Меир Шалев - Голубь и Мальчик

— Как интересно выталкивается вдруг мне в руку твое белое семя, — сказала она, и Малыш задрожал всем телом, его спина затвердела, он застонал, а потом спрятал голову у нее на груди и засмеялся облегченно и счастливо. — И этот твой смех потом. И этот твой запах, как в наш первый раз, ты помнишь? Тогда, в школе «Ахад-Гаам»?

— Я помню. Я и сейчас не понимаю, как это произошло.

— Ты вдруг начал целовать мои соски, а я коснулась тебя, и твое семя выбрызнуло мне в руку, и оно было таким же жарким и белым, как сейчас. — И она показала сложенную горсткой ладонь. — Смотри, как давно мы не виделись. Я могла бы влить это сейчас в себя, и у меня родился бы твой маленький мальчик.

— Не смей! — сказал Малыш, схватил ее за руку и с силой провел ею по своей груди. — Нашего мальчика мы сделаем после войны. Я вернусь домой живым. Мы будем лежать при свете, с открытыми глазами[52] и смотреть, и мы будем совсем внутри друг друга.

— Поцелуй меня, — сказала она. Откуда эта боль в груди? Кто сдвинет этот тяжелый камень?

— А когда ты будешь беременна нашим ребенком, я буду чистить тебе миндаль, чтобы у тебя было белое молоко, а у нашего мальчика были белые зубы.

Он погладил ее там, и ее дыхание прервалось:

— А сейчас и ты потрогай меня так же.

Малыш распластался над ней, его губы бродили по соскам ее грудей. Ее рука направляла его пальцы. Его рука открывала сладость ее влагалища, раздвигая его, гладя его, и она затихла, а потом вдруг застонала и вскрикнула так громко, что Малышу пришлось прикрыть ее губы ладонью:

— Шшш… какой-нибудь прохожий на улице еще подумает, что здесь какой-то большой зверь…

— И не очень ошибется, — сказала Девочка, и они оба с трудом сдержали смех.

Она отодвинулась от него, вытянулась, расслабилась, шумно выдохнула и прошептала:

— В следующий раз. Война кончится, и ты вернешься, и мы будем лежать с открытыми глазами, ты во мне и вокруг меня, и я вокруг тебя и в тебе, и наши руки и глаза будут вместе, и мы тоже будем совсем вместе, один в другом.

— Нам дадут семейную комнату в кибуце, — сказал Малыш. — И у нас будет мальчик, который будет бегать босиком и пачкать ноги в грязи.

Она не ответила.

— Да или нет?

Она поднялась, и, когда она перешагивала через него, он увидел ее влагалище, раскрывшееся над ним в полутьме, — дрожащее и припухшее, шелковистое и нежное, светлое и темное одновременно. И это зрелище было таким волнующим и прекрасным, что он приподнялся, охватил руками ее бедра, и зарылся в нее носом и ртом, вдыхая и целуя, всё глубже и глубже, чтобы ее плоть охватила его лицо, чтобы его плоть пропиталась ее запахом и вкусом.

Потом спросил снова:

— Да или нет? Отвечай!

Она засмеялась:

— Ты спрашиваешь меня или его?

Ее тело вздрогнуло снова.

— Не надо больше… — сказала она. И, помолчав, спросила, не противен ли ему ее запах, потому что кладовщица зоопарка сказала ей, что некоторые ребята говорят противные вещи о том, как пахнут в такую минуту их девушки.

— Твоя кладовщица просто дура! — сказал Малыш. — Ты пахнешь восхитительно. Теперь я не буду мыть ни лицо, ни руки, пока не закончится война, чтобы твой восхитительный запах помог мне выжить и оставался со мной при каждом вдохе. Полежи со мной еще немного, я скоро должен идти.

Она лежала возле него, его правая рука у нее под шеей, левая рука на ее бедре, его нога между ее ног, ее нога между его.

— Да или нет? — спросил Малыш. — Ты не можешь отпустить меня без ответа.

— Да, — сказала она. — После войны ты вернешься, и да и да и да и да. Да, родим себе сына, моего и твоего. И да, я люблю тебя, и да, я скучаю по тебе уже сейчас, и да, я жду.

Темнота сгустилась. Ночные голоса зоопарка смешались с человеческими голосами города. Заплакал далекий ребенок. Конь заржал на лошадиной ферме. Мужской крик послышался со стороны квартала Кирьят-Меир. Гиена в зоопарке засмеялась, и издали ей ответили пьяная песня по-английски и первые рыдания шакалов, которые в те дни — так ты мне рассказывала — еще можно было слышать в каждом тель-авивском доме.

Еще несколько минут они лежали так, молча обнявшись, слушая ветер в больших сикоморах и шум крови в своих телах, а потом Малыш отодвинулся и сказал, что он должен одеться, скоро вернется командир на мотоцикле забрать его обратно.

— Дай мне голубя, самого лучшего из тех, что у тебя есть.

Она села, оттолкнула его назад, наклонилась и поцеловала в губы, притянула и подала ему его одежду и надела свою.

— У меня есть новая голубка, бельгийка, замечательная летунья, кончила курс с отличием, — сказала девочка. — Но доктор Лауфер не согласится отдать ее. Даже тебе.

Она протянула руку к одному из дремавших голубей и взяла его.

— Она выглядит немного изнеженной, но это самая лучшая голубка в Стране. На прошлой неделе ее запустили из Ханиты, возле ливанской границы, и она вернулась домой через два часа и пять минут.

— Я хочу ее.

— А что я скажу доктору Лауферу? Почтовые голуби не исчезают просто так. Кто-то должен их украсть и не дать им вернуться.

— Именно это и скажи. Что это я украл ее. Но пообещай ему, что она скоро вернется.

— Видишь эту тонкую полоску? Она из Бельгии, но доктор Лауфер сказал мне, что эта полоска — признак того, что ее далекие предки жили в голубятнях султана в Дамаске. Береги ее. Это действительно хороший почтальон.

— С тобой по-прежнему приятно обмениваться голубями, — сказал Малыш. — Дать тебе своего голубя, получить твоего.

Он поднялся, натянул рубашку и набросил на плечи плащ.

— Ты можешь себе представить: есть пары, которые не обмениваются друг с другом голубями и не посылают с ними письма! — сказал он, положил в карман голубку, которую она дала ему, и поцеловал Девочку легким, коротким поцелуем. — Пока, любимая, я бегу. До свиданья.

Ничто в их объятьях не сказало ей, что это их последняя встреча. Ничто в его поцелуе не сказало ей, что она больше никогда не коснется его, кроме как в воображении и во сне. Его удаляющаяся спина, его шаги, торопящиеся к воротам парка, военный плащ, слишком большой, раздражающий до слез и почти смешной, самая лучшая в Стране голубка спрятана в кармане, он держит ее одной рукой, чтобы не трясти на бегу, другой рукой машет на прощанье, не поворачивая голову на бегу, — всё это обещало, что он вернется.

Звери уже утихли. Погрузились кто в отчаяние, кто в сон. Малыш миновал льва, и тигра, и медведя, скрылся за поворотом, что за вольером больших черепах, и на том месте, где он прошел только мгновенье назад, Девочка вдруг увидела всё их будущее, отныне и надолго вперед: вот они вдвоем идут по мостовой между домами кибуца, и маленький мальчик, с еще не известными чертами лица, но уже босыми ногами, топает перед ними по мостовой, одна ступня еще на мягкости травы, другая уже оставляет следы грязи на твердости бетона, и обе чувствуют, как приятно быть разными, отличаться друг от друга. А вот и дом, пришли, вот дверь, вот ключ, открой маме и папе, и войдем. Пухлая ладошка, с ямочками на тыльной стороне, на ручке. Глаза спрашивают: нажать? Мама скажет: здравствуй, дом. Скажи и ты. Дом ответит, как отвечают дома: легким движением воздуха, запахом, эхом, книжной полкой, картиной на стене, кроватью, слегка колышущейся занавеской.

— До свидания, — крикнула Девочка в темноту. Откуда эта слеза, ползущая по щеке?

То был ее правый глаз — он плакал и закрывался, провидя своей слепотой то будущее, которого не может вместить ум и не хочет принять сердце, зовя: «Не уходи!» — крича: «Нет и нет и нет и нет!» — тем единственным способом, которым умеет кричать человеческий глаз, — внезапно подступившей влажностью, набуханием слезы, ее медленным, медленным сползанием.

Послышалось негромкое тарахтенье мотоцикла, шедшего с пригашенным, нащупывающим светом. Командир сказал:

— Держись крепче и постарайся не заснуть.

Из Гиват-Бреннера Малыш добрался до Реховота, а оттуда в Хульду, здесь накормил и напоил голубя, полученного от Девочки, положил его в свою переносную голубятню и вышел с колонной в Иерусалим. В двух местах по ним открыли огонь. Один боец был ранен пулей в челюсть, через амбразуру. Он упал, крича и захлебываясь кровью. Малыш взял его оружие и ответил огнем.

«Как странно, я совсем не боюсь», — подумал он про себя.

Вернувшись к своей голубятне в Кирьят-Анавим, он доложился оперативному офицеру, и тот сказал ему:

— Ну, мабрук,[53] поздравляю тебя с боевым крещением, я слышал, что ты был в полном порядке.

Офицер дал ему голубеграмму для посылки в Тель-Авив. Малыш привязал футляр к ноге одного из голубей Центральной голубятни, а к его хвосту привязал перо с сообщением для Девочки: да, ее любимый и ее голубка добрались благополучно, и нет, не знаю, кто из них вернется к ней первым.