Юли Цее - Орлы и ангелы
Хочешь сказать, спрашиваю, что здесь кто-то живет?
А ты думаешь, отвечает, что машины растут в чистом поле, как кукуруза? Разумеется, он здесь живет. Все, как видишь, в известной мере даже обихожено.
Кем бы ОН ни был, говорю, продовольствие ему должны перебрасывать по воздушному коридору.
Да брось ты, говорит, дыра, в которой мы здесь живем, ничуть не лучше.
Наша дыра, говорю, хотя бы подключена к канализационной системе и по меньшей мере находится в самом городе.
И все же, говорит, между им и нами имеется нечто общее.
Не томи, говорю, что же именно?
Мы все, говорит, скрываемся.
Какое-то время мы барабаним в дверь, и вот он появляется перед нами под сенью остроконечной крыши высокого дома.
Этого, говорит он, показывая на меня, я знаю.
Брови Клары лезут на лоб, словно хотят затеряться среди складок, как в лунном ландшафте.
Не может быть, говорит она, мой помощник в Вене впервые.
Шикса, отвечает он, прошмандовка. Я его знаю.
И он прав, я даже вспоминаю, как его звать — Эрвин. Я столкнулся с ним однажды, когда Джесси показывала мне двор и рассказывала о том, как они с Шершей там жили. Она показала мне печь-буржуйку, в которой хранились ключи от «мастерской» и которую они зимой затаскивали в дом и топили прессованными стружками с ближайшей лесопилки, прогревая помещение до самого потолка. Я спросил тогда, почему они с Шершей не перебрались куда-нибудь в нормальную квартиру, а она ответила, что тут ей было хорошо, и как раз тогда я и столкнулся с этим человеком: он стоял в дверном проеме и слегка покачивался, большой, темный, с совершенно гладким лицом, а еще от него попахивало шнапсом, и Джесси сказала ему: «Привет, художник». Шикса, а где Адонис, спросил он, и она сказала, что не знает, а он ответил: хорошо, я пошел давить клопа. Я узнал его, вид у него точь-в-точь такой же пропащий, как два года назад.
И пусть у меня там темень, хоть глаз выколи…
Он хлопает себя по лбу, словно выколачивая последние остатки мозга, как пару докучных мух.
На людей у меня глаз, говорит, хоть ночью разбуди. Этот из ихних. Из экспедиции.
Мы, говорит Клара, все равно всего на пару минут. Так что сильно вас не задержим.
Проходит, босая, мимо него прямо в дом. Чеканит шаг, как будто в армейской обуви.
Назад, сука, кричит он.
И бросается следом за нею. Я тоже вхожу, внутри не прохладней, чем снаружи, и дыхание обжигает запах горелой пластмассы. Пес предпочитает остаться во дворе, находит довольно жалкую тень и в нее ложится. В конце прихожей открыта дверь, и оттуда бьет резкий электрический свет. Там я и вижу силуэт Клары. Перешагнув через порог, я попадаю в сущий ад запахов и начинаю понимать, почему художник практически лишился рассудка.
Он лезет в ящик, выдает нам пару смехотворно тонких защитных масок (просто марля с двумя резинками на уши). У орлов, думаю я, нет ушей. Эрвин и сам надевает маску с желтым пятном посередине, как будто он выкурил через нее несметное множество сигарет.
Комната в этом доме похожа на ящик, она в него как бы вставлена; меньшая, чем можно было ожидать, с вертикальными внутренними стенами, хотя крыша здесь косая. Возле двери к стене приставлены четыре металлические конструкции — модернистские вариации на тему Железной Девы, пятая лежит посредине комнаты на полу.
Не бойтесь, говорит художник, я как раз прибирался.
А чего именно, спрашивает Клара, мы могли бы здесь испугаться.
А чего именно ради, спрашивает художник, вы сюда пришли.
Я работаю над сообщением об обмене культурными программами с радиостанциями Центральной Германии, врет Клара.
Ага, говорит Эрвин, а помощничек знай себе волну гонит.
При этом он указывает на меня.
Не поняла, говорит Клара.
Принимает меня за мелкого уголовника, приблизительно перевожу я.
Клара пожимает плечами.
В любом случае нам хотелось бы узнать, как вы работаете, говорит она.
Художник сгибает ногу в колене, чтобы, рассмеявшись, похлопать себя по ляжке.
Свинья ты, говорит он мне, и свинья везучая.
Послушай, говорю я раздраженно, этой малышке не терпится взглянуть на твое говно, а Герберт говорит, что это нормально.
Какое-то время он смотрит на меня слезящимися бычьими глазами; должно быть, в голове у него, как в турке для кофе, медленно и пока незаметно закипает. Из-за его плеча Клара, улыбаясь, выставляет мне большой палец.
Ну ладно, говорит он, десять минут — и выматывайтесь отсюда к едрене фене.
Дольше здесь все равно никто бы не выдержал. Втроем мы опускаемся на корточки возле распахнутых половин Железной Девы.
Это форма для литья, говорит он, от ста семидесяти двух до ста восьмидесяти.
Я провожу кончиками пальцев по гладкой поверхности.
Внутренняя стенка формы такая гладкая, что на ощупь металл кажется чуть ли не мягким. Я вовремя успеваю отдернуть руку: крышка захлопывается, гул глухого удара экранирует от стен. Художник смотрит на меня с ухмылкой. У него явно не все дома.
Формы для литья и сами предметы искусства, говорит он. Когда я прославлюсь, каждая будет стоить кучу денег. А делает их мой земляк, кузнец по драгоценным металлам.
А потом, спрашивает Клара.
Модель надо уложить сюда, поясняет он. Вот порты, через которые я заливаю. И сам размешиваю.
Значит, спрашивает Клара, вы заливаете человеческое тело разогретой до жидкого состояния пластмассой?
Нет, говорит, не пластмассой, а чем-то вроде плексигласа. И это только на второй стадии.
Он препровождает нас к задней стене. На верстаке лежит в раскрытом виде набор инструментов, каждый из которых словно бы позаимствован из кабинета дантиста. Угол комнаты возле верстака заполнен штабелем мутно-прозрачных плексигласовых тел; кажущиеся полноватыми человеческие фигуры, во весь рост разрезанные пополам, — на внешних краях рубцы и наплывы, толстые сварные швы.
Вот в этих формах и отливается окончательная фигура, говорит художник, и опять-таки из особого материала, прозрачного, как стекло.
Он извлекает из штабеля одно из полутел — это слепок женщины, задняя, в его технике, половина. Вплотную приблизив лицо к поверхности из искусственного материала, я вижу отпечаток пористой структуры женской кожи и несколько светлых волосков, вплавившихся в плексиглас.
Да, говорит художник, волосы часто застревают в форме, мне приходится выковыривать их оттуда пинцетом. Хуже всего с волосами на голове и в паху.
Главным образом нас интересует, говорит Клара, кто конкретно становится моделями ваших, так сказать, экспериментов?
Какие это эксперименты, говорит художник, это шедевры.
Так кто же, спрашивает Клара.
Слушай, коза-дереза, говорит художник, ты видела кино с Джеймсом Бондом? Картину «Голдфингер»?
Допустим, говорит Клара, а что?
Ну, тогда ты догадываешься, что человек протянет в такой форме не больше пары минут. Вся его кожа пойдет пузырями. И даже если дыхалка у него здоровенная, он все равно задохнется. Поняла?
Нет, говорит Клара, не поняла.
Пока мой плексиглас застынет, пройдет пара часов, говорит художник. Кто может такое выдержать?
В это я просто отказываюсь поверить, говорит Клара.
Нет, говорю, он имеет в виду кое-что другое.
А ты, похоже, не пальцем сделанный, говорит художник. Хоть и суешь нос, куда не надо.
При слове «нос» я понимаю, что самое время отсюда сматываться, не то мы и сами задохнемся.
Он работает с трупами, говорю я Кларе.
Ее глаза поверх марлевой повязки сужаются и моргают; похоже, она смеется. Какое-то время мы молча стоим возле плексигласового саркофага подобно хирургам, только что засвидетельствовавшим смерть пациента на операционном столе. Женщину, с зада которой сделан слепок величиной с блюдо для салата, уже, скорее всего, съели черви, а пустотелая прозрачная форма сулит бессмертие не столько ей, сколько ее окончательному исчезновению.
Поди знай, кто она была, говорит художник.
Как будто кто-то об этом спросил.
Ты не против, если я нюхну, спрашиваю я.
Валяй, поганец, отвечает он. Тебе нужно зеркало?
У меня все с собой. Клара закрыла глаза и, похоже, не следит за нашей беседой. Я все-таки успел ее поддержать, а то бы грохнулась.
Это от испарений, говорит художник. В городской больнице меня заверили, что эта дрянь — сущий яд.
Нет, говорю, ей еще до этого было плохо. И вчера тоже.
Может, у нее месячные, говорит художник.
А ты нюхнуть не хочешь, спрашиваю.
Да нет, спасибо, у меня тут свой химзавод.
Воспользовавшись длинной палкой, он открывает узкий люк в крыше; сверху на нас обрушивается квадратный столб света, как будто мы вдруг попали на одно из рубенсовских полотен. Я сижу на плоском ящике. За спиной у нас пустое пространство во всю длину дома, узкое, как шланг, и треугольное, встать во весь рост можно лишь у одной стены. Вернее, можно было бы, не находись там огромная морозильная камера.
