Элиа Казан - Сделка
— Я знаю, что не надо. Я хочу поговорить.
— Но зачем? Я старая замужняя женщина. Хотите, я найду вам девушку. Потанцуете с ней. Здесь много хорошеньких.
— Я бы хотел потанцевать, но с вами.
— Со мной? Вы с ума сошли? Почему со мной?
— А почему люди вообще танцуют?
— Вы же знаете почему, зачем спрашиваете?
Я улыбнулся. Но она сжала губы.
— Мистер, — сказала она, — вам чего-то от меня надо, но чего — вы не говорите.
Я прикинул в уме, что лучше ответить честно.
— Хорошо, — сказал я. — Я много писал о политиках, особенно о начинающих. И вижу, что у вашего мужа есть много положительных черт. Он обаятелен, люди верят ему. Они следуют за ним просто потому, что он от природы — вожак. Но много раз я видел — такие, как он, прекрасно начинают, а спустя несколько лет оказываются такими же мошенниками, как и другие. Мне это приходит на ум, когда я вижу, как ваш муж наслаждается своей властью. Я хочу сказать, что ему нравится видеть, как люди подчиняются ему. То, что я не сказал, но имею в виду, — если бы я был женщиной, то есть вами, я был бы немного напуган. Вам не страшно? За ваше будущее и вашей семьи?
Она не ожидала подобной откровенности.
— Да, — сказала она. — Мне страшно.
— Я могу понять вас, но… — Тут я сказал себе — замолкни, пусть говорит она.
— …Но я верю Альберто. Он — хороший человек. В глубине души он за людей. И он — хороший муж. — Она взглянула в зал. Затем повернулась ко мне, дружески улыбнулась и сказала: — Вы действительно не прочь потанцевать?
Я вскочил.
— Да.
— Andale burro! — произнесла она и приступила к процессу втискивания ног в туфли, маленькие для нее.
— Я немного выпил… — извинился я. — Поэтому, если я… пожалуйста…
— Нет, вы все-таки правы… Я боюсь. Пожалуйста, не пишите об этом.
А у нас вышло не так уж и плохо. Поначалу меня заносило. Но пуэрториканка вдохновляла. Для нее было очень важно не выглядеть неуклюжей, и я приложил огромное усилие, потрафляя ее желанию, и вальсировал как можно старательнее. Даже сам Рохас одобрительно кивнул нам. А проныра Штерн под впечатлением моей инициативы убрал объектив с Рохаса и его любовницы и запечатлел нас.
Танец кончился. Я почуял, как к запахам духов матроны прибавился запах ее пота. Я повел ее на маленький балкон, выходящий на 116-ю улицу, чтобы охладиться.
К тому времени я выпил слишком много и сболтнул на балконе непростительное.
— Вам не кажется, что мы возбуждаем в нем ревность?
Она взглянула на меня, и я понял, что вляпался.
— Нет.
— Ох! — простонал я. — Извините, ради Бога!
— Мне интересно другое, — произнесла она, не глядя на меня, — неужели все видят и всем ясно?..
— Не думаю, — солгал я.
— Это правда? — спросила она. — Или как раньше?
— Правда. Я — писатель и вижу то, что другие люди не видят. По крайней мере, надеюсь.
— Скажите, писатели все как один лгуны? — спросила она.
И когда я уронил голову на грудь, она рассмеялась и ободряюще улыбнулась мне.
— Могу сказать, что вы думаете, — произнесла она. — Все видят то же, что и вы! Если не больше!
— Хм, — промычал я. — Не знаю, не знаю.
— Я вам еще кое-что скажу. Мужчины, таковы они от Бога, понимают и ждут. Тут ни убавить, ни прибавить. Но женщины — хуже. Они все делают вид, что это грех. И шипят, и ворчат, но все представляют себя на ее месте. — Она показала в зал. — Эта Рамера, эта puta… — Она страстно перешла на испанский и продолжила на английском: — Я хотела сказать, что эта блядь ждала своего шанса два года. Но я-то знаю, что с ней скоро будет. Потому что у моего папы была такая же штучка, и не одна. И я помню маму, когда он перестал с ней спать, — она стала толстой, как я… Не смотрите на меня!
— Извините, — смутился я.
— Я ревновала отца к этим девкам и в то же время восхищалась им. Потому что он — macho! Так устроен наш мир, разве нет? Время женщины коротко. Мужчине надо показывать свое macho. И мой Альберто меня не предаст. Даже с ней, или с любой другой — он никогда никому не позволит обидеть меня.
Я восхитился — от нее волной исходила гордость за мужа! Нет, это было не восхищение, черт возьми, просто свинство так ободряюще восхищаться человеком в такой беде. Я почувствовал к ней симпатию. И будь я проклят, мелькнуло в голове, если я сделаю ей хуже своим бумагомарательством!
Мы стояли на балконе, над 116-й улицей, проветриваясь, каждый погруженный в свои думы. Я думал: одно дело — писать книги, и совершенно другое — быть наемной писательской тварью — журналистом, кем ты и являешься, дружище. В литературе ты увековечиваешь опыт, жизнь и боль людей, ты отмечаешь их человечность. Но в журналистике ты занимаешься другим, Эвангеле (Эвангеле — так звал меня отец, это мое старое и правильное полное имя), ты уничтожаешь людей на потеху читателям и ради вспухания своего банковского счета. И если до сих пор ты не осознавал, как называется этот род деятельности, то я скажу, это — самая настоящая puta, и другое, что она говорила на испанском, а на чистом английском — проституция.
Она тоже думала.
— Мне боязно, как вы сказали. Я обеспокоена тем, что он не стремится к тому, чего хочет. Он дает им то, чего хотят они. Как и эта puta. Он может обзавестись девочкой получше. Но она охотится на него, а я вновь беременна, а она охотится. Поэтому однажды он сдастся. Как я понимаю, для политика это плохо. Как вы говорите, он может стать как остальные — идти на все ради голосов. Вместо того, чтобы сказать: я хочу этого, хочу вот так! Я права? Может, вы напишете об этом в статье — он прочтет и поймет.
— Я хочу показать вам кое-что, — сказал я.
И повел ее к месту, где мы сидели, извлек из-под стола папку Штерна с пикантностями и, взяв ее за руку, отвел в дальний от оркестра угол зала. Я положил папку на банкетный стол и открыл ее. Я показал ей все фотографии, даже самые гнусные. Она не вымолвила ни слова. Показывая снимки, я посвятил ее в технику обработки людей. Первый шаг — подружиться и заставить человека поверить мне. Затем они могут пригласить меня на ужин и расскажут все. А позже я запишу то, что они не хотели бы видеть напечатанным. К тому же я использую и снимки. Как, например, эти.
Ее голова была склонена над работами Штерна, губы сомкнуты. Но грудь ее вздымалась. Затем она начала яростно рвать фотографии. Ого, в ней еще осталось неистребимое женское!
Танец кончился, все расходились. Некоторые заметили, что в дальнем углу что-то происходит. Штерн искал папку, водя глазами под столом. Тут он увидел меня и жену Рохаса, методично и страстно делающую из драгоценных кадров мельчайшие кусочки фотобумаги. Он издал вопль (типичный нью-йоркец) и ринулся к ней. Он обхватил миссис Рохас и попробовал оттащить ее от стола. Но она укусила его за руку, да так сильно, что он отлетел от нее и приземлился прямо на свою бисексуальную задницу.
Рохас-старший, к тому времени тоже прибежавший, сумел преуспеть в оттаскивании жены от папки. Штерн поднялся и завопил на меня: «Зачем ты показал ей папку? Ты псих или кретин?»
— Показал? — сказал я. — Я дал ее!
Я взял один из снимков, с Рохасом, и тоже начал рвать его.
Любовница Рохаса тоже подошла и, оглядев разбросанные шедевры, нашла один, который ей очень понравился.
— Ой, как чудно! — воскликнула она и тонким голосом вскричала: — Альберто! Можно я возьму ее себе?
Чаша терпения миссис Рохас переполнилась. Она раздвинула руки супруга, на мгновение ослабившего хватку, и двинулась на соперницу.
— Callejera! — заревела она. — Puta!
Глаза и лицо любовницы были атакованы ее толстыми пальцами с отточенными длинными ногтями. Она пропахала ее лицо сверху донизу с такой силой, что что бы ни случилось с той до конца жизни, этот вечер ей не суждено было забыть.
В эту секунду массивная мамаша юной соперницы жены Рохаса, издав вопль джунглей, вцепилась в миссис Рохас. Втроем они начали метаться по залу, вскидывая руки с заостренными ногтями и трепля прически друг друга. Мистер Рохас, разумеется, поспешил на помощь жене. Братья любовницы, все трое, бросились на Рохаса. Он был настоящий macho, как сказала миссис Рохас, и ответил им достойно.
Вмешался священник, вскоре пожалевший об этом. В схватку вступил и отец мистера Рохаса, старик семидесяти с лишним лет от роду, но крепкий, как старый дуб. Следующим участником драки стал телохранитель Рохаса, невысокий малый с лицом убийцы, несомненно, знающий свое ремесло и самозабвенно приступивший к нему. Обслуга и гости разделились на две половины. Один тип из оркестра, трубач — видимо, бывший спортсмен, — тоже врезался в драку. Кто-то послал за полицейскими, два копа стояли у входа на улице. Когда они прибежали, драка стала официальной.
Я с огромным удовлетворением смотрел на эту прекрасную позорную комедию, в которой было больше честности, чем в прежней благочинности, и наслаждался своим поступком.
