Роман Сенчин - Минус (повести)
Потом был переезд из сотрясаемой, как говорится, межнациональным конфликтом Тувы в соседний Красноярский край, деревушка, где, чтоб поймать телеволны, нужна мощная антенна (а у нас до нее все руки не доходили). Тогда-то, наверно из-за потребности чем-то занять себя по вечерам, я и увлекся всерьез писательством. В девяносто шестом поступил в Литинститут. Снова общага. Выпивки, разговоры, споры чуть не до драк, похмелье, тоска, описыванье этой тоски, этих выпивок, споров, похмелья…
В следующий раз столкнулся с телевизором, поселившись у Лизы. За те несколько лет, пока я почти не помнил о нем, он развился до неузнаваемости. Плюс к тому — Москва. Вместо двух программ в начале девяностых теперь их было штук десять. Появился пульт дистанционного управления, в мгновение переносящий меня из одного мира в другой. И таких усилий стоило сидеть за своим столом в углу кухни, что-то пытаться писать, когда рядом, за стеной, — аккуратный стеклянно-пластмассовый ящик и в нем полным-полно красивейших женщин, интереснейших фильмов, горячих новостей, музыки, футбола!..
Теперь я опять почти не смотрю телевизор, хотя мог бы купить какой-нибудь, хоть новый, хоть подержанный или целый моноблок, чтоб время от времени под порнушку тоску гасить… Но удерживаюсь, понимаю — появись у меня этот ящик, я в нем утону.
Моя комната — образец писательской лаборатории. Три стола. Первый, большой, с ножками-тумбами, почти пуст, на нем лишь настольная лампа, пепельница, три словаря («Слитно или раздельно?», орфографический и иностранных слов), засмоленная крепким чаем и кофе верная пол-литровая чашка, еще тетрадь с начатой повестью и брелок со сломанным пультиком автомобильной сигнализации, который я нашел на улице и который верчу в руках в минуты творческих поисков. На другом столе — ноутбук, лазерный принтер «Canon», упаковка чистой бумаги, магнитола «Philips» со стопочкой кассет, помогающих в работе. Третий стол — для приема пищи… Две кровати. На одной сплю, а на другой разложены нужные в обозримом будущем рукописи, старые газеты, глянцевые журналы, из которых черпаю фактики для украшения, временно2й достоверности своих вещей. Еще из мебели — множество поставленных друг на друга тумбочек, набитых папками с моей писаниной, книжные полки на стенах.
Главная полка — как раз над письменным столом. На ней любимые книги, которые я часто беру в руки, прочитываю страницу-другую, настраиваясь на работу. Шеститомник Леонида Андреева, «Тропик Рака» Миллера, толстый сборник повестей Распутина, «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова, «Тихий Дон», «Житие» Аввакума, биография Прабхупады, «Беседы при ясной луне» Шукшина, письма Ван Гога и еще кое-что… Но постепенно любимые книги перекочевывают на другие полки, а их место занимают мои собственные публикации… Подхожу, расстегивая пальтишко, любуюсь. «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Новый мир» и дальше менее значимые журналы, альманахи, коллективные сборники, а вот две персональные книги. Может, даст бог (или кто там), со временем я заполню собой всю эту полку. На Форуме молодых писателей выступала Виктория Токарева и призналась, что в последнее время даже не раскрывает свои новые книги — так их много…
Снимаю пальто, включаю электрочайник «Philips», переодеваюсь в домашнее. Трико, стёганая рубаха, стоптанные моими ногами тапки. Смотрю на будильник. Самое начало четвертого. Восемь с лишним часов до того, как надо будет ложиться в кровать. За восемь часов можно горы свернуть. Бывает, и двадцати минут писанья слов на бумагу хватает, чтоб ощутить такой кайф, что потом сутки ходишь счастливый. А там снова тянет этот кайф повторить.
И я постепенно готовлюсь к этому. Настроение приподнятое после бокала разливного «Останкинского» и нежно-солено-вяленой воблочки; из магнитолы, настроенной на станцию «Маяк-24», звучит песня из фильма «Весна на Заречной улице». А я соображаю, что бы такое сварганить одновременно на обед и на ужин.
Холодильник забит мясом, фаршем, картошкой, всякими полуфабрикатами. Раз в неделю — в субботу утром — я бываю на Тимирязевском рынке и нагружаю сумку продуктами. Проходя вдоль рядов с овощами и глядя на ценники, возмущенно цокаю языком. Дорого. Какие-то кривые, с коросточками огурцы — тридцать пять рублей килограмм, картошка (сейчас, осенью) — двенадцать! Тощий пучок батуна — пятерка!.. Но тут же вспоминаю сегодняшнюю жизнь родителей, то, как и чем жил и я сам когда-то, и мне становится почти стыдно за свое возмущение… С марта до октября, с шести утра до одиннадцати вечера — огород, огород, огород. Сборы и поездки в город на рынок, поиски свободного пятачка на прилавке, попытки продать эти огурцы, картошку, батун, когда три сотни таких же продают точно такое же… Да, у нас самым ходовым словом было тогда «расторговаться». Я имел персональную бейсболку с длиннющим козырьком, спасающим от солнца, и целлофановый плащ на случай дождя, я научился ругаться с соседями-конкурентами, взвешивать на весах, быстро высчитывать сдачу. А теперь вот медленно, прицениваясь, гуляю меж рядов с большой сумкой на плече и пачечкой денег в кармане и недовольно цокаю языком…
Готовить лень. Нескольких минут в комнате хватило, чтобы меня опутали сонливость и вялость… Через силу крошу в глубокую тарелку две молочные сосиски, распечатываю пачку лапши «Роллтон» со вкусом говядины. Заливаю кипятком и накрываю другой, плоской, тарелкой.
Кровать с бело-голубым покрывалом манит, тянет к себе. Я уже жалею, что выпил пива, и скорей завариваю крепкий «Нескафе». Взбодриться, взбодриться. И — за стол. Ведь для этого, для того, чтоб писать, я не ищу нормальную денежную работу, на которой нужно торчать от звонка до звонка, я не покупаю телевизор, я потерял семью, наконец…
Хлебаю лапшу с кусочками разбухших сосисок, листаю тетрадку. По «Маяку» как раз выпуск новостей. Дикторша бесстрастным и энергичным голосом сообщает: «По официальным данным, в результате террористического акта на Дубровке погибли сто двадцать заложников, сто двадцать девять человек остаются в московских больницах. И сегодня Владимир Владимирович Путин встретился с представителями творческого коллектива мюзикла „Норд-Ост“. Разговор продолжался более часа. Президент поблагодарил всех тех, кто в те октябрьские дни попал в руки террористов, за выдержку и самообладание…» Голос отвлекает от тетради, и я выключаю магнитолу… А в тетради — начало новой повести. Называется «ИНН». О том, как один художник, чтоб получить аванс за заказ расписать стены в новом кафе, приходит в налоговое управление за идентификационным номером налогоплательщика и встречает там симпатичную, но замотанную женщину — служащую этого управления. Художник, в преддверии скорого богатства, хорохорится, шутит и вызывает у женщины улыбку, симпатию. Ей становится интересен этот человек, она завидует его, как кажется ей, свободной и безбедной жизни… Он часто приходит в налоговое управление, торопится получить ИНН, его отношение к женщине все более… не то что теплое, а панибратское, что ли… И как-то, выйдя вечером из налоговой, она видит его под тополем. Она устала, спешит домой, художник ее провожает. По пути он болтает обо всем подряд и уговаривает ее заглянуть в кафе «на минуту». Они выпивают вина. Женщина расслабляется (нет, расклеивается) и рассказывает ему о себе. Что у нее дочь уже почти взрослая (четырнадцать лет), что очень тяжелая работа — все время люди, ругань, нервы. Художник кивает, щурится, покуривая, на вид он сильный, мудрый, целеустремленный, и женщина ему доверяется… Короче — сходятся, художник поселяется у нее. Он водит женщину по ночным клубам, по выставкам, по своим богемным друзьям, и женщина сбивается с темпа, раз, другой не выходит на работу, ссорится с дочерью, которой новая жизнь матери кажется совершенно кошмарной, гибельной.
Концовку я еще не придумал, да и с деталями в уже написанном тексте есть большие проблемы. Подробностей оформления ИНН я не знаю (один раз заполнил анкету в этой налоговой конторе, через полтора месяца без осложнений получил похожее на почетную грамоту «Свидетельство»), с бытом такой вот женщины — тоже не знаком, и выдумать правдоподобно, как ее закадрил художник, не получается… Вообще я мало знаю людей, как пугливый зверек затаиваюсь, прячусь от жизни, а те крохи (темы), что все-таки меня достигают, пережевываю тщательно, переношу из вещи в вещь… Например, я долго не мог притронуться к переезду нашей семьи из столицы суверенной Тувы города Кызыла на русскую землю под старинный уездный Минусинск, но однажды решился и теперь вот не могу остановиться. Две большие повести на этой теме держатся, штук семь рассказов, даже статью для одного журнала написал об отъезде представителей «нетитульной» национальности из Тувы… Или еще тема-кроха: мой одноклассник Женька Данилов живет в Питере (куда мы с ним после школы смотались), занимается обувным бизнесом, по повадкам, речи, по внешнему виду сделался настоящим новым русским. Я съездил к нему раз, другой, когда уже учился в Литинституте, пригляделся, выцепил кой-какие штришки. И с тех пор он у меня почти в каждой вещи, только профиль бизнеса слегка изменяю — то обувь, то джинсы, то батончики шоколадные… Или армия! Это вообще золотая жила. Всегда можно вспомнить что-нибудь забавно-драматическое из своей службы и разукрасить этим очередной малодинамичный рассказ… Надо еще через что-то там в себе переступить и ввести тему единственной младшей сестры, которая вдруг взяла и умерла. Говорят, от сердечного приступа, в двадцать четыре года. Да, надо переступить и ввести — ведь у настоящего писателя всё должно идти в дело.
