Отар Чиладзе - Годори
Он считал зло, раздраженно, уже сознавая бессмысленность своего решения. Однако мосты сожжены, он стал на дорогу войны и больше, чем что-либо вокруг, стал частицей неведомого…
Некоторое время спустя он сидел в Верийском саду, как последнее богатство, прижимая к груди лежащий на коленях рюкзак. Было довольно холодно, хотя в знобкой тьме образовалась трещина, через которую просачивалось сияние скорого восхода. Птицы перекликались и галдели так оживленно, словно светало впервые. В редеющих сумерках медленно проступали участки сада. У него же перед глазами стояли утопающие в зелени квишхетские взгорки, точнее, он сам, всем существом был там и, опершись подбородком о рюкзак, вдыхал пьянящий дух цветущих лип. Он совсем не был настроен воевать. И право — до войны ли было ему, чья дочь отказывалась жить, более того, не считала себя достойной жизни. Таким образом, он шел не защищать жизнь от опасности, что оправдало бы его даже в глазах врага, а для того, чтобы как-нибудь, тихо и незаметно, свести счеты со своей опозоренной жизнью, закруглиться и исчезнуть, а это нелегко было бы понять даже друзьям. Если б не стыд перед собой, он охотно вернулся бы назад, к своему столу, своему стулу, своей печатной машинке, своим шлепанцам… Ничто, кроме совести, не заставляло его идти на эту войну. Чему суждено случиться — случится и без него. На его долю оставалась сугубо личная дилемма: либо с ученической покорностью ждать других добровольцев, либо, пока не поздно, вскочить и, не оглядываясь, со всех ног дунуть отсюда. Чем приносить бессмысленную жертву или сделаться всеобщим (теперь уже всеобщим) посмешищем, лучше сидеть дома, в своей раковине, продолжая нескончаемый спор с придуманными людьми о вечных и неизлечимых болезнях; это лучше хотя бы потому, что там, в его книгах, собрались люди, уже побежденные жизнью, смирившиеся с поражением, которых не смог бы одурачить не только телевизионный диктор, но и сам Отец небесный. Там не верили сказкам, вернее, жили в другой плоскости, другом измерении: мечтали о совершенном и каялись в не содеянном…
В воображении Элизбара, взволнованном бессонной ночью и ожиданием, вдруг заскрипели корабельные сосны Квишхети, и звуковой обман был настолько явствен, что он даже увидел прозрачные полые тельца мертвых цикад, заживо присохшие к розовым стволам. Но тут он вернулся в реальность, поскольку вдруг заметил, что не один в светающем саду. На борту бассейна кто-то лежал, кажется, мучимый рвотой, или же, пытаясь отмыться после рвоты, плескался в воде. Элизбар невольно напрягся, выпрямился и сильней прижал к груди рюкзак, словно неведомый человек, покончив со своим странным занятием, захочет отнять у него рюкзак, что ничуть не удивило бы Элизбара, но он и не подумал уходить, да и как мог это сделать, если сам себе отрезал пути к отступлению и сжег все мосты. Потому-то он и сидел как приклеенный и со старческим упрямством ждал всего вместе: рассвета, появления добровольцев и выяснения отношений с незнакомцем…
Тем незнакомцем, как вы, наверное, догадались, был Антон, избитый в ночном баре и чудом избежавший смерти… Когда вокруг заметно посветлело, он кое-как оторвался от бассейна и встал. Из рукавов пиджака струями стекала вода. Снял пиджак и аккуратно расстелил на бортике бассейна. Не с пиджаком он осторожничал — после ночной разборки это было бы смешно и нелепо, малейшее движение причиняло невыносимую боль, отчего все его действия со стороны производили впечатление безмятежного спокойствия, чуть ли не пластического этюда. Он стянул рубашку вместе с майкой и тщательно прополоскал в воде. Чуть не потеряв сознание от боли, выжал из последних сил, скрутив в довольно толстый жгут, бросил рядом с пиджаком, голый по пояс, направился к скамье и молча подсел к Элизбару. Можно было подумать, что тесть с зятем заранее условились встретиться на рассвете в Верийском саду, как раз на этой скамейке…
— Антон! — изумленно воскликнул Элизбар.
Встреча с Антоном удивила его и обрадовала, но тут же он вспомнил, что выражение положительных эмоций с его стороны сейчас не совсем уместно, так как, может статься, из-за в высшей степени тягостных и сомнительных обстоятельств Антон вообще не пожелает его видеть, что встреча с бывшим тестем вызовет вспышку злости, которую он даже не попытается скрыть. Поэтому чем Элизбар будет сдержанней, тем лучше. Их прошлое осталось в прошлом. В сущности, что ему за дело, как и почему Антон чуть свет оказался в этом саду. А вдруг он тоже добровольцем идет на войну?! Точно так же Элизбара не касалось, каковы планы Антона на будущее и есть ли у него вообще такие планы. Однако нельзя было отрицать и то, что тут не слепой случай — так пожелала судьба: именно она посадила рядом с ним в этом безлюдном саду человека, причиной бед и несчастий которого с известной точки зрения был сам Элизбар…
— Да! — подтвердил Антон. — Разве мы знакомы? — Он уставился одним глазом; второй глаз, опухший, со слипшимися веками, был подернут красноватой слизью. — Аааа! Как же, как же! — продолжал насмешливо, с шаржированной вежливостью. — Однажды я даже был вашим зятем. Но это не имеет никакого значения, поверьте моему опыту. Родство — разновидность оков. И чем раньше от него избавишься, тем лучше. Этому учит нас тюрьма. Тюрьма сегодняшняя, модель грядущего… Полнейшее равенство… Полнейшая демократия в жестяной коробке… Вот, посмотрите, что со мной сделали… Но — не вышло, выкусили… Рот забит стеклянной крошкой, а то я сказал бы… От вас бы не утаил… Бутылками лупили, а я — вот он, живехонек… Чамон чеми чучуа, как говаривала моя прабабка, блаженная Клава… Лучше, что б хоть кто-нибудь тебя боялся, чем самому все время дрожать…Трусы… Падаль… Я только руку в карман сунул, так все трое обделались. Ублюдки… Они еще получат свое. Каждый. А повод найдется. Все это, разумеется, вас не касается. Я очень рад вас видеть. Но как вы меня нашли? Пришлось поискать? Ведь мы, по совести, никогда не были зятем и тестем… я всегда считал вас другом. И сейчас исключительно по старой дружбе — позволю себе задать вопрос: как поживает моя скромная, добропорядочная супруга? Не беспокоит ли ее жара, столь характерная для нынешнего лета? Надеюсь, она благополучно разродилась? Произвела на свет, вернее, подарила этому гнусному миру нелюдь вроде меня или шлюху вроде нее? Лучше уж шлюха, чем нелюдь, ей-богу. По мне, одна шлюха лучше целой тысячи гнусных нелюдей… Тем более что тысяча….
— Лизико вскрыла вены, — прервал его Элизбар. — Едва спасли, — поспешно добавил он, заметив, как Антон изменился в лице.
Антон действительно на мгновение замер, словно вслушиваясь или осмысливая услышанное, но тут же продолжил прежним тоном.
— Вы победили, — сказал он, насмешливо улыбаясь, если, конечно, на заплывшем лице можно было разглядеть улыбку — Но разве с сына можно спрашивать за грехи отца?! Можно, да еще как! И нужно спрашивать! Именно с сына-то и следует спросить! Не будь сына, и отец бы не впал… Отца подтолкнул сын… Отец грешит для сына… ради сына… — Он говорил невнятно, путано, но с вызовом — взвинченный, возбужденный, хотя путаность речи не была вызвана ни алкоголем, ни действием наркотиков.
«Сам не знает, что несет», — обозлился Элизбар. Никогда прежде он не видел такого Антона: желчного, насмешливого, наглого… Напротив, тот всегда отличался скромностью и застенчивостью — сколько раз Элизбар ставил его в пример Лизико.
— Вот и Лизико сказала: «Ты победил», — в раздумье проговорил он. — Но разве я сражался с вами?! Так вы меня понимали?!
— Я не знаю, о чем вы беседуете со своей дочерью, но в чем нуждался я, вы все знали, однако не подсказали, не научили, — резко ответил Антон.
— Я научил вас всему, что знал, — пошел на попятную Элизбар.
— Нет! Главному не научили! — пуще распалился Антон.
— Чему же это? Как влезть на дерево? — примирительно засмеялся Элизбар.
— Нет, как с него слезать. Залезть на дерево еще не спасение. Разве что ненадолго спрячешься от опасности. Но если дело зашло так далеко, что приходится лезть на дерево… — Антон тоже засмеялся. От волнения или холода его била крупная дрожь, зуб на зуб не попадал.
— Простудишься, — сказал Элизбар.
— Я уже простудился, дядя Элизбар… Мне давно холодно… От самого рождения. Тюрьма — это холод. Все время. Лежишь — холодно. Сидишь — холодно. Ходишь — холодно. И не привыкаешь, привыкнуть невозможно. Постепенно сам становишься холодом… Вот, потрогайте, я как лед… Пешка убивает отца и превращается в ничто…
Элизбар опять напрягся. Что-то не складывается разговор с этим и впрямь посторонним человеком, который, конечно, походит на Антона, но вместе с тем не имеет с ним ничего общего. Он понимал, что в теперешнем состоянии от молодого человека нелепо требовать вежливости и разумных суждений; но Элизбар знал его настолько хорошо, их связывала такая давняя и крепкая дружба, что ему трудно было поверить в столь унизительную, столь оскорбительную для Антона метаморфозу. Униженного отцом и обманутого женой в глазах окружающих могло оправдать лишь демонстративное погружение в пучину порока… Поэтому Элизбару надо быть начеку и сдержанней. Настороженность более чем уместна, особенно в этой дурацкой ситуации, когда для начала надо бы уяснить, что вообще связывает уходящего на войну старика добровольца и молодого ипохондрика, невзлюбившего жизнь. Настороженность оправдана, поскольку любой незрелый человек из нынешних, будь то дочь или зять (в особенности же — бывший зять), в равной степени опасен силой своих убеждений, сформировавшихся без учета убеждений других. Подсядет такой к тебе в саду, и глазом не успеешь моргнуть, как сделаешься его союзником против дочери, и без вашего союза доведенной до самоубийства. Но все-таки это не так. Вернее, хочется верить, что у Антона нет таких намерений. Просто они еще не уяснили, хоть подспудно и чувствуют, что стали участниками события куда более значительного, чем еще одна несчастная любовь или еще одна разрушенная семья… В этом деле главные не они, а Ражден Кашели. Главное, что на Раждена Кашели подняли руку, точнее, замахнулись топором в его же доме, если угодно, в его годори, а это может иметь последствия, вызвать серьезные изменения, и не только в породненных семьях, но во всей стране и даже шире… А такое, как известно, без жертв не обходится. Впрочем, жертв уже сверх меры, и не имеет никакого значения, станет ли их на две больше… Поколения гибнут заживо, одно за другим. Без следа исчезают в пучине времени, как караваны планктона в китовой пасти. Только струпья отваливаются на ходу… Вам случалось заглядывать в их бездонные, опустошенные глаза?! Слушать их бессмысленный лепет?! Антон всего-навсего один из них. Он всего лишь метастаз, а потому менее интересен хотя бы с медицинской точки зрения. Медицина бессильна против метастазов, и будет бессильна, пока не отыщет логово болезней… Сегодня Элизбар нашел его — благодаря Антону и Лизико. Не только нашел, но даже потревожил дремлющего в нем зверя… Хотя бы за это и Антон, и Лизико заслуживают сочувствия и сострадания, а не смешанной с брезгливостью жалости… Таково мнение Элизбара по «делу Кашели», вот почему он сидит сейчас в этом безлюдном саду, как бездомный бродяга… Как эмигрант… Сидит в Верийском саду неподалеку от бассейна, как сиживал Эквтиме[6] в Люксембургском саду в Париже…
