Клер Дедерер - Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги
К нам подошел пожилой мужчина и с улыбкой спросил:
— Ребята, это не вы были в закусочной в Огдене?
— Нет, не мы, — улыбнулась я в ответ.
— Готов поклясться, то были вы.
— Нет, мы из Парк-Сити приехали, это совсем в другой стороне.
— Точно? — Он как-то странно взглянул на меня.
Я рассмеялась:
— Абсолютно уверена.
Он ушел, качая головой.
Этот разговор почему-то нас обрадовал. В нашей жизни поменялась точка сборки. Мы путешествовали. Днем мучились от жары, ночью пустынный ветер приносил прохладу. Мы дышали новым воздухом. Нам вдруг пришло в голову, что мы будем жить там, где дышится совсем по-другому. Мы были всего лишь людьми, несущимися по шоссе всё дальше и дальше в неизведанные горы Запада. Я не исключала такой возможности, что это мы в то утро сидели в закусочной в Огдене и ели оладьи. Ведь мы могли очутиться где угодно и были свободны делать что угодно.
Сентябрь в Боулдере был прекрасен: синее небо и жара, от которой хотелось плакать. Жар плавился над прерией почти видимыми волнами, как дым, поднимающийся на сковороде с нагретым оливковым маслом. Жара, как добросовестный работник, начинала свое дело прямо с утра. Проснувшись, я видела, что лежу на одеяле, а не под ним, как с вечера. Я перекатывалась на другой бок и нюхала воздух. В доме пахло смертью, и этот запах пускал свои щупальца во все углы. Нигде от него было не укрыться.
Мы нашли дом в районе Чаутаука, жилом квартале в лугах у подножья гор Флэтайронс — хребта Скалистых гор, раскинувшихся по краю Боулдера. Район построили в конце прошлого века техасские заправилы, уставшие от жары в «штате одинокой звезды». Благодаря им у подножия гор возник этот поселок из сборно-раз-борных домишек.
Коттедж, который мы арендовали, принадлежал взрослым детям — им его завещала мать. Никогда не снимайте коттедж, где жили взрослые дети из одной семьи, если только не уверены, что они страдают от коллективной одержимости порядком и чистотой. Это был старый каркасный дом, дом, где коридоры с деревянным полом вели в тупики, а за некоторыми дверьми были кирпичные стены. Каждый угол, ящик и чулан в этом доме был набит хламом, принадлежавшим владельцам. Я-то думала, что у меня в шкафах бардак; но даже я была потрясена, увидев это. Вот, к примеру, перечень того, что мы нашли в правом ящике комода в гостиной (а это был всего один из примерно пятидесяти захламленных ящиков в доме):
керамический подсвечник в форме курицы;
салфетки из KFC;
пачка сигарет «Кэмел»;
колода из сорока трех карт с Эйфелевой башней на рубашках;
газетная вырезка 1987 года с сообщением о матче по рестлингу в Бомонте, Техас;
порционные пакетики с горчицей;
пыль;
свечные огарки;
обертки от жвачки;
резинки;
дезодорант;
пачка тампонов;
старинное и очень красивое фарфоровое блюдо.
Еще в этом доме воняло. Крысами, мышами, смертью, разложением. В общем, чем-то нехорошим. Весь день этот маслянистый сладкий запах гниения стоял в моих ноздрях. Больше никто его не чувствовал.
Каждый год Университет Колорадо принимал в ряды своих студентов пятерых человек, журналистов различных изданий, пишущих на тему экологии. Те, кому повезло, получали высокую стипендию.
Помимо Брюса, все стипендиаты в этом году были женского пола. Джерри, эксперт по водным ресурсам (большое дело в Колорадо), была крутой репортершей и выглядела как гламурная дамочка — стройная, изящная пепельная блондинка. Эми была фотографом и редактором с Аляски — волосы до талии, лицо как раскрытая книга. Еще была Кайлани — горячая и прекрасная активистка с Гавайев, защитница прав коренного населения. А миниатюрная рыжая Ли работала на телевидении и вела биржевую программу на каком-то канале, который для меня звучал как набор согласных: Си-эн-эн, или Эм-эс-эн-би-си, или Си-эн-би-си. Я их называла «коллекционными куколками экологической журналистики». За глаза, разумеется.
Мы сидели на траве у здания концертного зала Чаутауки. У нас не было денег на билеты, но Джерри, местная жительница, сказала, что и снаружи всё прекрасно слышно; мол, в Боулдере все так и делают — садятся на газон, слушают бесплатный концерт и пьют вино. Жара наконец спала. С гор спускалась прохлада, приятно щекотавшая кожу. Кайлани набросила длинное пальто поверх толстой кофты с капюшоном.
— Кайлани, двадцать градусов! Что же ты будешь делать в мороз? — рассмеялась Джерри.
— Главное — одеться в несколько слоев, — ответила Кайлани, сжав посиневшие губы.
У коллег Брюса интересно сложилась карьера, у всех у них было своё мнение, и пить они умели. Не было у них одного: маленьких детей. У трех женщин детей вообще не было, у одной они уже выросли. И они не хотели говорить о детях, не хотели даже слышать о детях. Со временем они полюбили моих малышей, стали обожать их (это было взаимно). Но даже тогда разговоры о детях были им неинтересны.
И признаться, я испытала большое облегчение, обнаружив, что не надо больше обсуждать материнские дела. Мы лежали на траве у открытого концертного зала и слушали (но не видели) выступление Розанны Кэш, певицы, которая не особо меня интересовала — разве что своим происхождением[38]. Правда, я предвидела, что на концерте она вряд ли будет рассказывать байки о своем знаменитом отце.
Музыка сейчас не играла роли. Смысл был в том, что мы сидели на склоне холма на прохладной траве и пили вино. Дышать горным воздухом было очень непривычно. Джерри то и дело подливала нам вина. Со стороны концертного зала доносился голос невидимой Розанны. Я была среди незнакомцев — и слава богу.
На следующий день малышка Ли зашла помочь мне выяснить источник запаха.
Она обошла весь дом.
— У меня хороший нюх, — сказала она. Еще у нее была очень аккуратная худенькая фигурка и глаза, которые замечали всё. Она меня немножко пугала.
Ли обнюхала стены и полы.
— Ничего не чувствую, — проговорила она, принюхиваясь под раковиной.
— Ты стоишь в самом центре этой вони, — заметила я.
— Давай сегодня сходим куда-нибудь, вина выпьем, — предложила она.
В тот вечер мы пошли в дорогое бистро, каких в Боулдере было навалом. Были у дороговизны и плюсы: очень дружелюбные официанты, как и все жители Боулдера, сногсшибательно красивой внешности. Помощники поваров в глубине зала карабкались по кирпичным стенам, как альпинисты на маршруте.
Ли заказала бокал вина и тихо заговорила:
— У тебя в жизни сейчас большие перемены. Когда я переехала в Лондон, то вся покрылась сыпью. Ты переживаешь огромный стресс — всю семью перевезти в другой конец страны! Человеческое тело — загадочный организм.
Моё тело не загадочный организм!
— Да нет же, там есть этот запах! — Мне ненавистна была идея о том, что моё тело проявляет что-то, о чем не догадывается ум. — Стресс тут ни при чем. — Но у меня хотя бы появилась подруга, пусть даже считающая меня ненормальной.
Брюс купил мне очень дорогой немецкий очиститель воздуха. Пожалуй, то была самая дорогая вещь, которую он когда-либо мне дарил. Я знала, зачем он это сделал: чтобы я замолкла. Вот тебе немецкий очиститель. А теперь, ради бога, заткнись уже и не жужжи про эту вонь!
Загадочный запах, странные тупиковые коридоры и ящики шкафов, наполненные чужим хламом, — мой дом, дом, где я жила, перестал быть для меня местом, где можно было бы проявить себя. Я не покупала ему маленьких подарков и не планировала что-то в нем переделать. На самом деле я почти даже не убиралась. Я освободилась от тщеславия домохозяйки, огораживающего дом маленькой скорлупой. Сидя в крошечном кабинете, где по углам валялся мышиный помет, я глухо запахивалась в халат, работала и поеживалась.
Когда мы переехали в Боулдер, мне было тридцать девять лет — почти сорок. У меня есть теория: в сорок лет женщины перестают гордиться своей внешностью и начинают гордиться своим домом. Я же жила в съемном доме; мне нечем было гордиться. Я жила в сущей помойке. Сама мысль о том, чтобы производить впечатление на гостей домашним уютом, казалась абсурдной.
Мало того, большинство моих знакомых из Боулдера в определенный период своей жизни тоже жили в Чаутауке — когда учились в колледже, или только приехали в город, или когда у них дома был ремонт. Как все дома в Чаутауке, мой дом был не столько домом, сколько типичным для Боулдера образованием. Бывшие жильцы заходили к нам свободно, если дверь была не заперта. Обкурившиеся студенты в три часа ночи колотили в окна и просили позвонить. Через наш задний двор ломились походники. Мой дом не принадлежал мне, ни в коем случае.
Едва вечера стали прохладнее, как настало время идти в школу. Моя Люси, моя крошка, которая годами ходила в кооперативные сады и школы, где я не выпускала ее из виду, пошла в обычную школу. В первый учебный день я причесывала ее с дурным предчувствием. Мне было тяжело отправлять ее в незнакомую школу к незнакомым людям.
