Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов
Дед Николай Хрисанфыч метался в горячке и лопотал: побег… побег готовится. Стоял сухой октябрь, тихие теплые тучки застыли, не в силах понять, куда ветер дует. А у старика сделался плохой кашель. Ильич-Лукич-Кузьмич поглядывали друг на друга: попа звать? гроб готовить? Грешная душа дедушки Федотова замышляла побег из бренного тела. Вконец разучившись разлучаться друг с другом, пошли втроем за отцом Георгием. Вернулись ни с чем – батюшка отъехал на денек. Подошли к одру и увидели: побег состоялся.
После похорон избенка недолго стояла заколоченной. Резко оборвалась золотая осень, пришел промозглый холод. Серебристые свернули серебрянку и вселились. Вот тут и возник стихийно подлинный музей воинской славы. Неизвестные солдатики оживляли гипсовое оружие и обмундированье. Трое стариков, закрывших глаза Хрисанфычу, оказались добычливыми. Столько натащили атрибутики первой половины сороковых – впору выбрасывать. Окрестные поля почли за честь предложить героям урожай свой. Тащили, охулки на руку не кладя. Федор Стратилатов явился с богатырской поклажей мяса, бесплатно выдававшегося ему в лавке Олега Старчеусова. К тому присовокупились разносолы от Настасьи. Ты же смотри, Федор, жалей ее… сын-то еще когда вернется… Федор серьезно кивал. Ну а старчеусовскую водку продолжали носить Ильич-Лукич-Кузьмич. На что другое, а на это у них сил хватало. Начхать нам на безногих фашистов с их буржуйской пенсией… мы пока еще сами о себе промышляем.
Фильм монтировали сами, даже в Москву не поехали. Цифровая технология – это вам не пленку клеить. Все трое по характеру были многостаночники. Дуня прекрасно сработала в роли помощника режиссера, и свет не рухнул. Деньги все наши, теперь это в порядке вещей. Зима уютно ложилась на красную крышу Дуниной башенки. Хорошо было сидеть за компьютером, глядеть сверху на белую равнину, осененную крестом, что поднимали год назад, не без проколов. Господи, вон они идут… их снова восемь. Тащат какой-то пулемет… и где только откопали. Где, где… сказали б мы тебе, дуре. Просто серебристые нашли памятник красному пулеметчику. Сам он уйти с поста отказался, а пулемет реквизировали и на всякий случай поставили возле выморочной федотовской избы.
Продюсер сказал – самое оно – и весь этот тихий ужас запустил в производство. Трое счастливчиков увеялись на Майорку, прихватив с собой Ивана. Увидит ли его еще город Ковров – большой вопрос. Для сюжета лучше, чтоб увидел, но ведь есть же у него свобода воли. Ну и как они там разбирались – Иван, Семен и Дуня? очень просто. Семен позволил Ивану пожать плоды успеха, тот милостиво согласился. Иван, это я, я поняла, какой ты талантливый… вызвала Семена, чтоб издали посмотрел на восстановленье храма, водруженье креста. Мы поехали выбивать деньги на фильм… я тебе заранее не хотела говорить… не знала, выйдет ли. Потом он приехал взглянуть вблизи… на тебя, твой музей… я так хлопотала о его открытии! тогда уже начала писать сценарий о тебе… правда! Эк здорова врать женщина… ну да что с нее взять… горбатого могила правит.
Фильм вышел на экран в марте. ФСБ устроила закрытый просмотр и постановила: брать их, пока не поздно. Сегодня на вертолетах летают, завтра атомную бомбу сбросят. Ах, какой синий снег лежал под березой подле федотовской избенки… как галдели озябшие грачи! Василий Раменков, дневальный, надел валенки поверх холодных гипсовых сапог, принес с мороза охапку дров. Долго глядел в огонь, силясь вспомнить материны кринки. В оконце мелькнуло: двое перебегали от баньки к калитке. Уже не до валенок… выскочил, залег в сугроб к пулемету. Разбуженные стрельбой, выбежали неодетые, вооруженные до зубов дружки. Пули дырявили их рубахи, но не более того. Нападавшие отступали мелкими перебежками. Примчался Федор Стратилатов – где стрельба, там и он. Сидел задумавшись, потом сказал: «От смерти можно долго бегать, как раз всю жизнь… вы умудрились даже дольше. Я так не хочу… если меня схоронят – пусть могила будет крепка». И уехал по-правдашному на Карельский перешеек, скелеты откапывать. А фильм не имел кассового успеха. На него пускали даром ветеранов войны и членов их семей. Видно, реклама прошла рановато – перестарались, успели надоесть. Или что, или еще что.
Иван явился в Ковров-Самолетов, не стяжав тех лавров, на какие надеялся. Его, непрофессионала, кинули и с деньгами. Пиарили-пиарили, осыпали авансами, знакомили с нужными людьми, а договора не заключили. Теперь дали так, на полгода жизни. Дескать, не приносит прибыли. Нужные люди оказались совершенно недоступными. Отец объявил себя фермером, взял ссуду и уехал за Воронеж – теперь его не воротишь. Мать получила развод, вышла за бизнесмена, отгородилась высоким забором. Да от нее и раньше толку не было. Дуня нашла работу в Германии, надолго ли – неизвестно. Иван пожил в Москве у какой-то немолодой поклонницы, та его вконец достала. Вернулся в гордом одиночестве, поселился у женщины, что поначалу приютила его в Коврове-Самолетове. Звали Зиной, недавно устроилась судомойкой под начало Настасьи Микуличны. Олег Старчеусов, встретив Ивана на улице, демонстративно не узнал. Прежнее предложенье вернуться на завод повисло без подтвержденья. Сидел, понурившись, у Настасьи – Зина вынесла ему с кухни тарелку фасолевого супа. И тут ввалился кто? Федор Стратилатов. Да полно тебе, Ваня… подумаешь… было и сплыло. Я вот вместо тебя по-настоящему троих солдат похоронил… и-ден-ти-фицировал! Всё без вранья… дочь нашлась, семидесяти лет… за отца три тыщи в военкомате получила. Не смейся, Ваня… нехорошо. С кухни вышли Настасья с Зиной и любовно глядели в четыре глаза. Ты вот что, Иван… я тебе разве когда давал пропасть? кто где, а я в Коврове… ну бывает, уехал… так ведь вернусь же… Настасья здесь. Бог не выдаст – свинья не съест. Вон, девятое мая на носу.
Гасла вечерняя зорька, вокруг федотовской развалюшки было сплошное благорастворенье воздухов. «Огород не копаете? – спросил Федор Стратилатов. – Ай воровать сподручней?» – «Да так, – вздохнул Олег Феофанов, – с завтрашним днем сплошная неразбериха». – «Это ты про девятое мая?» – «И про него тоже… хотим пойти постоять на постаменте… не знаем, вернемся ли… чего боимся? На войне только глупый не боится». Помолчали. «Нет, я, пожалуй, не боюсь, – отзвался с опозданьем Федор Стратилатов, – я, должно быть, глупый. Постелите мне… завтра разведу вас по постам, а там посмотрим.
С утра пораньше город Ковров-Самолетов забегал, засуетился. Солнышко только вставало. Наш-то Федор… Федор Стратилатов! неизвестных солдат на мотоцикле по местам развозит… ей-богу… уж троих отвез. Да ну! А поди сама погляди. Поглядела – ахти мне! И скорей с тюльпанами на рынок, да повыше цену. Зина растолкала Ивана. Галифе на задницу, ноги в сапоги, и на весь день – мели, Емеля.
И цветочки клали, и речи говорили, и молебен служили, и чего только не делали, а на ночь приставили к каждому памятнику охрану, дабы не допустить оскверненья. Ночь пришла и отчетливая и таинственная – как раз для звездочетов. Федор Стратилатов сидел у подножья памятника Федору Кабанову. Звал, бранился – тот не слышал. Пытался разбить большим гаечным ключом цемент около сапога с застежками. Тут и выскочил из кустов ошалевший от такой удачи Иван Оголтелов… застал осквернителя на месте преступленья! Бросился сзади, выхватил из рук его гаечный ключ и со всей силою ненависти стукнул по кумполу… злодей упал лицом вниз, а Иван уж звонил по мобильному в милицию. Доколе не приехали, не понял, кого убил.
У нас в городе Коврове-Самолетове тишь да гладь да Божья благодать. Все памятники неизвестным героям Великой Отечественной войны на месте, у каждого свои цветочки. Иван Оголтелов заведует музеем боевой славы и ведет в школе патриотический кружок – присяжные оправдали его. Вот с Федором Стратилатовым неясность. Могилка его вроде бы в порядке – Настасья следит. А самого его видели… шел, золотые волосы как нимб. Ведь обещал – моя де могила будет крепка… обманул, сволочь.
ПРОЗА О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ
Символ советского андеграунда: котельная. Маленькая, на микрорайон – условное административное деленье шестидесятых. Двухсветный зал с внутренней галерейкой. Облокотясь на перила, распутываешь взглядом сплетенье труб. Ликующие возгласы иных труб доносятся снизу. Музыканты все как один в тельняшках, стирать которые поздно и бесполезно. Тела людей, их белье перешли в режим самоочищенья. Новая грязь не пристает, старая, подсохнув, отпадает, отшелушивается. Кайф от музыки частично подавляет алкогольную зависимость – достигается приемлемый баланс. Своя своих до конца познаша: если кто кого приведет, тот не настучит и не наскучит. Работают якобы посменно – на самом деле днюют и ночуют здесь. Идти некуда: окружающая действительность на несколько поколений облажалась и осрамилась. Тут тебе и Крым и рым. В темноте лишь выйдут постоят руки в брюки. Во он окна светятся там, в мансарде. Не теперешняя мансарда с окнами в зеленой почти отвесно обрубленной металлочерепичной крыше. И не надстроенная по нахалке поверх сталинского кирпичного дома, отчего, глядишь, пошли трещины в стенах квартир. На окраине, в северном предместье, странный четырехэтажный дом с аркой – похоже, строили пленные немцы. Мансарда длинная, и долог путь в нее – без лифта. В разные годы она таила разную жизнь, но всегда числилась мастерской, предоставляемой союзом художников его членам. Котельная шлет мансарде сообщенья точечным фонариком-указкой. Стихия огня – стихии воздуха. Саламандра, пылай – ты, Сильфида, летай. Муза – музе, богема богеме. Нет ответа… глухо, как в танке.
