Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник
А потом мы с ней повторили это еще, но на этот раз мы уже не спешили, вернее, я не спешил, а она деликатно помогала мне найти самые нужные точки в нашей зарождающейся любви. И уже в этот раз я обнаружил, что у Ирки моей отсутствует растительность на лобке — он оказался начисто выбрит на мусульманский манер, как у всех наших женщин — я точно знаю, что это так, видал у всей татарской родни по женской линии, начиная с младенческих лет, включая мамин лысый низ живота.
Наверняка из наших, обрадовался я в дополнение к прежней радости, мама была бы таким обстоятельством довольна при наличии прочих равных фактов, а волосы в белое выкрашены для красоты, изначально черные были, как уголь, как воронье крыло, продолжал я фантазировать, и вновь возбуждение мое достигло предела, и я опять, задыхаясь от приступа страстной новизны ощущений, прорвался в неведомое мне прежде небо и захрипел там голодным альбатросом, и заклекал победительным беркутом, и зачирикал ранней мартовской птахой, мечтая раствориться в этом небе до основания, до самого костяного скелета и остаться растворенным в нем навсегда.
— Я не отпущу тебя никуда, слышишь? — расчувствовался я после завершения второго, еще более сногсшибательного захода на взлет и посадку. — Ты у меня останешься, да? — Я выговаривал слова нарочито медленно, с тем, чтобы обнаженная девушка могла читать по губам и до нее успевал добираться смысл произнесенных мной фраз. Но ответа не требовалось — я и так по ее глазам понял, что она никуда не уйдет, что она останется со мной, что теперь она всегда будет там, где буду я. Вот так вот.
Я взял Ирку на руки и отнес ее в ванную. После душа вдвоем мы снова вернулись ко мне, в мою комнатку в нашей квартире, и легли спать. Ирка оказалась непьющей и некурящей: ни то, ни другое — категорически и абсолютно. Утром я все рассказал Маратке.
— Ты рехнулся, что ли? — не поверил братан и пошел проверять наличие в моей комнате вчерашней гостьи. Убедившись, вернулся и почесал затылок. — А когда шнурки вернутся, чего делать с ней будешь? Это ж обычная дешевка одноразовая, как колбаса из сои, суррогат. От нее кайфа никакого, ты для нее не одушевленный мужик, а клиент, покупатель по случайному выбору. Сколько ты отстегнул за нее бабок-то, а? Через Интернет, что ли, брал?
К этому я не был готов совершенно. К таким словам своего неразумного родственника. Поэтому через короткое время Маратка оказался лежащим на полу в непосредственной от меня близости с раскровавленной нижней губой и заплывшим от испуга глазом. К такому братову взгляду я тоже не успел еще привыкнуть, как и ко всему, что произошло со мной в столь краткий, но наполненный событиями отрезок по-мужски самостоятельной жизни, так что, приятно удивившись горделивому чувству нового во мне достоинства, я достал из кармана двухсотенный денежный остаток и швырнул его на пол перед изумленным братом Мараткой.
— На! — сказал я ему и не отвел руки назад, как сделал бы какой-нибудь Гамлет. — Это тебе до возвращения родителей. Живи как хочешь и трать, как знаешь, а ко мне не лезь больше, урод, я буду занят, у меня выпускные экзамены. И в комнату ко мне дорогу забудь, понял?
Как сам я протяну с Иркой оставшееся время, я задумываться не стал — что-нибудь, подумал, придумаю, перекрутимся.
Роман наш развивался еще интенсивнее, чем сам я мог предположить. К концу второй недели совместной жизни мы сблизились настолько, что думать я ни о чем больше не мог. Ни о чем и ни о ком, кроме Ирки. Но экзамены при этом сдавал лучше собственных ожиданий. Вот, думал я, что делает любовь с интеллектом, вот что означает химический процесс в коре головного мозга: знала б Раиса Валерьевна — поубавила бы жалость ко мне излишнюю и демонстрацию опекунства своего попечительского.
Я редко выходил из дому, постоянно находясь при своей девочке, при Ирке, ну и при учебниках, конечно, а она так ко мне притерлась за это время, моя любимая, что даже не сделала попытки куда-либо пойти или хотя бы дать о себе знать. Мы были вместе как мужчина и женщина каждую ночь и часто днем, когда Маратка отваливал из дому и оставлял нас наедине. И тогда каждый раз я брал Ирку на руки, переносил на нашу кровать, медленными движениями освобождал ее божественную фигуру от одежды, одновременно лаская пальцами отдельные кусочки любимого тела, и дальше мы отдавались друг другу так, как сами себе разрешали любить.
Постепенно я стал привыкать к такой регулярности наших отношений и уже не понимал, как я мог обходиться без всего этого раньше — я не имею в виду неприличные страницы мальчиковой биографии, а говорю о чувственной стороне, предполагающей взаимные ласки и так необходимые нам обоим слова, слова, слова…
К концу третьей недели недоеданий и ежедневной чувственной аэробики я неожиданно для себя обнаружил, что перестал походить на бублик. То есть я, конечно же, не утратил некую обтекаемость форм, но вместе с тем в облике моем возник совершенно незнакомый мне ранее рельеф, радостный отсмотр которого по утрам стал доставлять мне немалое эстетическое удовлетворение и одаривать качественно новой человеческой эмоцией. Этого же не могла не заметить и Ирка и стала со мной еще более ласковой и окончательно улетной.
А если еще добавить к этому, что миниатюрные гнойничковые вулканы на моем лице и расположенные там же пылающие розовым острова начали с заметной скоростью убывать и невозвратно растворяться в пучинах унавоженного счастливыми обстоятельствами юного организма, то причина таких изменений во мне стала ясна окончательно — это все она, Ирка, это моя девочка, это моя первая настоящая любовь и все вместе с ней, что ей сопутствует.
А потом случилось страшное, незадолго до приезда предков из Кисловодска, исключительно страшное. Как раз был день последнего экзамена, и это была ненавистная химия. Раиса Валерьевна, зная мою нелюбовь к предмету, взглянула мельком на тщательно вырисованную мною формулу омыления жиров, одобрительно кивнула головой, затем взглянула на меня с дружеской поволокой в глазных яблоках и проставила мне жирную пятерку, не менее жирную, чем формула его омыления. И это был самый конец. Конец ненавистному ученью, конец постылому безразличию к моей персоне, конец невостребованной стороне мальчишечьего существования. Я стоял на пороге другой, неизведанной жизни, и я уже не был бублик, я мог теперь с уверенностью это сам себе доказать, я хотел жить дальше и взять с собой в другую жизнь мою девочку, мою неразговорчивую Ирку, ставшую всего за месяц самым близким и самым родным предметом обожания.
В общем, в тот день я так спешил домой, чтобы как можно скорее рассказать Ирке про последний экзамен, про получившуюся на «отлично» эту самую химию, про конец наш, оставшийся в прошлом, и про наше же с ней будущее начало, я так летел, счастливый от этой мысли, что опередил самого себя. Я тихо вошел в квартиру, чтобы незаметно подкрасться к ней, неслышно войти к себе в комнату и разом обрушить на Ирку радостную весть — на спящую, ни о чем не подозревающую Ирку. Дверь свою я приоткрыл так же беззвучно и увидел то, что увидел. Спиной ко мне, на стуле перед письменным столом молча сидел мой брат Маратка, чуть согнувшись в плечах, и что-то такое делал. Плечи его слегка вздрагивали, голова подергивалась в такт плечам, опущенные вниз руки совершали короткие движения с ритмичной сосредоточенностью, и было видно, что и сам он весь, целиком, нацелен на нечто исключительно для него серьезное. Квартирную тишину нарушало лишь паровозное сопение Мараткиного носа. Не желая еще верить в то, что случиться не должно было никогда, я сделал два неслышных шага по направлению к нему и увидел то, что видеть мне не предназначалось. На полу перед стулом стояла на коленях совершенно голая Ирка, руки ее покоились на Мараткиных коленях, а голова… А головой Иркиной командовал мой младший брат, так как держал ее в своих руках, словно неодушевленный предмет для своего похотливого похабства. А она, моя глухонемая девочка, послушно исполняла его волю, и я не заметил, кстати, на лице ее признаков недовольства или несогласия с имевшим место преступным над ней надругательством. Более того, в какой-то короткий момент мне показалось вдруг, что в глазах ее промелькнула та самая тихая улыбка, та самая, которой она улыбалась мне, когда я впервые заметил ее, одиноко стоящую в углу магазина на Тверской. Однако теперь улыбка ее была тихой, но не робкой, а по-тихому издевательской. Тогда я так же незаметно, по-кошачьи, отступил назад и покинул страшное место.
— За что? — спрашивал я их обоих, пока шел на кухню, искал столовый нож и возвращался с ним обратно. — Почему, Ирка? Почему?
На этот раз я не стал миндальничать ни с ней самой, ни с родней. Ударом ноги со всего размаха я распахнул собственную дверь и увидал перекошенное от страха лицо брата Маратки. Однако я не стал задерживать на нем охвативший меня гнев, потому что уже знал ответ на заданный себе вопрос. Я уже знал — почему. В два прыжка я подскочил к своей девушке, отшвырнув по пути стул вместе с Мараткой, схватил ее за волосы и рванул на себя так, что в руке моей осталась длинная белая прядь. Я не знаю, чувствовала ли Ирка боль в этот момент, потому что крикнуть она не могла, она лишь умоляюще посмотрела мне в глаза, но подлая улыбка так и не соскользнула с ее прелестного порочного лица, и это окончательно привело меня в бешенство.
