Дорис Лессинг - Великие мечты
Квадрат лунного света подполз к ногам Юлии. Значит, она уже давно здесь сидит. Ни разу Сильвия не шелохнулась. Она и ее коллега, казалось, не дышали; запросто можно было подумать, что оба они мертвы. Юлии подумалось: «Если бы ты умерла, Сильвия, то не много бы потеряла. Мало радости закончить свои дни как я — старухой, у которой вся жизнь позади и которая копается в спутанном клубке воспоминаний, причиняющих только боль». Юлия задремала. Валиум наконец-то погрузил ее в сон, такой глубокий, что Сильвия потом едва смогла растолкать ее.
Сильвия проснулась от сухости во рту, потянулась за водой и увидела маленькое привидение, сидящее посреди залитой лунным светом комнаты. Девушка ожидала, что оно пропадет, когда она стряхнет с себя сон. Но «привидение» не исчезло. Сильвия подошла к Юлии, обняла, стала укачивать, когда старуха жалобно заскулила во сне — душераздирающий стон.
— Юлия, Юлия, — шептала Сильвия, помня о молодом враче, которому нужно было поспать. — Проснитесь, это я.
— О Сильвия. Я не знаю, что мне делать, я сама не своя.
— Поднимайтесь, дорогая, прошу вас, вам нужно лечь.
Юлия неуверенно встала, и Сильвия, тоже шатаясь, потому что все еще была во власти сна, отвела ее из гостиной на верхний этаж. Теперь из-под двери Фрэнсис свет не пробивался, и из-под двери Эндрю тоже, но вот Колин — да, Колин еще не погасил лампу.
Сильвия уложила Юлию на постель и накрыла одеялом.
— Наверное, я больна, Сильвия. Должно быть, я больна.
Этот едва слышный крик души был услышан Сильвией-врачом, и она ответила:
— Я позабочусь о вас. Пожалуйста, не надо так расстраиваться.
Юлия заснула. Сильвия, со слипающимися глазами, поковыляла к себе, опираясь о спинки стульев и стены, чтобы не упасть. Не помня как, она добралась наконец до своей постели. Ее коллега подскочил:
— Уже утро?
— Нет-нет, спи.
— Слава богу.
Он уронил голову на подушку, и сама Сильвия тут же уснула.
Весь дом теперь погрузился в сон, кроме Колина, который лежал, обнимая спящую Софи. Маленький песик устроился у нее на бедре и тоже дремал, только хвостик его время от времени подрагивал.
Колин думал не о прекрасной Софи, такой близкой. Подобно матери и не зная этого, он безумно повторял:
— Я убью его. Клянусь, я его убью.
Но вот в чем противоречие! Если бы Джонни узнал себя в сладкоречивом злодее, то тогда от него требовалось взойти на невероятные высоты беспристрастного суждения, отринуть все чувства, за исключением соображений литературного мастерства: «Хороший это роман или нет?» Вспомнить, возможно, те книги, что он читал, когда был еще хорошо начитанным человеком, пока не поддался примитивным чарам социалистического реализма. Что же он, жертва жестокой карикатуры, от которой ожидают услышать: «Отличная работа, какой у вас большой талант!»? Короче говоря, от товарища Джонни требовали поведения, на которое он был неспособен, как давным-давно согласилась вся семья. С другой стороны, если Джонни себя все-таки не узнал, то его вина том, что он и понятия не имеет, что думают о нем сыновья, по крайней мере один из них.
Юлия, тоскующая, тоскующая, хотя она сама бы не могла сказать о чем, если не о Сильвии и не обо всей своей жизни, вчитывалась в газеты, отбрасывала их, пыталась читать снова и, когда Вильгельм выводил ее в «Космо», старательно прислушивалась ко всему, о чем говорили вокруг. Война во Вьетнаме, вот о чем все говорили. Иногда в кафе заходил Джонни со своим антуражем почитателей, драматичный, волевой, и он порой кивал матери или даже салютовал сжатым кулаком. Часто с ним был Джеффри, которого Юлия хорошо знала, красивый молодой человек — Лохинвар с Востока, как сказала она скорбно Вильгельму. И Дэниел с его пылающими волосами — маячок. Или Джеймс, который подошел к ней со словами:
— Я Джеймс, вы помните меня?
Юлия не помнила никого, кто говорил бы с акцентом кокни.
— Сейчас так положено, — объяснил ей Вильгельм. — Все сейчас говорят как кокни.
— Но ради чего, ведь это так некрасиво?
— Чтобы получить работу. Они оппортунисты. Если ты хочешь получить работу на телевидении или в кино, то должен немедленно избавиться от своей манеры говорить как образованный человек.
Вокруг сигаретный дым и — часто — бурные споры.
— Почему это когда говорят о политике, то обязательно нужно спорить?
— О, моя дорогая, если бы мы могли понять…
— Это напоминает мне о давних временах, когда я ездила домой к родителям. Тогда они тоже спорили, нацисты…
— И коммунисты.
Юлия помнила драки, крики, брошенные камни, топот бегущих ног — да, ночами она просыпалась от топота, кто-то куда-то бежал, бежал. Совершив что-то страшное, они с криками бежали по улицам.
Юлия часами сидела в своем кресле, обложившись газетами, пока мысли не заставляли ее подняться и отправиться в обход ее комнат, неодобрительно качая головой, когда находила деталь интерьера не на месте или платье, перекинутое через спинку стула («И куда смотрит миссис Филби?»). Все ее печали сосредоточились на вьетнамской войне. Это было невыносимо. Разве не достаточно было той давней войны, первой, такой ужасной, и потом второй, чего еще им было нужно, убийства, убийства, и теперь эта война. А американцы, они что, сошли с ума — посылать туда своих молодых мужчин, они никому не нужны; когда где-то воюют, их сбивают в кучу и посылают туда на смерть. Как будто они больше ни на что не годны. Снова и снова. Никто ничему не учится, это ложь, будто люди учатся на своей истории, если бы хоть один урок был усвоен, бомбы не падали бы на Вьетнам, а молодые парнишки… Юлии снова стали сниться ее братья, впервые за много лет. Ее мучили кошмары, связанные с этой войной. По телевизору Юлия видела стычки американцев с полицией — тех американцев, которые не хотели войны, и она тоже не хочет войны, она на стороне тех американцев, которые бастуют в Чикаго или в университетах, и тем не менее, когда она уехала из Германии, чтобы выйти замуж за Филиппа, она выбрала Америку, то есть она на другой стороне. Филипп хотел, чтобы Эндрю ехал учиться в Штаты, и если бы так случилось, то сейчас он, вероятно, был бы частью той Америки, что направляет водометы и слезоточивый газ на тех американцев, которые протестуют. (Юлия знала, что Эндрю консервативен от природы или, лучше будет сказать, стоит на стороне власти.) Новая женщина Джонни, которая, судя по всему, бросила его, сейчас сражается на улицах против войны. Юлия ненавидела и боялась уличных сражений, до сих порей снились страшные сны о том, что она видела в тридцатые годы, когда возвращалась в Германию навестить родителей, — страну уничтожали банды, которые дрались, били стекла, орали и бегали по ночам по улицам. Сердце и мозг Юлии разрывались между противоречивыми картинами, мыслями, эмоциями.
И ее сын Джонни постоянно упоминался в газетах — он выступал против войны, и Юлия чувствовала, что он прав. Но ведь Джонни никогда не был прав, она знала это лучше, чем кто-либо, но предположим, что на этот раз он все же прав.
И Юлия, не сказав Вильгельму ни слова, надела шляпку (ту, что максимально скрывала ее лицо и с самой плотной вуалью), выбрала немаркие перчатки (политика у нее подсознательно ассоциировалась с грязью) и отправилась послушать речь Джонни на митинге, посвященном войне во Вьетнаме.
Митинг проходил в зале, который Юлии показался коммунистическим. Все улицы вокруг заполняла молодежь. Такси высадило ее перед главным входом, и, пока она шла внутрь, на нее глазели одетые как цыгане или бродяги молодые люди. Те, кто видел ее прибытие на такси, говорили друг другу, что она, должно быть, шпионка ЦРУ, в то время как другие при виде пожилой дамы (здесь не было никого старше пятидесяти лет) высказывали предположение, что она заблудилась. А третьи принимали Юлию за уборщицу — из-за ее шляпки.
В зале яблоку было некуда упасть. Человеческая масса в нем вздымалась, опадала, качалась. Запах стоял отвратительный. Прямо перед собой Юлия увидела две головы с жирными немытыми волосами — неужели у девушек напрочь отсутствует самоуважение? Потом она поняла, что это не девушки, а мужчины. И от них воняло. Шум стоял такой, что она не сразу услышала, что выступления уже начались. На сцене стоял Джонни и с ним Джеффри, чье чистое добронравное лицо было ей так знакомо, но и он отрастил волосы и стоял, широко расставив ноги, и бил правой рукой воздух, словно рубил, и всячески выражал свое согласие с тем, что говорил Джонни, а говорил он все то, что Юлия уже много раз слышала: американский империализм — рев согласия; военно-промышленный комплекс — свист и крики; лакеи, шакалы, капиталистические эксплуататоры, продажные твари, фашисты. Все так бурно выражали согласие, что почти ничего не было слышно. И потом на сцене появился Джеймс, как легко он держится на публике, такой большой и учтивый, но вот превратился в кокни; а рядом с Джонни стоит чернокожий мужчина — она наверняка его тоже видела раньше.
