Маруся Климова - Домик в Буа-Коломб
Маруся, Костя и Жора оказались прямо в плотной колонне демонстрантов. Рядом ехала машина, из динамиков грохотала оглушительная музыка, сверху сыпались разноцветные бумажные кружочки, почти обнаженный мулат, прикрытый только красным треугольником спереди, в тяжелых армейских ботинках без устали танцевал на крыше кабины грузовика, толпа хором скандировала:
— Pede, goudou, rejoignez-nous! — Слева от Маруси шла тощая девица, одетая в рыболовную сеть и черные сапоги на платформе, доходившие ей почти до промежности, справа два беспрерывно целующихся юноши, а впереди, извиваясь всем телом и делая за один шаг по меньшей мере шесть телодвижений, бежал вприпрыжку молодой человек с голым торсом. Маруся заметила его уже давно, он бежал так от самого Монпарнаса, не отдыхая, не останавливаясь, она подумала, что завтра он, вероятно, так же побежит на работу, а потом — домой, и словно подтверждая ее мысли, юноша, продолжая на ходу танцевать, забежал по дороге в кафе. Колонна снова остановилась, на мгновение всеобщее внимане к себе привлекло существо неизвестного пола, наряженное в прозрачную короткую юбочку, по подолу которой был подшит тонкий обруч, что придавало наряду существа форму колокольчика, на голове у него был блестящий обруч, в который спереди были натыканы перья, что вызывало ассоциации с танцем маленьких лебедей, глаза его были густо накрашены, на веках до самых бровей наведены синие тени, на щеках — свекольный румянец, вокруг него столпились туристы, преимущественно почему-то японцы, которые стали щелкать своими фотоаппаратами, а существо вдруг закинуло руки за голову и, прогнувшись назад, встало на гимнастический мостик прямо на мостовой, на его тощей щее проступили жилы, а на подбородке стала явственно заметна жесткая растительность. Костя тем временем загляделся на девушку, танцующую на машине, ехавшей вровень с ними, она трясла грудями, стиснув их руками, виляла бедрами, высовывала язык и как змея шевелила его кончиком, Костя шел за машиной, завороженно глядя на красавицу, а она все больше старалась, оглаживая себя руками по бедрам, даже засовывая одну руку себе между ног и извиваясь всем телом. К несчастью, это заметил Жора.
— Ну что, так и будешь тащиться за этой машиной? — внезапно раздраженно сказал он и, взяв Костю за рукав, резко потащил его за собой. На площади Бастилии вся толпа с дикими воплями стала циркулировать по кругу, кто-то, кажется, уже залез на колонну и размахивал оттуда семицветным флагом, международным знаменем гомосексуалистов, вобравшим в себя все цвета радуги.
— Как вы думаете, сколько их? Я никогда не умел определять количество на глаз, так же как и возраст. Тысяч десять? Двадцать? — Марусе казалось, что и все пятьдесят, такого скопления людей она не видела со времен первомайских демонстраций в Ленинграде, на которые народ сгоняли насильно. Тем не менее, в это мгновение Жора невольно чем-то напомнил ей Владимира Ильича Ленина во время первых маевок, каким его обычно показывали в советских фильмах, прикидывающего, сколько же народу прибыло в наши ряды, и какая это огромная сила.
— Их все же больше, чем фашистов, — не унимался Жора, — тут в мае, на день рождения Жанны д, Арк, бывает демонстрация французских фашистов. В этот день они всегда убивают одного араба, обычно топят, но очень тихо, мирно. Но их конечно гораздо меньше, и не сравнить! А какая сегодня будет ночь — Ночь Гордости Геев и Лесбиянок — будет праздник в Большом Бассейне — в Аквабульваре — вы пойдете?
Маруся молчала, у нее не было 80-ти франков, которые нужно было заплатить за вход. Костя тоже застенчиво потупился и молчал. Жора подошел к нему вплотную и спросил:
— Ну что, чего ты хочешь? Сесть? Лечь? Или еще что-то? Скажи прямо, ты пойдешь или нет? — в голосе его явственно послышались какие-то щемящие нотки, казалось, он вот-вот разрыдается. Костя промямлил что-то невнятное. Мимо с громкими криками под звуки громыхающей музыки проходили машины, шла толпа. С одной машины разбрасывали банки кока-колы в толпу, Жора сказал, что это очень дорогое гомосексуальное кафе с Елисейских полей снарядило эту машину, и что они такие богатые, что даже кока-колу могут позволить себе раздавать бесплатно.
— Ну ладно, возьмите, вот, вот, — вдруг засуетился он, — достал из портфеля пачку журналов и дал Марусе с Костей, — это очень интересно, почитайте!
Маруся еще раз огляделась по сторонам и вдруг заметила, что вверху, над стоящей в центре площади колонной, в том самом месте, где гордо возвышался как бы парящий над Парижем бронзовый Гений Свободы, теперь развевалась по ветру огромная связка надутых до невероятных размеров презервативов, разукрашенных во все цвета радуги. Презервативы были привязаны к Гению Свободы веревочкой, которая была обмотана вокруг его шеи, образуя на ней петлю.
* * *Хотя Маруся твердо решила вернуться в Петербург, однако это оказалось не так просто осуществить — у нее не было денег на обратный билет, и, как потом оказалось, проблема заключалась не только в деньгах.
Она решила позвонить своему знакомому психиатру, с которым встретилась в клинике Фонтенэ-о-Роз, где Костя тогда проходил курс лечения. Он был главным врачом этой клиники и немного говорил по-русски, и это, кстати, было одной из причин, по которой Костя попал именно туда. Борис Гуревич был евреем из выкрестов, у его деда когда-то был большой дом в Петербурге на Кирочной улице. После того, как Костя уехал, Маруся иногда с ним встречалась, но не очень часто, потому что всякий раз он давал ей небольшие суммы денег, и ей не хотелось злоупотреблять его добротой. Он дал Марусе деньги на дорогу, и даже больше, чем было нужно, как бы в долг, но было ясно, что он и не надеется получить их обратно. Мадам Израэль, что жила на бульваре Сен-Мартэн, говорила про него, что «Борис Михайлович — святой человек», она сама когда-то была его пациенткой.
Однако у Маруси была просрочена французская виза, и билет на самолет ей не продали. Пришлось ей покупать билет на поезд, хотя это и было связано с допольнительными хлопотами: получение транзитных виз и проезд через Москву, поскольку до Петербурга прямого поезда из Парижа не было.
В бельгийском консульстве на проспекте Мак-Магона она простояла около часа в очереди за транзитной визой, окруженная арабами и неграми перед закрытыми стеклянными дверями, и ей чуть не стало плохо, но, к счастью, двери открылись и ее впустили внутрь. Потом, сидя в ожидании визы, она познакомилась с русской, толстой белесой девицей, которая была родом из деревни, вышла замуж за француза и теперь уже десять лет жила в Париже. Со своим будущим мужем она познакомилась, когда к ним в деревню, где она работала продавщицей в продовольственном магазине, приехала группа туристов на теплоходе. Она была довольна жизнью в Париже, муж давал ей кредитную карту, и она могла покупать себе все, что захочет. В бельгийском консульстве Марусе отказали в визе, потому что у нее была просрочена французская виза.
А вот в немецком консульстве, к счастью, визу ей дали и очень быстро. Но это произошло только благодаря просьбе Луизы, которая знала даму, работавшую в немецком консульстве.
А потом Маруся отправилась на Северный вокзал и там поговорила с проводником, который, к счастью, оказался русским, такой тщедушный мужичок в надвинутой на лоб форменной фуражке и мятой белой рубашке, тот сказал, что проблем нет — двадцать долларов — и Маруся проедет через Бельгию в закрытом купе, а он скажет бельгийцам, что это купе пустое. На весь поезд был всего один вагон, следовавший от Парижа до Москвы (в Петербург из Парижа поезда не ходили), в Польше его прицепляли к другому поезду и только там он забивался людьми до отказа.
* * *В день отъезда Маруся пришла на вокзал за час до отправления поезда и уселась на скамейку у вокзала в ожидании посадки. Рядом с ней уселась старушка, одетая так, как обычно одевались вьетнамские девушки — нейлоновая курточка, брючки и пышная мохеровая шапка на голове, а из-под шапки выглядывали злые глазки, остренький носик и узкие губки, накрашенные розовой помадой. Маруся как раз доставала свой паспорт, проверяла, на месте ли билет, и старуха поняла, что она русская. Ей явно хотелось поговорить, и она завела, обращаясь к Марусе, нескончаемый монолог:
— Время проходит так незаметно, кажется, что еще все только началось — глядь, а оно уже кончается, не успел ничего сделать, даже оглянуться не успел, и в памяти остаются только походы по магазинам, как ты покупал жратву или тряпки или кастрюли…
Старуха еще рассказывала про французов, что эта нация ей не нравится, они все бонжурятся, бонжурятся, а толку нет. К тому же, очень носатая нация — куда ни ткнись, везде одни носы торчат, а людей не видно. Не люди, а одни носы. Старуха так и говорила:
— Я за собой слежу и мне плевать, что про меня соседки говорят. Им просто завидно, они просто завистницы. А у меня дома три ковра, занавески тюлевые — все мне дочка из Франции передала. Она мне и еды купила на дорогу — вон, несколько сумок, там и колбаса, и сыр, и фрукты, и шоколад — и все мне говорила: «ешьте мама, ешьте», я уж и не хочу, а она мне: «ешьте, ешьте!» И шубу новую купила, и пальто — все у меня есть. А люди такие завистливые.
