Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха
С блуждающим ищущим взглядом в дверь всунулся Орел; увидев Сашу, он чуть заметно боднул головой пространство и снова исчез как вид. Саша понял: дружок приглашает в курилку. «Черт, — рассеянно слушая Волкова, подумал он, — я снова начал много курить, значит, снова придется бросать. Обычная мужская жизнь есть приобретение вредных привычек и борьба с ними — и это все, более ничего. Кстати, не слишком ли долго я не бросаю привычку к ГБ?» Тотчас снова вспомнил: «сегодня, в полшестого» и взглянул на часы: время еще было.
Повезло: в пропахшем пространстве курилки Сташевский и Орел оказались вдвоем; остальные либо пером и словом продвигали в массы перестройку, либо отсутствовали на работе вовсе, либо священное время отравиться никотином для них еще не прозвенело. Саша приблизился за огнем к Толе и вдруг заметил, что товарищ изрядно пьян. Плотного крепкого Анатолия мотало, словно старого боцмана по палубе в шторм, и это было удивительно, странно и необъяснимо: если и отличало что-нибудь Орла перед остальными ребятишками, так только высокая его дисциплинированность, идейность и умение противостоять алкоголю. Накушаться в рабочее время! в АПН! где кругом секут глаза и подслушивают уши! О, для этого должна была быть особая причина. Впрочем, Саше было не до выяснения причин. Пока что они были вдвоем, но каждую секунду в курилку мог с жужжанием влететь журналюга-болтун, журналюга-любопытный или, того лучше, журналюга-стукач.
Толька — товарищ навек, Толька — друг, Толька сделал для Саши столько хорошего, что Саша Тольку не бросит, Саша Тольку спасет.
Крепко, словно капканом, сковал своей пятерней его локоть. «Ну-ка, пошли». «Пошли. Куда?» — мутно поинтересовался Орел. «На выход, Толян. На воздух. Куда-нибудь, лишь бы отсюда». «Не пойду», — сказал Орел и вывернулся из захвата. «Пойдешь, — сказал Саша. — Иначе сгоришь. Капнет какая-нибудь сука». «Пусть капнет. Сгорю. Может, я хочу». Говорить, убеждать, воздействовать на разум — бессмысленно. Саша снова повис на Орле и, что было сил, повлек его по коридору к лестнице. «Отвали, змей!» Толька ругался страшными словами, Саша молчал. «Отвали говно от жопы!» Саша молчал. «Думаешь, почему я нажрался?» — «Почему?» — «А, в том-то и дело». — «В чем, Толя?» — «Пошел ты!» — «Ладно, я пошел».
Вроде бы Саше удалось: по лестнице, благо был третий этаж, спустились без особо важных встреч. Вахтер в вестибюле, конечно, все просек, но выучку имел старинную, чекистскую, потому отвернулся, не в свое дело не полез.
Толик был дотащен до памятного скверика, где, как куль, упал на лавочку. Слава богу, обошлось.
— Дыши глубже, старичок, — сказал Саша. — Скоро тебе станет легче.
— Думаешь, почему я нажрался? — снова спросил Орел.
— Почему, Толян?
— Потому что ты говно, — сказал Орел.
— Согласен.
С пьяным — не спорь, с пьяным — соглашайся, помнил дворовые мудрости Саша. Он взглянул на «Сейку»: начало шестого. Время поджимало. Что делать дальше?
Ждать, когда Толька оклемается… Его можно оставить одного, только когда он отойдет, не раньше… Скорей бы, черт… Чаю бы ему или крепкого кофе, но где их на Садовой возьмешь?..
Сашу унесли мысли, не уследил, как Анатолий хищным движением зверя извлек из-за пазухи плоскую бутылку и мощно из нее глотнул.
— Нет, — сказал Саша, — так не пойдет.
Он сделал попытку выхватить бутылку из дружеской пятерни; схватка была яростной и скоротечной, словно встречный бой; стекло вынырнуло из жаждавших его рук, описало в московском воздухе пируэт, шлепнулось на асфальт, прекратило существование и растеклось темным пахучим коньячным пятном. Обдав друга перегарным зловонием, Анатолий захохотал ему в лицо вызывающе-гадко, ядовито и удивительным образом напомнил Саше Кизюна. Саша понял: друга требовалось срочно отправить домой.
— Сиди, — сказал он. — Сейчас такси поймаю.
Орел кивнул.
Но не успел Сташевский отойти к мостовой и требующе-умоляюще поднять руку, как Толя вскарабкался на ноги и с героической песней, словно в атаку, бросился на Садовую, в стремнину безжалостных машин.
Под ругательства и скрежет тормозов Саша выловил его из потока, оттащил на скамейку и со всей неизбежностью происходящей жизни понял, что Тольку надо отвезти домой самому. Когда, наконец, заловили такси и закрутили колеса, на часах было без двадцати шесть. Саша вздрогнул, но сразу успокоился. «Альберт переживет, — подумал Саша, — Тольку не брошу».
Слава богу, он помнил его адрес, дом, подъезд, этаж. Он извлек из тачки полумертвого друга, кое-как подсел под него и доволок до лифта. Позвонил в дверь — без ответа. Успел подумать: «Где же Ольга? Как назло, ее нет».
Орел спал стоя; чтобы отыскать ключ от квартиры, пришлось провести карманный обыск. Мятые пятерки, трешки, пачка «Союз-Аполлон», наконец, Саша обнаружил две железки: одну от обычного английского замка, другую от секретного, Толькиной гордости, изготовленного слесарем-левшой с орденоносного ЗИЛа.
Ввалились в квартиру. Саше было не до чего. Не заметил ни неубранности, ни общего запустения, ни сирого холостяцкого воздуха — знака неминуемой, приблизившейся смерти.
Тушу друга он уронил на тахту, скрипучую, старую, супружескую, давно для супружеских целей не пользованную, застеленную как попало; ее вторая половина была завалена подушками и стопкой стиранных в прачечной рубашек. «Где же Ольга? — снова подумал Саша. — Могла бы помочь».
— Все, старик, — сказал он. — Отсыпайся.
Орел разлепил глаза.
— Отдай, — внятно произнес он. — Она моя.
— Ее уже нет, — сказал Саша. — Разбилась. Спи. Потом позвонишь.
И ушел в полной и окончательной уверенности, что Толя требовал бутылку. В лифте посмотрел на часы. Половина седьмого. Мог бы подумать о себе, что друг он неплохой, выполнил долг и Тольку спас, но он о себе так не подумал. Он подумал об Альберте, Костромине, о том, что он второй секретарь посольства, что ходил на вербовку, как в разведку, что он, Шестернев, герой и свой человек, и торопиться ему не след.
Возле подъезда был автомат.
— Я немного задержался, — сказал он.
— Жду вас завтра, Шестернев, — ответил Альберт. — Очень жду.
«Подождешь, — сказал себе Сташевский и радостно удивился тому, что в нем накапливается здоровая наглость. — От наглости до бесстрашия один шаг, — заключил он, — а бесстрашие есть самое российскому человеку необходимое качество».
36
Ничего не изменилось.
Тот же книжный магазин «Сотый», тот же сырой, безразличный двор, подъезд и на нем натертая до блеска латунная ручка, тот же двустворчатый лифт, пятый этаж и квартира 43; та же неплотно прикрытая, обитая дерматином дверь, за которую Саша бесшумно проник, тот же прянувший в нос замес застарелого табака и хозяйственного мыла, та же голая лампочка под потолком прихожей и только возникший из средней комнаты Альберт показался Саше совсем другим.
На лице — избеганность, худоба, острый нос стал еще острее, и руку пожал без прежнего напускного чекистского радушия, торопливо и некрепко. У него неприятности?
Усадил в кресло под оконными гардинами, сам сел напротив, поморщился как от боли, донимающей организм, и попытался улыбнуться.
— Все про вас знаю и горжусь. Начальство уполномочило меня довести до вашего сведения, что в ваше личное дело занесена благодарность за Иран. Вы поняли меня? Спасибо вам, Александр Григорьевич. Меня вы не подвели, меня соответственно отметили тоже. Вы рады?
— Спасибо, — сказал Саша; мгновенно вспомнив о почетных грамотах деда, подумал о том, что сотню таких благодарностей охотно обменял бы на здоровые ноги.
Господи, как еще совсем недавно пугала его эта комната со старинной ореховой мебелью, вишневым бархатом и фикусом в кадке, эта таинственная, конспиративная, наполненная тенями и шорохами квартира и сидевший напротив остроносый куратор, к которому он являлся с нежеланием и трепетом, но все же являлся. Сейчас все было по-другому: Саша смотрел на Альберта со спокойствием и пониманием, он видел перед собой усталого человека и даже сочувствовал ему. Костромин в Иране пьет виски, рискует не собой — «сынками», Альберт же, видно по нему, работает денно и нощно. «И если он за перестройку и если я за перестройку, — мелькнуло вдруг у Саши, — то разве мы не союзники, не делаем одно общее дело? Почему, собственно, я должен его ненавидеть? Только за то, дедово, прошлое? Но прости меня, дед, прошлое давно прошло, и персонально он, Альберт — совсем не твое прошлое и не прошлое он вообще, он наше нынешнее, современное».
— А нога забудется, — сказал Альберт. — Сочи, грязи, все такое. Вы поняли меня?
— Вам, я вижу, Сочи бы тоже не помешал.
— Поверите, устал. Чем дальше перестраиваемся, тем все больше вылезает нечисти и врагов.
— Одно из двух: либо мы слишком быстро перестраиваемся, либо вы плохо их ловите.