Макс Фрай - Одна и та же книга

Продолжайте в том же духе, грабьте всякий подвернувшийся под руку банк, кидайтесь от всякой последней страсти к другой, еще более последней, пока не надоест (некоторым, говорят, довольно быстро надоедает, в жарких-то странах, понятно почему), пейте темный ром, не меньше литра в день, лучше — больше, но все же этот тонкий момент остается полностью на ваше усмотрение, можно смешивать его с опиумной настойкой, по древнему рецепту знаменитого пирата Черная Борода, а можно и вовсе никакого темного рома не пить, если не хочется, но подставлять солнцу незащищенную макушку обязательно, это же ваш единственный шанс умереть от июльского зноя, который выгнал вас из дома — когда-когда? двадцать? тридцать? пятьдесят лет назад? Надо же, как время летит.

Если вам очень повезет, ваш спортивный автомобиль, так и быть, занесет на каком-нибудь особо крутом повороте и вы трагически погибнете в возрасте трехсот пятнадцати лет, так и не дождавшись дежурного даоса на белом журавле, который как раз собрался вылететь за вами буквально со дня на день. Оно даже и неплохо, потому что навернуться с белого журавля, когда вас хватит наконец первый в жизни солнечный удар, это, знаете ли, чересчур эксцентрично, даже для без пяти минут бессмертного.

А если вы живете в Москве или просто приехали туда по какой-нибудь причудливой надобности, можно не метаться триста лет по жарким странам, а просто выйти из дома около полудня и отправиться пешком по Садовому кольцу, где, как доподлинно известно москвичам и особо одаренным гостям столицы, нет в это время не только тени, но даже представления о тени; самой идеи, что тень может существовать, нет в это время на Садовом кольце.

Нет — и не надо. Мы же умирать собрались, а не продлевать агонию.

Дело, считайте, сделано. Можно идти себе и идти по Садовому кольцу с непокрытой головой, мороженого не жрать и воды не пить, это важно. То есть с мороженым и водой вы все равно свалитесь, просто не так быстро. Как по мне, не стоит растягивать это удовольствие.

А если вы живете возле моря, можно дождаться ночи (трудно, я понимаю, но придется потерпеть), войти в черную сверкающую воду и поплыть, все равно, куда и каким стилем, лишь бы уплыть от берега как можно дальше. Потом перевернуться на спину, смотреть на звезды, а когда надоест (это только кажется, будто звездное небо не может надоесть, очень даже может, если глядеть на него достаточно долго) — так вот, когда надоест, можно закрыть глаза и еще какое-то время полежать на воде, чем дольше, тем лучше.

В какой-то момент (обязательно задолго до рассвета) придется открыть глаза и обнаружить, что вы понятия не имеете, в какой стороне берег. В этот миг некоторые особо одаренные умирают на месте от ужаса, некоторые на всякий случай превращаются в дельфинов, а некоторые вглядываются в темноту долго-долго, пока глаза не научатся отличать водяную тьму от небесной и обе — от тьмы земной. Эти счастливчики легко определят направление и вернутся на берег (если захотят), но прежними не станут уже никогда. Инициация называется, а как вы думали?

Из всех способов умереть в июле этот — самый соблазнительный. Но потребуются большие расходы и проворный ассистент. Я, к примеру, пока не могу себе позволить. А жаль.

Лечь в ванну, наполненную колотым льдом, принимать колотый лед внутрь, бокал за бокалом, слегка разбавляя его водой или соком, но никакого алкоголя, умоляю вас, вы можете согреться, и все труды пойдут прахом. Ассистенту придется подносить вам бокалы и все время добавлять лед в ванную, а то будете вы через десять минут плескаться в талой воде, только и удовольствия что насморк заработаете, да и то не факт.

Вообще учиться умирать надо у кошек. Это не так просто, как может показаться на первый взгляд, но ничего невозможного нет.

Сперва следует упасть где попало, вот где приспичило вам умереть, там и падайте, не обращая внимания на окружающую обстановку, чувствуйте себя посреди улицы столь же непринужденно, как в укромнейшем из уголков потаенного сада, заваливайтесь на бок или на спину, руки-ноги раскидаем по вкусу, кому как нравится, самая грациозная поза — та, в которой вам удобно, в конце концов, мы умирать собрались или сценическому мастерству учиться? Ну и вот.

Упали? Очень хорошо.

Упав, нужно неподвижно лежать, не меняя позы, кончиком хвоста — или что там у вас вместо хвоста — не шелохнув, затаив дыхание, если оно все еще у вас есть, в чем я, честно говоря, сомневаюсь, но ни в коем случае не страдать от вынужденной неподвижности, а, напротив, блаженствовать. Если не блаженствовать, то и смысла никакого нет в этой затее.

Блаженствовать нужно очень долго, желательно — целую вечность. Ну или полвечности хотя бы, для первого раза сойдет, не стоит вот так сразу требовать от себя абсолютной безупречности в этом вопросе.

Когда пройдет вечность или ее половина, блаженствовать вам вдруг надоест. Вот ни с того ни с сего — раз, и надоест. Не волнуйтесь, это совершенно нормально. И — предупреждаю заранее, вам захочется жрать. Немыслимо, нечеловечески, то есть по-кошачьи захочется жрать. Это значит, что смерть закончилась и пора… нет-нет, оставьте воробья в покое, не охотиться вам пора, а идти домой обедать. Но сперва, конечно, придется воскреснуть. Никаких проблем, у кошки суточная норма девять жизней, это всем известно, чем вы хуже? Теперь — ничем.

А можно не умирать, а просто спать и видеть сны или даже не видеть никаких снов, так надежнее, мало ли что приснится, а мы потом расхлебывай. Завесить окна, выключить телефоны, уничтожить часы, заткнуть уши, лежать, с головой накрывшись прохладной льняной простыней, не двигаться, только вдыхать и выдыхать — изредка, в этом деле главное не увлекаться. Труднее всего, говорят, первые сутки: можно в любой момент проснуться, вскочить бодро и, страшно сказать, позавтракать. Но если взять себя в руки и продержаться, потом станет легче, тело привыкнет спать и долго еще будет удивляться былой своей активности.

Впрочем, во второй половине августа я все же рекомендую проснуться. Конец августа и сентябрь — лучшее время года, почти во всех краях, потому что полстакана жизни на полстакана смерти, известное дело, идеальная пропорция, божественный коктейль, всегда бы так.

Ничего, ничего. Скоро уже.

Непостижимое

На границе Ужуписа, как всегда, пасутся пестрые куры, и я, разумеется, достаю камеру; ясно, что потом придется выбросить все эти картинки или почти все, потому что куры суетливы и стремительны, зато съемка кур похожа на охоту гораздо больше, чем работа с другими объектами, в этом отношении куры превосходят даже велосипедистов. Словом, они великолепны — в своем роде, — и я достаю камеру.

Из-за сарая появляется владычица кур, прекрасная краснолицая селянка неопределенного, от сорока до шестидесяти, возраста. Голова ее увенчана перманентом, изготовленным, похоже, еще в восьмидесятые годы прошлого века, поверх старого пальто повязан опрятный красный фартук, ноги обуты в устрашающего вида боты, как нельзя лучше подходящие для обхода крестьянского хозяйства, пусть даже и небольшого.

— А зачем вы фотографируете моих кур? — спрашивает она. Судя по настороженному выражению лица, прекрасная селянка разделяет убеждение некоторых просвещенных народов, что фотоаппарат вынимает душу из натурщика, но не вполне уверена, что ее курам так уж нужна душа. И потому пребывает в нерешительности.

Обычно в таких случаях я говорю: «Я художник. Я потом все это нарисую», и на лицах встревоженных обывателей появляются понимающие улыбки. Ну конечно, художник, кто ж еще. Нарисует потом — ишь ты — хорошо!

Но красный фартук и винтажный перманент выбили меня из колеи, заготовленный ответ куда-то подевался, и я мычу:

— Ээээ… ннннуууу… ааа… На память!

Настороженное выражение лица куриной владычицы сменяется мгновенным пониманием.

— На память! — очень громко и звонко восклицает она. — Память! Память! Память! Память!

Я прячу камеру в карман и осторожно, не делая резких движений, пячусь, на всякий случай не поворачиваясь к ней спиной, отступаю на тротуар и только там разворачиваюсь и ускоряю шаг, не бегу, конечно, но очень быстро удаляюсь с места происшествия, а женщина в красном переднике по-прежнему стоит возле сарая, окруженная курами и золотой листвой, и хорошо поставленным голосом повторяет: «Память! Память! Память!»

В городе дождь, даже не дождь, а мелкая водяная пыль в воздухе, больше всего на свете люблю такую погоду, мы тут — почти рыбы, нежные жабры дрожат за ушами, чешуя на боках еще не видима глазу, но уже колется. Впрочем, я не о том, совсем не о том.

У меня есть Важное Дело, нужно купить персиковый чай, и вот я иду по центральной улице, смешавшись с толпой испанцев, немцев и других чужеземцев, которые приехали к нам из ведомых и неведомых стран учиться дышать в воде (водой?), — это модный теперь спорт, наверное, в сто раз круче, чем с аквалангом нырять, а мы, местные обитатели, столь же ярки и причудливы, как тропические рыбки, ну или почти. Но я, опять же, совсем не о том, что ж я сбиваюсь все время, слова в простоте сказать не могу, тьфу.