сундук! — Распоряжался все время Нурбю. — Ключ наверняка где-нибудь здесь.
Два ключа, большой и маленький, лежали в серебряной кружке.
Большой ключ подошел к сундуку. От чего ключ поменьше, они еще не знали. Открыв крышку, они почувствовали запах камфары. Сундук был поделен на две части. Одно отделение доверху было набито праздничными платьями, сверху лежало несколько шелковых шалей, богаче и наряднее тех, что Рённев надевала по воскресеньям в церковь.
В отделении поменьше хранилась большая шкатулка, к ней-то и подошел маленький ключик, и снова они нашли аккуратное перечисление пышных нарядов. Список начинался так:
На дне — платье, которое я надевала на конфирмацию.
Затем следовало по порядку:
Платье, подаренное отцом, когда мне исполнился 21 год.
Платье, купленное на мой первый заработок на Заводе.
Ниже следовало:
Мое свадебное платье, когда я выходила замуж 11 апреля 1814 года за Улу Хансена Ульстада.
И еще намного ниже следовало:
Мое свадебное платье, когда я выходила замуж 22 апреля 1818 года за Ховарда Ермюннсена Виланна.
Длинный список продолжался. Рённев любила наряды, и все они были тщательно записаны, большинство вещей помечены годом и днем, когда она получила их в подарок или купила. Но встречались и исключения. Три-четыре платья, значившиеся в списке и лежавшие в сундуке с вещами, полученными до замужества Рённев с Улой Ульстадом, даты не имели и пояснений к ним не давалось. Они, по-видимому, относились к тому времени, когда Рённев служила на Заводе, и Ховарду показалось, что он сует свой нос куда не следует.
Нурбю, бравший каждую серебряную вещь с любовью, как дорогое ему дитя, не испытывал большого интереса к женским нарядам и не скрывал своей радости, когда со списком было покончено.
— Кьерсти, сложи все, как было, — велел он. — Уж проветривала ли она платья? Не лежат ли они годами?
Кьерсти сказала, что помогала Рённев проветривать их дважды в год, обычно они делали это, когда мужчины бывали в лесу.
Теперь оставался только большой сундук. У него оказался сложный замок. Прежде чем открыть, надо было несколько раз по-особому повернуть ключ налево и направо. Когда крышка открылась, Нурбю объяснил:
— Два раза вправо, потом раз влево и еще раз вправо. У нас в Нурбю такой же замок.
В сундуке сверху лежали три полотняных мешка с римскими цифрами: II, III и IV, а под ними — тяжелый мешок из тюленьей шкуры.
— Тюлений мешок, пожалуй, постарше остальных, — высказал предположение Нурбю. И он не ошибся.
На дне мешка хранился большой полотняный мешок, помеченный цифрой I. В нем, завернутые в толстую бумагу, лежали десять столбиков далеров серебром — всего двести далеров. Здесь же в конверте хранилась толстая пачка ассигнаций на двести далеров. В другом конверте еще двести. В общей сложности в полотняном мешке лежало шестьсот далеров серебром и ассигнациями.
Кроме этих пакетов и конвертов, отдельно в тяжелом кожаном мешке лежал документ, написанный почерком заводчика — это они сразу определили, — но подписанный Рённев, заводчиком и управляющим Завода в качестве свидетелей. Документ составили шесть лет назад, осенью.
Это было своего рода завещание.
В случае если я умру раньше моего супруга, Ховарда Ермюннсена, заявляю следующее:
Деньги, лежащие в полотняном мешке I (двести далеров серебром и четыреста ассигнациями) были моей собственностью до того, как я вышла замуж за Улу Хансена Ульстада. Двести далеров, что лежат в полотняном мешке с отметкой II, — сумма, которую я получила при разделе наследства перед вторым замужеством. Я считаю, что это мои деньги, и желаю, чтобы эта сумма — всего 800 далеров (восемьсот далеров) — полностью перешла моему остающемуся в живых супругу Ховарду Ермюннсену, если это разрешается законом. В противном случае пусть перейдет моему мужу Ховарду Ермюннсену сколько разрешается законом. Но, кроме доли наследства, он должен получить наличными 200 (двести) далеров — это его личные затраты в первые два года нашего супружества, на которые он покупал новый инструмент в хозяйство, а также семенное зерно, скот и т. д.
Я также изъявляю желание, чтобы мой остающийся в живых супруг Ховард Ермюннсен унаследовал как мою личную собственность все серебро, означенное в особом списке.
Если же остающийся в живых мой супруг Ховард Ермюннсен женится после моей смерти, то это мое завещание отменяется — и пусть деньги и серебро поделят между моим братом Хокеном, сестрой Ранди и падчерицей Кьерсти.
Внизу собственноручная приписка Рённев.
Написано на Заводе под мою диктовку сентября третьего дня 1821 года и мной подписано.
Затем следовало ее имя и имена свидетелей — заводчика и управляющего.
Ниже Рённев приписала собственной рукой 22 апреля 1827 года, то есть прошлой весной:
Из 800 (восемьсот) далеров, лежащих в полотняном мешке с отметкой III, что составляют доход Ульстада за время, истекшее после 22 апреля 1818, часть денег, — я не могу сказать сколько, но это определит закон, — принадлежит моему супругу Ховарду Ермюннсену. Оставшиеся деньги, по моему разумению, следует поделить между мной и моей падчерицей Кьерсти. Я тем не менее изъявляю желание, если это разрешается законом, чтобы моя доля после смерти полностью перешла моему остающемуся в живых супругу Ховарду Ермюннсену или, если это не разрешается, то столько, сколько определит закон.
Ховард понял одно: это завещание вроде как просьба о прощении за первый год их жизни, когда Рённев придерживала деньги, которые были так нужны Ховарду на плуг и овес.
— Вообще-то это еще не документ, — сказал Нурбю. — Имеет ли он силу по закону, не знаю. У нее, верно, был душеприказчик, и он должен был бы подписаться. Моя же забота — побеспокоиться, чтобы Кьерсти не лишилась того, на что право имеет. Но я хочу заметить, у Рённев были толковые советчики, если ей удалось сберечь свои деньги в такие трудные времена.
Насколько Ховард понял, Нурбю намекал на заводчика.
Нурбю осенила новая мысль:
— А ты знаешь, Ховард, почему Рённев составила завещание?
Ховард не мог точно ответить, но сказал, что в то лето Рённев серьезно болела — у нее, как говорили, был легочный жар. Она целый месяц пролежала и потом еще долгое время не могла оправиться. В ту пору она гостила у родственников. И тогда, верно, ходила к заводчику и написала бумагу.
— Да… да. Похоже, так оно и было. Одно непонятно — что за триста двадцать далеров лежат в четвертом полотняном мешке без всяких пояснений?
Ховард знал, в чем дело, но промолчал.
Шесть лет назад, когда Ульстад начал давать приличную ежегодную прибыль, к нему пришла Рённев и сказала, что так как Кьерсти лет через восемь — десять выйдет замуж и получит право на хутор, то ей кажется, им с Ховардом следует подумать и о себе, о вознаграждении за свой труд, ведь они оба знают, что при передаче хутора им много не перепадет.
