Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
— Пап, на кого они лают? Я боюсь.
— Повернись на бок и спи.
— А сюда они не прибегут?
Откуда-то издалека послышалось строевое солдатское пение. Это наши солдаты, они охраняют наш сон, маршировали из некрасовской бани.
Напишу я что-нибудь смелое и героическое, решила Татьяна Левина.
Вот деверсант. Вот он спустился ночью на парашюте, вот оседает его белый серебристый шар, вот он убегает по убранному картофельному полю от того противного дядьки с ружьем. Хвастливый дядька так и писал: «Я арестовал деверсанта и утром сдал его в мелицию».
После уроков был воспитательский час. Учительница Сироткина рассказывала о зверствах американских империалистов в Корее, Сатиновые, штапельные, шерстяные и один шелковый замерли в сладком ужасе и негодовании. Американцы жгли, загоняли иголки под ногти, отрезали языки и кидали напалм. Потом они сбросили на Корею атомную бомбу.
Звонка с уроков еще не было, а построение уже было произведено, и первый «бэ» чинно спускался по широкой лестнице. Идти нужно было тихо, «чтобы нас никто не слышал», вдоль стенки, затылок в затылок, но в то же время стены не касаться и останавливаться по сигналу на каждой лестничной площадке.
Наконец благонравные девицы добрались до гардероба и выстроились у вольерной решетки раздевалки. Учительницу окружили родители. Она говорила с ними, то и дело оглядываясь. Потом все оделись и разошлись. Осталась только Сталинкина мать, председатель родительского комитета школы.
Татьяна Левина подошла ближе, долго не решалась спросить и наконец сказала: «Разве американцы применяли атомную бомбу в Корее?»
— Я бы хотела посмотреть отметки Сталины, — сказала в это время генеральша.
В ожидании матери толстая, уже укутанная Сталинка околачивалась в полутемном вестибюле. Прозвенел звонок с урока. Сверху нарастал шум. Сталинка сделала вид, что читает огромную мемориальную доску с золотыми буквами. Татьяна Левина все еще топталась в недоумении, тут налетели сверху старшие, смелые, отчаянные второклассницы, может, даже из третьего, увидели Сталинку, закричали весело — вот она, вот она! ябеда! — и бросились к ней. Она стрельнула глазами наверх, мамаши видно не было, и вылетела на улицу, беги, Сталинка. Все кинулись за ней. Второй «а» гнался за Сталинкой по Баскову, без пальто, швыряя ей под ноги портфели. Она пробежала вдоль школы и махнула через дорогу — жила она напротив. В это время автобус заворачивал в переулок, все закричали ей, чтобы она остановилась, но она уже была у своей подворотни.
На следующее утро Татьяна Левина брела в школу, волоча тяжелый портфель. Она опоздала. Весь Басков был уже пуст. Под окнами вторых этажей висели траурные флаги. Был день памяти Кирова.
Она шла вдоль длинной кирпичной казармы, думала о Кирове, мальчике из Уржума, заглядывала в окна. Через неплотно запертые ворота, у которых стоял часовой, виден был узкий двор, в глубине его она увидала пушку. Часовой посмотрел ей вслед и сказал: «Ножки как у рояля». Она удивилась, откуда он знает, что ее учат музыке.
Занятий музыкой она не любила. Кроме отвращения от самих уроков и страха предстоящих концертов, обидно было чувствовать проходящую без нее жизнь. Представлялось, что мир делится на тех, кто должен заниматься музыкой и кто обходится без нее. Ей казалось, что почти все из ее класса, со всех знакомых дворов и прочитанных книг, были счастливее и свободнее ее. Раз настоящая, грубая, смелая жизнь проходит без нее, она все жаднее вчитывается в описания жизни. Даже в пионерском лагере, несмотря на все просьбы, она никогда не была. Чтение стало запойным («дыши свежим воздухом» — говорилось ей, когда она выходила из дому в музыкальную школу, вся дорога до следующего подъезда занимала три вдоха).
— Я человек конченый, — думала часто Татьяна Левина, — благонравная жизнь так и протащится нотной папкой по пыли (ей даже нравилось мучить себя этим, нарочно волоча почти по земле ненавистную папку).
Однажды она вдруг брякнула на перемене ужасную вещь, за что всем классом ей был объявлен бойкот. Она почему-то наврала, что ее отцом был писатель Гайдар. Писатель Гайдар погиб за несколько лет до рождения Татьяны Левиной и всего первого «бэ». Но никто из ее одноклассниц подсчетами заниматься не стал, они просто молча отошли.
Это странный случай, и тут есть о чем подумать. Заменив собственную жизнь вычитанной, она вломилась прямо в художественную ткань, но, чтобы как-то закрепить переход в эти шаткие области, пришлось обзавестись надежной отцовской рукой.
Да как же язык у нее повернулся сказать такое при живых родителях! Так иные охотничьи собачонки, бросив своих верных хозяев, вдруг уходят с незнакомым гостем, почуяв в нем настоящего охотника.
Около школы уже почти никого не было. Уроки начались. Изо всех сил спешили к дверям незнакомая хромая девочка с матерью. Мать несла ее портфель. Татьяна Левина тоже было побежала, но остановилась, постеснявшись их обогнать, и пошла сзади, жадно разглядывая бедную девочку. Девочка была в шароварах, заправленных в розовые от школьной мастики валенки. Куда они идут, директор Сурепка велела всем ходить в ботинках.
— Не ходите, вас не пустят! — крикнула Татьяна Левина, догоняя их. — У вас валенки.
— Нас пустят, — строго сказала мать некрасивой девочки, — нам разрешили.
Никто из их класса Сурепку никогда не видел, правда, некоторые утверждали, что она ходит в желтом платье, больше про нее сказать никто не мог, желтый сорняк в однообразном, хорошо обработанном поле, она находилась так далеко, что была безразлична.
Зато все боялись, уважали, любили черную Ксению Алексеевну, завуча начальных классов. Какая она аккуратная, подтянутая, всегда в строгом черном одеянии, наробразовский покрой, как мы ее любим, наверно, и тогда она так же медленно поднималась по широкой лестнице и гимназистки умело здоровались, как это — легким поклоном головы — вот так.
Когда Татьяна Левина вошла в класс и остановилась у дверей для объяснений и оправданий, никто на нее не посмотрел, и она пробралась на свое место.
Происходило что-то неладное, необычное. Длинная Кураева стояла у своей парты и что-то говорила. Вдруг она замолчала.
— Продолжай, — сказала учительница Сироткина.
— Татьяна плохой товарищ и отрывается от коллектива.
— Ты не бойся, — зашептала соседка по парте. — Тебя не арестуют, арестуют только твоих родителей.
Длинная Кураева говорила про нее. Она называла ее полным именем, так, как записано в журнале. Татьяна и то, и это, вдруг она свернула на Гайдара, и стало понятно, что все пропало, теперь ее ничто не спасет.
Открылась дверь. Появилась чужая взрослая пионерка и громко сказала: «Татьяну Левину вызывают к директору».
Она встала, прошла вдоль парт, вышла в коридор и пошла по лестнице вслед за молчаливой пионеркой.
Огромные зеркала бывшей женской гимназии мерцали в полутьме. Чужая нянечка мыла ступеньки. На третьем этаже вместо зеркала висела большая картина в раме. Сталин взял на руки девочку Мамлакат, она протягивала ему цветы и обнимала за шею.
Тут Татьяна Левина не удержалась и всхлипнула. Бесстрастная пионерка остановилась, строго подождала, они двинулись дальше.
— Вот она, посмотрите на нее, подговорила старших толкнуть Сталину под автобус.
Это говорила генеральша, она развалилась на диване, за столом сидели желтая Сурепка и черная Ксения Алексеевна.
— Ведь они ее уже схватили, — продолжала Сталинкина мать. — Какое счастье, что она вырвалась. Только, знаете, клок шерсти остался у них в руках.
Она откинулась на клеенчатую спинку директорского дивана, понизила голос:
— Муж у меня прошлой осенью убил двадцать зайцев, у дочки получилась шубка. Они схватили ее за шубу. Я могу показать!
Она полезла в хозяйственную сумку, которая стояла тут же на диване, с шеи свалилась чернобурая лиса с красными стеклянными глазками.
— А учится-то она как? — спросила Ксения Алексеевна.
— Отличница, — живо сказала генеральша, оторвавшись от своей сумки. — Но еще неизвестно, что будет в следующей четверти.
После уроков Татьяна Левина бродила по улицам, все какие-то глубокие окна в подвалы ей попадались, родителей вызовут в школу, там и арестуют. И зачем она вернулась после допроса в класс, надо было сразу бежать домой, Галя Цветкова жила тоже в таком подвале. Потом она умерла. Многие ходили на похороны, рассказывали, как было красиво, родители купили ей шерстяную форму, такую, какую она хотела при жизни. Те, кто не был на похоронах, сказали, не все ли равно, те, кто был, обиделись. Все было новое: и коричневое шерстяное платье, и черный шерстяной передник, и коричневая лента в косах корзиночкой, и новые темно-красные ботинки.
Вот она на фотографии, среди сатиновых передников, бледное, еще живое расплывчатое создание, дети подземелья, с угла Короленко и Некрасова, перекресток русского богатства и несжатой полосы.
