Екатерина Завершнева - Высотка
Нас доставили к памятнику Дзержинскому и притиснули к ограждению. Гарик был невероятно возбужден. Гляди — Станкевич! — кричал он мне на ухо, как будто Станкевич был по меньшей мере Ринго Старр и на него надо было смотреть снизу вверх. А это кто, с бородкой? Ну тот, который всем руководит, ты не знаешь, кто он? (А кто такой Станкевич?) Ты только погляди — гебня попряталась за занавесками, ждет, что дальше будет, пойдут их штурмовать или нет. Тараканы под диваны, а козявочки под лавочки. А что — покончить с ними раз и навсегда! — петушился он, очень смешной в этих своих усиках.
Но народ не хотел крови, он требовал хлеба и зрелищ. К Железному Феликсу подкатили кран, накинули на шею петлю, обвязали веревками, приподняли — и он поплыл над головами, несколько театрально, как мне показалось, одна рука в кармане, как у заправского чтеца. Освещаемый вспышками фотокамер, Феликс медленно вращался и раскланивался направо-налево, как бы благодаря зрителей или извиняясь за то, что его номер затянулся.
Трудно было отделаться от ощущения, что мы присутствуем при повешении. К проклятому чекисту-кровопийце я никакого сочувствия не испытывала, но тут из него прямо пионера-героя сделали или декабриста. Повесили табличку типа «поджигатель», вздернули, сняли, опрокинули на асфальт лицом вниз, пустив всех желающих попирать его ногами, что желающие и сделали. Потом на постамент влез парень с матюгальником, за ним другой, они начали размахивать триколором и митинговать, и я попросилась домой.
Аська устала, сказал Гарик, отведу ее и вернусь, не расходитесь.
Но никто и не думал расходиться. Провожать пошли все одноклассники, Качусов и еще какие-то приблудные новые друзья. Это было трогательно, но бесполезно, потому что я твердо решила, что лягу спать, и легла, и уснула мгновенно, как будто меня пытали в подвалах Лубянки целую неделю, не давая головы приклонить, обливали ледяной водой из ведра, а потом внезапно выпустили, не предъявив обвинения, так ничего и не объяснив.
Капитуляция
Гарик, опьяненный свободой, спал на раскладушке. Его пастернаковский профиль сделался еще более пастернаковским на фоне белоснежной наволочки, а спутанные влажные волосы довершали сходство с поэтом-романтиком. Бедняга, ему опять досталось слишком теплое одеяло. Он еле слышно сопел, приоткрыв рот, на висках завивались черные колечки. Не мешало бы ему постричься, иначе он скоро будет похож не на Пастернака, а на декабриста Рылеева, подумала я, взяла рюкзачок и тихонько проследовала к двери.
Вика права, ты самая настоящая стервоза. Зачем было звонить ему, обнадеживать, надевать штормовку, обниматься у ограждения, ночевать в комнате-шкафу… Неужели нельзя было разделить свое, так сказать, горе с кем-то еще? Платье испортила, волосы отрезала, одноклассников ввела в заблуждение, теперь они будут думать, что у нас с Гариком… И чего добилась? Тоска на месте, только к ней добавились осень второго курса и угрызения совести.
Ладно, неделю пересидим дома, потом снова ДАС, Танька, Зурик, буриме и радио «Европа-плюс». Пойдем к археологам, займемся ксероксами великого и ужасного В. П., закончим бессмертный труд по памяти, а волосы через годик-другой отрастут.
И я снова обратилась за сочувствием к Гарделю, но на этот раз почему-то не сработало. Y yo un estudiante, поделился он сразу же, с места, soñador y amante, que no pensó que aquel romance ter-mi-na-rí-a. Черт, да еще так внятно, все слова как зернышки рассыпаны. Склевала — и горечь во рту. Я был как ты балбесом, мечтателем-повесой, и не задумывался я… э-ээ… что спета песенка моя. Нет, не так, получается кричалка и бубнилка Винни Пуха, а не танго. Надо ближе к оригиналу — был влюблен, мечтал о тебе как законченный идиот… а ты…
И тут до меня наконец-то дошло.
Кажется, я поняла, о чем он поет. Это не имело никакого отношения к гардениям, крепким мужским объятиям и дымящимся сигаретам. Это была черная бездна (Гарик прав!), подобная той, что разверзлась передо мной вчера, в которую Гардель тоже кричал шестьдесят лет назад, но ответа так и не услышал.
Чертов портеньо, он хотел того, что по определению недостижимо. Остановить время, жить быстро, умереть молодым? Нет, не то… Любить и быть любимым? Формула для бедных. Человек не может успокоиться на любви, ему нужно больше, именно это я вчера так остро ощутила. Схватить всю жизнь в ее полноте? раскрыться в каждом ее возрасте? слиться с ней, совпасть с ее очертаниями, чтобы нигде не оставалось зазоров, войти в нее, как рука в перчатку — и отбросить, отказаться, выскользнуть, обрести, наконец, ту невозможную свободу, которая… которая… которой уже будет некому насладиться, закончила я мрачно.
Дверь захлопнулась, мысль ушла, черная дыра осталась.
Данька, почему все так глупо. Ведь у нас с тобой было это невозможное. Даже с Гариком его не было. И я больше никогда — вот оно, словечко-паразит — не буду слушать Гарделя. Во всяком случае, сегодня точно не буду.
Проснулась утром с тем же ощущением горечи во рту. В прихожей блеял телефон, но я и не думала подходить. Вика затопала по коридору, взяла трубку. Если это Гарик, меня нет дома, прошипела я. Сама разбирайся, отрезала Вика, потому что ты есть дома, и это не Гарик.
Аська, кончай дурить, сказал Петя. Покуражилась и будет. Тут Баев совсем рехнулся, по потолку бегает как муха, вопит: «верните мне ее, иначе жизни себя решу». То есть «лишу». Приперся в лабу, живет вторую неделю, в результате производительность моего труда катастрофически упала, но Стеклову-то не объяснишь…
А сам Баев, спрашиваю, язык проглотил?
Вот и чудненько, сказал Петя куда-то в сторону, она тебя зовет — иди, побеседуй.
Я чуть трубку не грохнула, но любопытство взяло верх и окончательно сгубило кошку.
Аська, я имбецил, раздался до боли знакомый невыразительный голосок. Я осел, помнишь мое давешнее открытие? Возвращайся, хватит уже. Ты мне всю жизнь испортила и остаток лета заодно. Люблю тебя, заразу, до коликов в селезенке, трамвай куплю обязательно, это ты хотела услышать? Петька, дурачина, покраснел, зажал уши и самоустранился из процесса трехсторонних переговоров. Чувствительная натура. Ну чего молчишь? Если бы он не самоустранился, то подтвердил бы, что стою я на коленях, и рожа у меня самая сокрушенная, и что я готов на любые контрибуции, только бы ты тут снова оказалась, кошатина ты вредная.
Врешь говорю, Баев, рожа у тебя наглая, и лежишь ты на охранниковом диванчике с сигареткой в зубах.
За дверью хрюкнула Вика и высунулась в коридор. Это твой благоверный звонит? Давай, отожги его сковородкой по голове!
Заткнись, сказала я бесцеремонно, потому что она мешала мне слушать, как Баев метет языком и причитает «mea culpa».
А хоть бы и так, но глубину моего раскаянья это отнюдь не умаляет, продолжал распинаться Баев. Блин, не сбивай меня. Я за эти три недели поседел как лунь, приезжай, увидишь, специально для тебя посыплю голову пеплом, три пепельницы уже накурил, четвертая скоро будет. Чуть с катушек не слетел, такая напряженная мысль у меня была. Слушай же, о неприступная, что я придумал.
Ты типа в отпуске была, а мы с Петькой тебя типа на вокзале встречаем, идет? С оркестром, с музычкой полковой и охапками цветов. Я на всякий случай изучил расписаньице, и вот что получается — первая дневная электричка уходит от вас в 12–17. Значит ровно в 13–10 мы с Петей на вокзале, у головного вагона, а ты такая выплываешь — с чемоданчиком, шляпной картонкой и маленькой собачонкой. Паровоз дает гудок, клубы пара, поцелуи, главные герои скрываются от назойливых глаз и надпись во весь экран — хеппи энд. Как тебе планчик?
И не забудь — первого сентября учебники получать, и никто, кроме меня, с доставкой на дом не справится. У вас на психфаке таких мальчиков нет, я хорошо изучил вопрос. Они могут поднять от силы две книжки и то сразу надорвутся. Аська, я больше не могу, приезжай. Трамвай куплю, как обещал, пока что игрушечный, а там посмотрим. Приедешь?
* * *30.08
Здравствуй, мой зелененький дружочек.
Ты наверняка обижен, ведь я бросила тебя в ДАСе, с этими ужасными тетками!.. Я же не знала, что они совершат интервенцию и осквернят нашу комнату. Надеюсь, они тебя не тронули, но ни о чем не спрашиваю, ни о чем. Спешу поделиться свежими новостями — сегодня их есть у меня. Подборка газетных сенсаций, на первой полосе Петя в трусах и в майке. Интригует?
Еще как интригует. Жизнь пошла какая-то полосатая и чудесатая. На той неделе мы были несчастные и бездомные, а теперь — обладатели пятиместного матраса и кадки с лопухами. Комната огромная, в ней можно устроить бальную залу или конюшню (как выйдет), а в аппендиксе гардероб. Оказывается, если отселить соседей, снести шкафы и разобрать по винтикам кровати, тут столько места!.. Баев обещал завхозихе восстановить ДАСовский интерьер по первому же требованию. Она была очень недовольна, что мы все устроили по-своему, но смирилась.
