Виктор Левашов - Журналюга
Что он скажет?
Он скажет:
— Чувства, как и вино, нельзя выдерживать слишком долго.
Вино превращается в уксус. Чувства — в старую бумагу. Я должен был сказать тебе это раньше. Но не мог. Теперь говорю.
Нет. Слишком заумно. И непонятно. Можно подумать, что он предлагает ей выпить.
Вот что он скажет:
— Хватит нам болтаться вдалеке друг от друга. Мы и так болтаемся уже пятнадцать лет.
«Болтаться». Болтается говно в проруби.
— Мы не дети, нам по тридцать три года…
Тоже не годится. Женщинам не напоминают о возрасте.
Разве что в восемнадцать лет. Но не в тридцать три. Это для мужчины тридцать три года — еще. А для женщины тридцать три — уже.
Лучше так:
— Пятнадцать лет назад, на платформе электрички в Наро-Фоминске, провожая меня в армию, ты сказала, что будешь ждать меня. И вот, я вернулся.
И тоже не то. Потому что неправда. Да, на пригородной платформе Наро-Фоминска за минуту до отправления электрички в Москву он спросил, будет ли она его ждать. Она сказала: «Да, буду». Но и он, когда спрашивал, и она, когда отвечала, оба знали, что эти слова содержат не буквальный их смысл, а нечто совсем другое. Утешение — вот что это было. Он привычно балагурил, ерничал, но на душе у него было неспокойно, он нуждался в утешении, потому что его ждали два года армейской службы, необходимый жизненный перевал. И она понимала, что ему нужны утешение и надежда. Его волнение передалось и ей, она сказала: «Да, да! Я буду тебя ждать!» — потянулась, неловко поцеловала его в подбородок и тут же отступила из его рук, чтобы не перейти границу, за которой доброжелательство превращалось в ложь.
— Двери закрываются, следующая остановка…
Двери электрички закрылись, он уехал.
Под колесами «Мерседеса» прогремели стыки понтонного моста через Волгу возле Калинина, пахнуло теплой волжской водой. Пошли деревни в красных рябинах. До Ленинграда оставалось четыреста километров, потом триста. А Лозовский все никак не мог решить, что он скажет.
И тогда по неистребимой, уже въевшейся в него профессиональной привычке он сделал то, что всегда делал перед тем, как начать очерк или статью — представил себе очерк в самом общем виде, разделил задачу на две части.
Часть первая: факты. Что нужно сказать и что он хочет сказать. Часть вторая: как сказать.
Он словно бы набрасывал очерк о себе, видел себя со стороны. И думал о себе в третьем лице — «он».
Он познакомился с ней в приемной комиссии МГУ в величественной высотке на Ленинский горах. Он — тощий долговязый белобрысый вьюнош в лучшем своем (и единственном), тщательно отутюженном темном костюме, слишком жарком для летней Москвы, в нейлоновой рубашке с галстуком на резинке. Никакой — как только-только начавшая обретать очертания фотография в ванночке с проявителем.
Она — тоже никакая еще, но чуть дольше пролежавшая в проявителе. В туфлях без каблука, в сером, школьного покроя платье с отложным воротником, выдававшей в ней, как и его галстук на резинке, провинциалку. С черными волосами до плеч, с большими серо-зелеными глазами на смуглом лице, со смесью подростковой открытости и женской уже, женственной затаенности в длинных, затеняющих глаза ресницах и низком голосе, словно бы доверительном.
Оба были провинциалами, он из поселка под Краснодаром, она из военного городка под Астраханью, где ее отец служил командиром части, а мать преподавала химию в школе. Оба поступали на химфак и оба, как сразу выяснилось и страшно обоих развеселило, по одной и той же причине: химия — это солидно, далеко простирает она руки свои в дела человеческие. Оба никого не знали в Москве и невольно потянулись друг к другу, как земляки, случайно встретившиеся на чужбине. Обоих ошеломила, ослепила, восхитила Москва, оба сразу поняли, что хотят жить в Москве, всегда, всю жизнь, а если не всегда, то хотя бы пять студенческих лет.
Она очень боялась, что не поступит, твердила, что ни за что не поступит, а поступят свои, по блату, они — и ревниво показывала на абитуриентов-москвичей, девушек в вызывающих мини-юбках и ребят в джинсах и замшевых куртках, подъезжавших к МГУ с родителями на «Волгах» и «Жигулях».
Она уже знала, что будет делать, если не поступит: устроится по лимиту на стройку, будет работать и ходить на подготовительные курсы, а потом все равно поступит. Он почти наверняка знал, что не поступит. На журналистику брали тех, у кого уже был опыт газетной работы, а у него никакого опыта не было.
Больше всего ее страшил экзамен по химии. В аттестате у нее стояла пятерка, но ее натянули, из-за матери. В его аттестате пятерка по химии была без натяжки, отец спрашивал с него строже, чем с других, проявляя принципиальность. Так что химию Лозовский знал. К экзамену они готовились вместе, хотя он уже переправил документы на факультет журналистики, и химия была ему ни к чему. Она получила пять баллов. И так сияли ее глаза, так сияли.
— Стой здесь, никуда не уходи, жди, — велела она ему перед каждым экзаменом. — Думай обо мне, ругай меня. От тебя везет.
И он стоял, ждал, постигая странную науку быть счастливым от того, что делаешь счастливым другого.
Она поступила. Он не поступил. Как и всех первокурсников, ее отправили на картошку под Наро-Фоминск. Он побродил по опустевшей Москве и пошел в военкомат. Он не хотел, чтобы она видела его в команде призывников, похожих на уголовников. Накануне того дня, когда ему надлежало явиться на призывной пункт, имея при себе то да се и предметы личного туалета, он поехал в Наро-Фоминск. Он спросил, будет ли она его ждать. Она сказала: «Да, буду».
Двери электрички закрылись, он уехал.
С этого дня все, что он делал в жизни, он оценивал как бы ее глазами. И то, что считал своим достижением, под ее взглядом истаивало, превращалось в грязную лужицу, как снег под лучами солнца. Она с самого начала не понимала, почему он хочет стать журналистом. Он тоже не понимал, но к цели своей двигался упорно, используя любую возможность приближения к ней.
В армии он писал заметки в окружную многотиражку «На посту», чтобы потом представить их в приемную комиссию журфака, и письма молодых защитников Родины девушкам, чтобы набить руку. В заметках живая жизнь как бы закатывалась асфальтом, в письмах бурлила, как камчатский гейзер.
Занятие это, начатое хохмы ради, неожиданно сделало рядового Лозовского очень уважаемым человеком в части и сильно облегчило тяготы армейской службы. Очередь к нему занимали за месяц. Чтобы не повторяться, он разработал целую систему. Сначала подробно расспрашивал клиента, откуда он, кто она, какая она, что у них было (часто не было ничего), потом подбирал подходящую к случаю типовую схему и насыщал ее конкретикой.
«Когда я веду по головокружительному горному серпантину мой „Ураган“ („Урал“, „КАМАЗ“) и вровень со мной парят орлы, а за спиной двадцать тонн тротила, готового взорваться от каждого толчка, я думаю о тебе, любимая (Катя, Галя, Валя, Надя), я вспоминаю твои глаза (синие, черные, карие, зеленые), твои руки (нежные, ласковые, белые, смуглые)…»
«Когда я стою в ночном карауле, сжимая в руках верный автомат Калашникова…»
«Когда я бегу по боевой тревоге в ночную тьму, не зная, где встретит меня пуля нарушителя государственной границы…»
Идеи типовых схем он заимствовал из популярных шлягеров. Очень хорошо проходили «На тебе сошелся клином белый свет», «Песня первой любви в душе до сих пор жива» и трансвестированное «Если я тебя придумал, стань такой, как я хочу». Когда Лозовский был в ударе, изобретал свое. Иногда получалось недурно. «Ты приходишь ко мне по ночам». Клише пользовалось очень большим успехом, потому что позволяло вводить легкие элементы эротики.
Сначала Лозовский писал письма в казарме, потом старшина уступил ему свою каптерку и притащил из штаба списанную пишущую машинку «Москва». Он же следил за очередью и получал гонорар в виде сигарет и выпивки, которые честно делил на две почти равные части. С машинкой дело пошло быстрей.
Лозовский оставлял себе копии, чтобы оптимизировать творческий процесс. И, как выяснилось, очень правильно делал. Слух о его деятельности дошел до политотдела. Лозовского вызвал замполит роты, хмурый капитан, очень пьющий, долго читал письма, а потом вдруг сказал:
— А моей суке можешь написать? Вот так же, так, чтобы ее, суку, до печенок пробрало!
— А что у вас было? — осторожно поинтересовался Лозовский. — Мне нужно войти в материал.
— Да что было! — мрачно ответил капитан. — Что и у всех!
Он пил, она гуляла. Пять лет в разводе, по дочери очень скучает, да и по ней, суке, тоже. Вот и все, что было.
