Иэн Макьюэн - Сластена
Ответом ей был небывало сердитый взгляд епископа. Он редко опускался до выговоров, но тут холодно сказал: «Барышня, или вы исправите формулировку, или выйдете из комнаты».
Люси покаянным речитативом произнесла что-то наподобие: «Мама, украшения просто чудесные». Меня разобрал смех, и я решила, что лучше мне самой выйти из комнаты. «Абсолютно протестантское» стало у нас с ней чем-то вроде повстанческого пароля, но бурчали его только вдали от ушей епископа.
За ужином нас было пятеро. Люси пришла с другого конца города со своим длинноволосым другом-ирландцем, двухметровым Люком, который работал садовником в городском парке и был активным членом недавно сформировавшейся организации «Движение за вывод войск». Услышав об этом, я сразу приняла решение не втягиваться в споры. Это было нетрудно — парень оказался приятным, забавным, несмотря на поддельный американский акцент, а позже, после ужина, у нас нашлась и общая тема, за которую мы ухватились чуть ли не с радостью, — возмущение жестокостями лоялистов [35]— тут я была осведомлена почти так же хорошо, как он. А во время ужина епископ, политикой не интересовавшийся, наклонился к столу и мягко спросил Люка, ожидает ли он избиения католического меньшинства, если армию выведут, как он хочет. Люк ответил, что британская армия, на его взгляд, мало чем помогла католикам в Ольстере и они сумеют сами за себя постоять.
— Ага, — сказал отец с таким видом, как будто это его успокоило, — в таком случае кровавая баня повсеместно.
Люк был в недоумении. Не насмехаются ли над ним? Но над ним не насмехались. Епископ просто хотел быть вежливым и сразу перевел разговор на другую тему. Он никогда не вступал в политические и даже теологические споры — по той простой причине, что не интересовался мнениями других людей и не имел желания обсуждать их или оспаривать.
Мать, как выяснилось, запланировала ужин на десять часов и была довольна, что я успела. Она гордилась моей работой и самостоятельным существованием, чего всегда от меня хотела. Я заранее повторила урок о якобы моем министерстве, чтобы складно отвечать на ее вопросы. Я давно узнала, что почти все работающие девушки из моих знакомых сообщили родителям точно о своем месте служения; при этом подразумевалось, что старшие не будут вникать в подробности. В моем случае легенда была детальная и хорошо проработанная, и вдобавок я успела перегрузить ее излишними вымыслами. Теперь поздно было отыгрывать назад. Мать, если бы узнала правду, сказала бы Люси, а та вполне могла порвать со мной отношения. И чтобы Люк узнал о моей работе, я тоже не хотела. Так что несколько минут я со скукой излагала взгляды моего департамента на реформу системы социального обеспечения, надеясь, что матери тема будет так же скучна, как епископу и Люси, и она перестанет обстреливать меня бодрыми вопросами.
Одно из счастливых свойств нашей семьи — и, возможно, всего англиканства в целом — от нас никогда не требовалось посещать церковь, слышать и видеть отца, отправляющего службу. Ему было безразлично, там мы или нет. Я не была в церкви с семнадцати лет. А Люси, думаю, с двенадцати. У отца это было страдное время, поэтому он вдруг встал до десерта, извинился и пожелал нам счастливого Рождества. С моего места, во всяком случае, не видно было следов моих слез на его церковной рубашке. Пятью минутами позже послышался знакомый шелест его рясы — он прошел через столовую к уличной двери. Я росла с ощущением будничности его занятий, но после долгого отсутствия, после лондонских моих забот экзотикой показалось то, что отец повседневно соприкасается со сверхъестественным, поздно ночью, с ключами от дома в кармане, уходит работать в красивый каменный храм, чтобы благодарить и хвалить Господа и молить за нас.
Мать отправилась наверх в маленькую свободную спальню, именовавшуюся у нас «упаковочной», — заняться оставшимися подарками, — а Люси, Люк и я убирали со стола и мыли посуду. Люси включила на кухне радио с передачей Джона Пила, и мы трудились под прогрессивный рок, которого я не слышала со студенческих времен. Он меня уже не трогал. Когда-то это был масонский знак раскрепощенной молодежи и обещание нового мира. Теперь он съежился до обыкновенных песен, по большей части о незадавшейся любви, иногда — об открытой дороге. Эти музыканты стремились, как и любые другие, засветиться на сцене, переполненной людьми. Это подтверждала и болтовня доки Пила между записями. Даже пара песен паб-рока меня не расшевелила. Отмывая формы для пирогов, я подумала, что, наверное, старею. Скоро мне двадцать три. Потом сестра спросила, не хочу ли я прогуляться с ней и Люком по соборной площади. Они хотели курить, а епископ не позволил бы этого дома, во всяком случае, членам семьи — чудачество, по понятиям того времени, притом деспотическое, считали мы.
Луна стояла высоко, и легкий иней на траве выглядел даже изысканнее, чем то, что сделала мать с помощью баллончика. Собор, освещенный изнутри, выглядел обособленным и заблудившимся здесь — океанский лайнер на мели. Издали доносилось тяжеловесное вступление органа к «Вести ангельской внемли», а потом бодро запели прихожане. Похоже, там был большой сбор, и я порадовалась за отца. Но когда взрослые серьезно, нестройным унисоном поют об ангелах… Сердце у меня вдруг сжалось, словно я заглянула с высокого утеса в пустоту. Я ни во что особенно не верила — ни в рождественские песнопения, ни даже в рок-н-ролл. Мы шли рядом по узкой дороге, вдоль которой стояли другие красивые дома на территории собора. В некоторых размещались адвокатские конторы, в одной или двух — дантисты-косметологи. Соборная площадь была светским местом, и церковь брала за аренду хорошие деньги.
Оказалось, что мои спутники соскучились не только по табаку. Люк извлек из пальто косяк размером с маленькую рождественскую шутиху и на ходу раскурил. Потом он устроил из этого торжественный ритуал: держа сигарету между большими пальцами и соединив ладони лодочкой, шумно втягивал дым и, щегольски задерживая его в груди, продолжал говорить задушенным голосом, как кукла чревовещателя, — дурацкая суета и возня, о которой я давно уже и забыла. И до чего провинциальная. Кончились шестидесятые! Но когда Люк протянул шутиху мне — довольно угрожающим жестом, как мне показалось, — я два раза пыхнула из вежливости, чтобы не выглядеть благонравной старшей сестрой. Каковой и была на самом деле.
Мне было не по себе по двум причинам. Остался осадок от сцены при входе. Переработала или просто похмелье? Я знала, что отец никогда о ней не напомнит, никогда не спросит, что случилось. Обидно как будто бы, но я испытывала облегчение. Да и что я могла ему ответить? А во-вторых, на мне было пальто, которого я давно не надевала, и, когда мы пошли по площади, я нащупала в кармане бумажку. Я провела пальцем по ее краю и сообразила, что это такое. Я захватила ее из конспиративной квартиры. Она напомнила мне о неопрятных и незавершенных сюжетах в моей жизни, о мусоре в душе: позор Тони, исчезновение Шерли, подозрения, что меня взяли только потому, что разоблачили Тони, и Сторожа обыскивали мою комнату, и самое муторное — ссора с Максом. С тех пор как он пришел ко мне домой, мы избегали друг друга. Я не ходила к нему с отчетом по «Сластене». Когда я о нем думала, во мне просыпалось чувство вины, и тут же его вытесняло негодование. Он бросил меня ради невесты, а потом, с опозданием — ее ради меня. Он действовал в своих интересах. А я чем виновата? Но в следующий раз, когда я опять о нем вспоминала, я опять чувствовала вину и должна была опять заниматься опровержениями.
Все это потянулось за клочком бумаги, как хвост увечного воздушного змея. Мы подошли к западной стороне собора и стояли в густой тени высокого каменного портала, откуда вела дорога в город. Люси и ее друг передавали косяк друг другу. Я пыталась расслышать голос отца сквозь трансатлантическое жужжание Люка, но в соборе было тихо. Они там молились. На другой чаше весов моей судьбы, если не считать мелкого повышения, был Том. Я хотела рассказать о нем сестре, посекретничать с ней напропалую. Иногда нам это удавалось, но сейчас между нами высился Люк и занимался непростительным делом, к которому склонны курящие коноплю, — а именно: разглагольствовал о ней. О каком-то исключительном сорте из особой деревни в Таиланде, о страшном чуть ли не аресте однажды ночью, о потрясающем закатном виде некоего священного озера под воздействием зелья, о комичнейшем недоразумении на автобусной станции и прочих нудных происшествиях. Что не так с нашим поколением? Наши родители надоедали войной. Мы вместо войны — этим.
Вскоре мы, девушки, совсем замолкли, и только Люк настойчиво и все восторженнее предавался иллюзии, будто он интересен, будто мы очарованы. И тут меня вдруг осенило. Да все наоборот. Ну, конечно, Люси с Люком только и ждут, когда я уйду, оставлю их наедине. Я бы этого хотела, если бы на их месте были Том и я. Люк намеренно и планомерно нудил, чтобы от меня отделаться. А я по тупости этого не почувствовала. Бедняга, он лез из кожи вон, и получалось неуклюже, он переусердствовал. В нормальной жизни человек не может быть таким скучным. Но с его стороны это было всего лишь замысловатым проявлением вежливости.
