Кун-Суук Шин - Я буду рядом
– Пожалуйста, откройте дверь!
Мать Миру скользнула по мне безучастным взглядом пустых глаз.
– Пожалуйста, откройте дверь!
Она распахнула дверцу машины. Я поставила коробку с дневником Миру на землю, наклонилась и обняла мать Миру. Ее сухое лицо прикоснулось к моей щеке.
– Мадам, я уверена, Миру очень сожалела о происходящем. – Я положила голову на ее плечо. – Не сомневаюсь, она очень хотела бы вам это сказать.
– Спасибо тебе! – Мать Миру похлопала меня по спине обеими руками. – Спасибо, что не спросила, почему я оставила ее там.
Я закусила губу – просто не имела права задавать этот вопрос, ведь я сама оставила Миру в одиночестве.
– А теперь уходи! – Она оттолкнула меня. – И давай постараемся больше никогда не ветре… – У нее сдавило горло, и она не смогла выговорить последнее слово.
«Давай постараемся больше никогда не встречаться». Она пыталась вновь обрести голос. И тогда я, словно преодолевая невидимое сопротивление, забралась в машину и закрыла за собой дверь. Я посмотрела в окно на коробку на земле около машины. Мне стало больно при мысли, что между людьми могут быть такие отношения. Такие, как между мной и матерью Миру, когда нам не оставалось ничего другого, как сказать: «Давай постараемся больше никогда не встречаться». Хотя сегодня мы увидели друг друга впервые в жизни. Мы еще долго вот так сидели в машине, не в силах окончательно расстаться. Наконец, водитель вышел из машины, поднял с земли коробку и поставил на сиденье машины. Мы сидели рядом, вызывая недовольные взгляды прохожих, вынужденных обходить машину. И некоторое время спустя мать Миру, наконец, прервала молчание и спросила меня:
– Не хочешь ли ты взять кошку?
Я откашлялась и отодвинула в сторону несколько книг на полке. В этот момент я вспомнила, как профессор Юн, заметив мой интерес к его книгам, предложил брать у него на время его книги. Когда я впервые зашла в его кабинет, книги сразу привлекли мое внимание. Разве могла я тогда представить себе, что однажды поставлю дневник Миру на полку среди этих книг?
Я уже собиралась втиснуть дневник между другими книгами, как вдруг Мен Сё, наблюдавший за мной, сказал:
– Юн, подожди.
Я обернулась и взглянула на него. Тут он вытащил из кармана пальто, а затем протянул мне свернутое письмо:
– Давай это тоже туда положим.
Я уставилась на свернутое письмо. Неужели Миру отправила ему письмо? Словно читая мои мысли, он ответил, что сам написал это письмо. Я вспомнила: через полгода после смерти Дэна я написала ему письмо с приглашением посетить дворец Кенбоккун, то письмо он уже никогда бы не смог получить. Когда Мен Сё узнал о Миру, он не сказал о ней ни слова. Он лишь напивался в разных местах и звонил мне из телефонов-автоматов в любое время суток. Так, значит, он написал ей письмо. Мне стало немного легче. Я открыла дневник, чтобы он мог вложить между страницами свое прощальное письмо к Миру.
– Хочешь прочесть его?
– Нет.
Должно быть, мой голос прозвучал чересчур твердо. Он некоторое время смотрел мне прямо в глаза.
– Оно адресовано Миру, – ответила я.
– А что это?
Вкладывая свое письмо в дневник, он заметил между страницами множество других писем. Все они висели на стенах в пустом доме бабушки Миру. Письма она написала нам, но так и не отправила. Эти письма я одно за другим вкладывала в пустые страницы ее дневника. На одной странице, которую он открыл, лежала открытка, а не письмо. Она предназначалась профессору Юну. Одинокий выцветший листок был приклеен к обратной стороне открытки, и его очертания проступали сквозь бумагу. Мен Сё смотрел на почерк Миру.
– Тебе не надо их читать, – сказала я.
Он перевел вопросительный взгляд на меня.
– Она так и не отправила нам все эти письма.
Я долго думала, прежде чем вложить открытки и письма, написанные Миру в том доме, в ее дневник. Поначалу мне казалось правильным отдать Мен Сё письма, которые она писала ему, а профессору Юну – предназначенные для него. Не говоря уж о том, что мне следовало прочесть письма, адресованные мне. Но она так и не отправила их нам. И теперь уже никак нельзя было узнать, хотела ли Миру, чтобы мы прочитали ее послания. Коробка, отданная мне матерью Миру, целый месяц простояла на моем столе. Время от времени я ласково касалась рукой писем, адресованных Мен Сё, мне, профессору Юну. А затем, как-то поздно ночью, я решила вложить их в дневник, который Миру везде носила с собой. Я наклеила письма на пустые страницы. После этого я решила отнести ее дневник в кабинет профессора Юна, где хранится коллекция книг писателей, умерших совсем молодыми, еще до тридцати трех лет. Листая страницы с приклеенными к ним письмами, я с трудом сдерживалась, чтобы не прочитать их. Ее строчки проносились у меня перед глазами, словно смерч. Она написала что-то о том, как сажать клубни картофеля. В письмах мне мелькало имя Дэн. Забываясь, я начинала читать, но тут же изо всех сил зажмуривала глаза и торопливо наклеивала письмо на страницу. Но слова «мне очень жаль», «я не сдержала обещание» все равно упрямо проступали на бумаге, и я волей-неволей читала отрывки воспоминаний о тех днях, когда мы вместе гуляли по городу. В одном письме, начинавшемся словами: «Дорогой Мен Сё!», она, судя по всему, вспоминала, как когда-то в детстве они катались на санках и упали в реку. Мне попадались на глаза строчки, которые Миру переписала из прочитанных когда-то книг: «Его каждодневная жизнь была сплошным страданием человека, который любит сокровенное, и писательство стало для него своеобразной мольбой о спасении», – Кафка. «Брось холодный взгляд / На жизнь, на смерть / Всадник, мимо проезжай!» – Йейтс. «Жил, писал, любил», – Стендаль. На одной открытке я увидела стихотворение Жюля Супервьеля[21]:
В плену трех стен и двух дверейТы никогда не вспоминаешь обо мне.Но ни камень, ни жар, ни холод,Ни даже ты, меня не остановят,И я продолжу вновь воссоздавать твой образВ глубине своей души,Как времена года меняют лесаНа поверхности земли.
А в одном из писем она, похоже, за что-то извинялась перед профессором Юном.
Без единого слова он спокойно положил свое прощальное письмо к Миру в ее дневник. Я закрыла обложку, перевернула корешком назад и поставила на полку к другим книгам. Он протянул руку и погладил дневник. Мы еще некоторое время смотрели на дневник Миру, нашедший свое место среди других книг.
Он положил руку в карман. Я тоже положила руку в карман. Он поднял левую руку и почесал голову. Я тоже подняла левую руку и почесала голову. Он взглянул на пол и дважды топнул ногой. Я уставилась в пол и дважды топнула ногой. Наконец, он взглянул на меня:
– Зачем ты меня передразниваешь?
– Чтобы рассмешить тебя!
Но он не рассмеялся, а продолжал пристально смотреть на меня.
– Чон Юн!
– Что?
– Не старайся.
– Нет, мы должны постараться.
Он повернулся спиной к книжной полке. Я тоже отвернулась от полок.
– Давай жить вместе.
Мои слова некоторое время бродили среди книжных полок, а затем эхом вернулись обратно ко мне. Он ничего не ответил.
Позапрошлой ночью в моей комнатке на крыше дома зазвонил телефон, было три часа утра. Эмили испугалась телефонного звонка и спряталась под стол. Звонил Мен Сё. Я спросила, где он. Ответил, что не знает. Он был пьян, и я с трудом понимала его слова. В ярости я заорала, чтобы он немедленно взял себя в руки, огляделся вокруг и нашел бы какой-нибудь ориентир. Последнее, что я услышала, – он находится около университета Хонджи. Второпях я натянула первую попавшую под руку одежду и бросилась к выходу, Эмили побежала следом за мной. Я пообещала скоро вернуться и закрыла дверь перед ее носом. Туго завязывая шнурки, я слышала, как она царапается в дверь. На улице было холодно, ниже нуля, и дул обжигающе ледяной ветер. Я обмотала шею шарфом, натянула перчатки, спустилась вниз и поймала такси. Похоже, Мен Сё находился где-то недалеко от студенческого городка. Я попросила водителя медленно проехать по улице перед университетом. Сверкающие огнями ночные бары до сих пор были открыты, из их дверей, качаясь, вываливались люди и ловили такси. Зачем он пошел туда? С дороги ничего нельзя было увидеть, и я вышла из такси, выбрала квартал и принялась прочесывать каждый переулок. Я обошла все близлежащие ярко освещенные переулки, но не смогла его найти. Я бродила по улицам и громко звала его, а бродячие коты разбегались и прятались от звука моего голоса, обрывки бумаги разлетались на ветру.
Должно быть, целый час я прочесывала улицы того квартала. Наконец, я обнаружила его за темной лестницей около театра Санволим. Там стояла телефонная будка. Похоже, именно оттуда он мне и звонил. И хотя я подошла к нему совсем близко, он не узнавал меня. Вероятно, он обо что-то сильно ударился – у него была поранена ладонь и разбит лоб. Мен Сё никогда так сильно не напивался в одиночестве, но теперь он остался абсолютно один. Я не представляла, как он умудрился в таком состоянии набрать мой номер. Его кожа была холодной как лед. Мен Сё крепко спал. У подножия лестницы образовалась толстая корка льда, а сверху свисали сосульки. Я вдруг подумала, что он мог просто умереть на улице, заснуть и не проснуться. Мне надо было как-то поднять его и дотащить до такси, но вокруг не было никого, кто помог бы мне. Мен Сё лежал на холодной земле, и я чувствовала свое полное бессилие. Я вспомнила: когда-то он нашел меня босую в центре города – мои теннисные туфли и сумка затерялись где-то в людской суматохе, – а потом, как пушинку, нес на спине по городу. Я сняла шарф и закутала его шею, набросила на него свою куртку, принялась растирать его холодные руки, чтобы хоть как-то согреть его, и надеялась, что мимо пойдет кто-нибудь и поможет. И в тот момент я подумала: «Мы должны быть вместе и никогда не расставаться, даже по ночам».
