Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Я, я, я, — резко перебил его прелат, — прямо Слово Божие, ставшее плотью в лице барона фон Штеттена, — я, Бог и первосвященник истины, я, я! Гибель скольких таких «Я» видела церковь, но она была и остается вечно юной, а все эти «Я» исчезли, как мякина, развеянная ветром. Вы выступаете против веры — и сами требуете принять вашу старо-новую еретическую веру. Вы говорите о вере, как слепой о красках, вы говорите о милости — вы, несчастный, которого милость ни разу даже не коснулась. Ваша действительность — иллюзия, действительно только творение Божие, действительна только вечная жизнь. Вы, реалист, эпигон протухшего восемнадцатого века, последний, вымирающий представитель века девятнадцатого, пораженного манией величия, — неужели вы не замечаете, что вы все — банкроты, что вы разбиты сильнее даже, чем манихеи, карфагеняне e tutti guanti[61]. Вы говорите, что победителей нет? Церковь — вот победительница, она побеждает ежечасно, и вы, как историк, должны были бы это знать. Это вы, вы и вам подобные побеждены, разбиты наголову, и обманутый вами мир наконец-то отвернулся от вас — он ищет, пока еще ощупью, но обязательно найдет путь к спасению. Такова действительность, и в этом процессе ваш Унтербергер будет приговорен, а вы — вы обречены жить и увидеть собственное поражение, потому что вы слишком осторожны, чтобы погибнуть вместе с вашими жертвами.

Прелат вскочил; последние слова он проговорил стоя, потрясая кулаком перед лицом Штеттена. Но тут же снова овладел собой, сел и произнес:

— Отдельные люди и целые группы, искусители и искушаемые, вновь и вновь восставали, дабы во имя свободы, счастья, справедливости, даже во имя Священного писания изменить существующий мир. Когда их разбивали, оказывалось, что они лишь умножили несчастье в мире. Да и как могло быть иначе? И вам, профессор Штеттен, это доподлинно известно. От бед человечество не избавит ничто, кроме Спасения. Оно возможно и для вас, ибо Спаситель умер и ради вас тоже.

Штеттен встал, говорить больше было не о чем. И все же ему не хотелось, чтобы последнее слово осталось за противником.

— Мы не поймем друг друга, иного и нельзя было ожидать. Я пришел сюда усталый и не в лучшем виде, чтобы привлечь ваше внимание к судьбе одного несчастного, чтобы просить вас помочь ему. Безрезультатно! Вы правы — я разбит. Но вы ошибаетесь, если думаете, что победитель — вы. Я легко мог бы доказать вам, что победе церкви такая же цена, как и всем другим победам. Стоит лишь вспомнить о превращениях, которые претерпела церковь, и вам станет ясно, что такое эти ваши победы. Да и вы сами, господин прелат, прилагающий ныне столько усилий, чтобы изгнать всякую память о вашем прежнем кардинале путем столь рьяного служения делу его преемника, — разве вы не побеждены? По-вашему, вы строите здесь католическое государство? Спросите у вашего прежнего кардинала, и он скажет вам, что именно в эти дни церковь на долгие годы, если не навсегда, оттолкнула от себя католическую Австрию. А я — я не проповедовал ни новой, ни старой религии, я просто пытался вселить в людей мужество быть свободными — свободными от веры, от иллюзий, от всех связей, кроме связей с жизнью.

Смерть не пугает меня, а нынче — меньше, чем когда-либо. Мне приходит на ум Сократ, которого глупость сумела убить, но не победить. Ибо у глупости, какой бы властью и силой она ни обладала, как бы ни запугивала людей, нет будущего, потому что у нее нет прошлого. И она абсолютна, абсолютна в действительности, а не в своем воображении, как церковь. Каждое поколение открывает ее заново. Но люди мыслящие продолжают мыслить, тайный заговор мысли делает успехи — возможно, он никогда не достигнет цели, но никогда и не откажется от нее, пока человек спрашивает: почему мы страдаем? И пока будет жив другой, в памяти которого хранится ответ: «Причина всего человеческого, в том числе и страданий, — сам человек. Человек — источник и своего ничтожества, и своего величия. Человек, и только он один, — источник своей истины, то есть наивысшего своего достижения».

— Слабо, профессор, для заключительного монолога очень слабо. Возможно, галерка и разразилась бы аплодисментами — если бы она была здесь и могла понять вас. И чтобы окончательно доказать вам ваш провал, сообщу, что мятежник Унтербергер был повешен через два часа после вынесения приговора. Вы боролись за жизнь мертвеца — пусть эта парабола напомнит вам о смысле вашей собственной жизни!

Глава четвертая

Наступил день. Штеттен так и не увидел, как сереет «зеленый рассвет». Он устало брел по проселку, едва прикрытому снегом: ближайшая станция пригородной железной дороги была далеко, так что идти ему придется, наверное, около часа. С того момента, как он — mironton, mironton, mirontaine — отправился на гражданскую войну, прошло всего семнадцать часов. Но теперь он, даже если бы у него снова появилось такое настроение, не мог помахать своей тростью — полицейский обломал ее о его спину. Штеттен подобрал серебряный набалдашник и теперь сжимал его в кармане пальто — ему казалось, что тот придает ему уверенность. Он запретил себе думать о прелате и разговоре с ним. Он произнес так много слов, теперь они казались ему ненужными. Ни одно из них даже не приблизилось к цели, все они служили прелату лишь поводом унизить просителя. Неужели он разучился говорить с людьми — а может быть, никогда не умел? Во всяком случае, решил Штеттен, сейчас уже поздно рассуждать об этом. Был ли он эпигоном «протухшего» восемнадцатого века или обломком девятнадцатого, страдавшего манией величия, — с веком двадцатым, судя по всему, он не имел ничего общего. Что значила близость в пространстве по сравнению с этим отчуждением во времени? Пусть мертвые тешатся сознанием своего бессмертия, времени у них вечность, но в этом им не помешает даже их небытие. «Я — предвестник двадцать первого века, монсиньор, поэтому мы не понимаем друг друга». Нет, прелат все прекрасно понимает, он тоже любит поговорить, и школа у него хорошая.

Что человеку не на кого опереться, это верно. Но это всегда было верно и для тех, кто воображал, что опирается на армии, массы, народ.

Why should we faint, and fear to live aloneSince all alone, so Heaven has will’d, we die?[62]

Слабое утешение. Штеттен однажды привел эти строки, иронизируя по поводу пуритан. Действительно ли такова была воля небес, сказать трудно, однако то, что человек умирает один, в полном и страшном одиночестве, это и есть жизнь.

Немногим более десяти часов назад Штеттен процитировал эти английские строки еще раз.

— Пожалуй, банально и не совсем верно, но для данного момента звучит неплохо, — ответил на это Грундер, рабочий вождь.

Они стояли в темном коридоре, у открытой двери в большое фойе, из окон которого шуцбундовцы[63] время от времени строчили из пулеметов.

Молодая женщина, приведшая его сюда, снова куда-то исчезла. Штеттен хотел еще раз поблагодарить ее, ведь она спасла ему жизнь, вовремя втянув его с опасного тротуара в дверь подъезда и успокоив. Такая смелая молодая женщина. Но она ушла, а он даже не спросил ее имени. Мороженое яблоко, которое она ему сунула, все еще лежало у него в кармане.

— Живет человек не в одиночестве. А как он умирает, это уже не важно, как и вообще все, что не есть жизнь, — продолжал Грундер.

— Неправда, потому что если важна жизнь, то важно, и почему она оборвалась, и за что отдана, — возразил Штеттен и указал на молодого человека, лежавшего у их ног с открытым ртом. Он был мертв.

— Он знал, за что борется. Этого достаточно. А случайная пуля, в какую-то долю секунды прикончившая его, ничего не доказывает. Смерть можно считать чем угодно, только не аргументом — ни за, ни против.

— Вы говорите как человек, которому все равно.

— Я говорю как человек, который несет ответственность за жизнь и смерть моих людей.

— В войну вы были офицером. Не тяжела ли для вас эта ответственность теперь, когда за все отвечаете только вы?

— Дорогой господин профессор, вам просто никогда не приходилось воевать. Раздумывать можно до боя, причины или оправдания ищут после боя, но в самом бою, когда нужно действовать и отдавать приказы, человеку бывает отпущено на раздумья ровно столько времени, сколько позволяет ситуация. Единственный момент, когда человек не думает о будущем — это когда он вкладывает все силы в удар, чтобы не лишиться этого будущего. Разве вы этого не знаете?

— Почему же, знаю, но все-таки не верю. Да и вам, дорогой друг, тоже не удается такое самоограничение. У хорошего генерала его ограниченность проявляется во всем, а не только в битве. О вас этого сказать нельзя.

— Значит, я плохой генерал.

— Значит, да. И эту битву вы уже проиграли, и сами это знаете.

— Проигранные битвы тоже имеют смысл. Бессмысленных боев не бывает, бывают только бессмысленные поражения — это когда сдаешься без боя. Когда люди капитулируют без борьбы, их движение распадается. Такое делает победителя неодолимо сильным. Австрийское рабочее движение никогда не кончит так плохо, как немецкое, даже если проиграет эту битву. Но оно ее еще не проиграло.