Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество
«Так откуда у вас порошочек, мадам?» Говорю следователю устало: «Ночью, на кладбище Святого Джорджа получила из рук Анны Гибсон — дочери Ричарда Кромвеля, второго и последнего лорда-протектора Англии, Ирландии и Шотландии, внучки Оливера Кромвеля, первого лорда-протектора, убийцы, насильника и святоши, — умершей в тысяча семьсот двадцать шестом году и похороненной в одно дождливое промозглое утро в левом углу у стены, где и я со временем примостилась, будучи отосланной из Ньюгейта со странгуляционной бороздой вокруг шеи…» Следователь вопросительно смотрит на доктора, тот кивает ему с пониманием и, похлопывая меня по плечу, говорит: «Эти симптомы, сэр, давно описаны в психиатрии. Больной отождествляет себя с мифическим злом, находя в нем ту силу и красоту, которых лишен в жизни. Жизнь видится ему дряблой бесформенной массой, из которой он ищет выход в более привлекательное ненастоящее. А зло, сэр, всегда рельефнее и причудливее добра. Оно более театрально. Таким образом зло приобретает черты исключительности, возводится воспаленным сознанием в ранг, я бы сказал, искусства…» — «Попросту говоря, доктор, шизофрения?» — прерывает следователь, покашливая в кулак. «Что вы, любезный, — парирует врач. — Какая же это шизофрения? Наша больная считает, что мир материализуется из записанных на бумаге строчек. Поэтому все, что „взято на карандаш“, становится для нее овеществленным объектом, с которым она коммуницирует. Анна Гибсон, Элиза Феннинг, „другая жена мужа“ (для простоты забудем о белке) — не имагинация больного сознания, а побочный продукт тяги к прекращению автоматизма жизни, которое не может быть реализовано в границах единичного „я“». Следователь, приложив ладони к вискам, откидывается на спинку стула. «Больной, приписав себе потенциальное зло всего мира, стремится к созданию мифа конца, так как мифы начала уже не работают, поскольку утеряна связь человеческого с божественным».
«Однако, доктор, вы загнули, — сказал следователь, потирая пальцами лоб. — Вы хотите меня уверить, что это бедное существо, — он кивнул на меня, — стягивает на себя небывшее зло, расчищая ему дорогу в действительность? Увы, доктор, но вы ошибаетесь. В силу своей профессии я всегда имею дело со злом существующим, уже, простите, свершившимся…» — «Да что вы несете! — прервал его врач, нервно бряцая в карманах халата какими-то режущими металлическими инструментами. — Эти несчастные, попираемые „блюстителями закона“, нуждаются не в ваших „услугах“, а в медицинской помощи! Вот и наша больная с синдромом „топора и пера“!» — «Позвольте, — вскричал следователь, — но на каком основании любой преступный умысел вы рассматриваете как клиническую патологию?» Они начали спорить.
С утра в окно светит солнышко. Дали овсяную кашу. Каждый день меня навещают муж и белка. Приносят чай в термосе, который после их ухода я выливаю в уборную. От белки я узнаю последние новости. Вчера она прошла по улицам Лондона демонстрацией, требуя, чтобы, наряду с лисами, ей придали статус неприкасаемой. Сегодня объявлен состав нового кабинета министров. В Японии, где нас нет, прошло разрушительное цунами.
Муж выводит меня в больничный двор — так, чтобы немного развеяться. Садимся в тени платанов. Я в казенном халате и тапочках, другой одежды не разрешают, нечесаная и немытая. Муж обнимает меня за плечи и притягивает к себе, жар его тела ударяет в мое сердце. Свободной рукой он лезет в карман куртки и достает тот пистолет, нажимает на курок, из дула вырывается пламя, от которого он прикуривает. Он говорит, что прочитал и мои «Записки», и некоторые другие «произведения», и просит меня как можно меньше писать, иначе он нажалуется врачу, и у меня отнимут перо и бумагу. Про Анну Гибсон даже заикаться боюсь. Что же касается моих вопросов о белке, то муж оставляет их без ответа, — он похлопывает меня по руке и обещает, что все образуется.
Времени у меня теперь предостаточно. Не знаю куда девать. Помните, еще внучка Кромвеля говорила: чем больше его проходит, тем больше копится про запас. Кстати, и дед Андрей мне однажды сказал нечто подобное: чем больше отдашь, тем больше восполнится. Вот только не помню, по какому поводу. Чтобы не захлебнуться временем, я напросилась в помощницы к санитаркам. Для меня тряпка, ведро — как звук «боевой трубы» для цирковой лошади. Взялась за сквозной коридор длиною в больничное здание. Плесну из ведра воды и пошла водить тряпкой туда-сюда, наподобие бабки Прасковьи, пятясь враскорячку. Не знаю, сколько займет — сегодня, завтра, вчера. Когда закончу, немного передохну и допишу — ночью с фонариком под одеялом — последнюю недорассказанную историю, ведь я сама еще точно не знаю, что произошло с миссис Хамильтон. Придется «брать с потолка», усеянного больничными тусклыми лампами, как небосвод — звездами.
Постскриптум
АГАТА КРИСТИ
Поздно вечером, прокорячившись с тряпкой весь день, я приползаю в палату. Иду вдоль стены на ощупь и, не включая свет, падаю на постель полумертвая. Ноги зудят, шея отваливается, но на душе — покой. Раздается щелчок, и зажигается ночная лампочка над изголовьем. На стуле возле моей кровати сидит следователь. «Простите, мадам, что побеспокоил в столь поздний час, но дело безотлагательное». Зарываюсь лицом в подушку. «Господи, что вам еще? Я уже все рассказала — и про Анну Гибсон, и про „порошочек“. Могу повторить, но ничего нового…» — «Мне нужна информация по двум вопросам, — перебивая меня, неторопливо говорит гость, — которые, полагаю, между собой связаны… Впрочем, все по порядку, начнем с первого…» Он достает из внутреннего кармана пиджака фотографию. Протягивает. «Вам знакомо это лицо?» Сажусь на постели. На снимке — ухоженная старуха с укладкой кудряшками. «Так это же миссис Хамильтон!» — восклицаю. «Миссис Хамильтон… — повторяет за мной следователь, постукивая пальцами по тумбочке. — При каких обстоятельствах вы с ней встретились?» — «Да ни при каких. Это наша с мужем соседка, она жила через квартиру». — «Жила…» — вторит гость, его голос звучит гулко, как эхо.
Он прячет снимок в карман и закидывает ногу на ногу: «А когда вы ее в последний раз видели?» — «Я могу рассказать вам про ту ночь, после которой миссис Хамильтон исчезла. Она снарядилась до зубов и пошла на лисью охоту. У нее на плече висело ружье, а на ногах были повизгивающие кроссовки. Она выползла из нашей парадной…» — «Этого не надо, — сказал детектив и, скривившись, закрыл ладонью глаза. — Об этом я уже знаю из вашей повести. Попрошу ближе к делу». — «Да уж куда ближе! Я сама видела, как ее стали окружать лисы, она сорвала ружье с плеча и — бах-бах-бах, но совершенно одновременно с ее выстрелами — один в один — прозвучали другие, и миссис Хамильтон рухнула…» — «Да, да, а потом „совещание белок“ над трупом. Это я тоже читал», — устало проговорил следователь, не отнимая от глаз ладони. «Ну, значит, вы все знаете, я ведь написала, как оно было». — «Было — не было», — как-то странно промолвил гость. «Я вот только не поняла, кто стрелял, уж и на соседей, и на…». Я осеклась. «… И на мужа подумали», — подсказал следователь. «Да я даже на себя подумала, у меня бывают такие выпадающие минуты, которых потом я не помню…»
Детектив вздохнул, убрал руку с лица и поднял на меня голубые пронзительные глаза: «Но вы ведь должны были видеть кого-то еще в сквере в ту ночь?» — «Да полно — лисы, белки…» Внезапно следователь побелел как стена — побелели даже глаза, которые стали прозрачными, — и саданул кулаком по моей тумбочке с такой силой, что склянки и банки разлетелись по всей палате. «Прекратите пороть чушь!» — заорал он. Я как-то сжалась, притихла, и вдруг… «Да! — воскликнула я. — Еще проскакали два всадника на лошадях!» — «Всадника?» — ласково спросил он, но этот его ласковый голос проник холодком в сердце. «Ну нет, ну эти, ну как их, — затараторила я. — Полисмены! Полисмены на лошадях! Ночной дозор!» — «Так, так, теплее…» — он резко нагнулся и, широко расставив ноги, уперся в колени ладонями. «Они объехали вокруг сквера два или три раза, а потом исчезли в том переулке, который ведет к кладбищу… — и, предвидя его вопрос — Ничего подозрительного я не заметила. Они тихо переговаривались, до меня долетали отдельные фразы…» — «Ну?!» — он схватил меня за руки. «Да я же вам говорю — ничего особенного, так, ерунда какая-то: „достала вся эта хренотень“, „к бабке ходить не надо“ и прочее». Детектив разжал пальцы, откинулся на спинку стула и еле слышно спросил: «What?» И тут до меня дошло. Я прошептала: «Полисмены говорили по-русски…» Следователь приблизил ко мне лицо — его глаза совсем почернели — и, испепеляя меня взглядом, произнес: «Английские полицейские по-русски не разговаривают». И вдруг как заорет: «Дура! Что ж ты раньше молчала, Агата Кристи?!!!» Кровь ударила мне в голову, запульсировала в висках, и я в ужасе пролепетала: «Эти русские… они приходили за мной… убийство миссис Хамильтон — страшная, трагическая ошибка…» Глаза детектива сверкнули серым стальным холодом. «Так, дальше», — промолвил он. Я кивнула с готовностью и лихорадочно затараторила: «Наряду с посланиями миссис Хамильтон, я получала письма на русском, в которых мне угрожали расправой, ссылаясь на „общее прошлое, не подлежащее погашению“, и на то, что я этому прошлому изменила, предав его публичной огласке… Но я всерьез к письмам не отнеслась, я считала, что меня кто-то разыгрывает, потому что якобы мне „писавшие“…» Тут я запнулась, и меня обдало таким опустошающим страхом, что кровь отхлынула от лица и застыла, сковав сердце ледяным обручем. «…Они не совсем люди… то есть совсем не люди… это такие жуткие существа без жалости и без души, называемые „лягушатниками“, которых вообще-то… нет… я их только для книжки придумала…» Брови детектива поползли вверх, да там и остались. «Well done», — медленно проговорил гость. «…Теперь вижу, как преступно я ошибалась… миссис Хамильтон мертва… а это значит… что они уже здесь… и не будет от них спасения…» На этом я выдохлась и замолчала. К горлу подкатила тоска — сокрушительная, сродни смертной. Повисла долгая пауза. Гость смотрел на меня расширенными, светящимися в полумраке глазами, как если бы хотел, чтобы дурное видение, заодно с «лягушатниками», растворилось в воздухе и исчезло.
