Алексей Слаповский - Анкета. Общедоступный песенник
Лежал…
Все гуще — голоса. Карусель начала работать. Старался не глядеть на вращающуюся над головой плоскость. Тошнило.
От изнеможения заснул.
Проснулся — карусель не работала.
Но все еще голоса — и детские, и взрослые.
Вдруг звук, я панически стал отползать (куда!?).
Мяч закатился под карусель. Ребенок-мальчик на четвереньках лезет за ним и кричит: «Сейчас!»
Увидел меня. Дети иногда бесстрашны. Они умеют не бояться неизвестного, непонятного, непостижимого. Я был для него непонятен и непостижим. Он молча посмотрел на меня, взял мячик и полез обратно.
Я весь взмок. Вылезать нельзя — увидят. Оставаться нельзя — сейчас найдут, хамски схватят за ноги, вытащат, как нашкодившую кошку из-под дивана.
Но — обошлось.
Дождался тишины и темноты.
Из парка — по улочке между частными домами и старым бесхозным стадионом. Трибуны сломаны, исковерканы, проросли насквозь деревцами, лозняком. Вот где для Алексины материала! — она как раз такую лозу и применяет для своих работ.
Я люблю ее, вот в чем дело. Я не любил ее, а теперь люблю. Двадцать шесть лет думал, что люблю, но это было совсем иное. Люблю — только теперь.
— Мужик! — раздался голос, и я шарахнулся к забору.
Голос — из зарослей.
— Не бойся, иди к нам!
И я каким-то сверхъестественным чутьем понял, что это не засада, не Грей и не помощники его, это — свои.
Под трибуной, на уютном вытоптанном пятачке, на мягкой траве и гибких ветвях восседали и возлежали трое мужчин — и выпивали.
Была у них всего одна неполная бутылка красного дешевого вина и стакан. Однако, они тут же предложили мне выпить. Я, не чинясь, согласился, выпил полстакана. Достал из рюкзака огурец, кусок хлеба, кусок копченой колбасы, но они отказались.
— Закуска дело десятое, а вот выпить бы еще!
Благодарный, я достал деньги, двое побежали к коммерческому круглосуточному ларьку, один остался.
— Ты понимаешь, какая ерунда получается, — сказал он так, будто разговаривал со мной издавна — и развивал тему. — Вот я. Так?
— Так.
— Теперь посмотри. Личность и общество. Так?
— Так.
— Ну, и что делать? Нет, ты скажи!
— В каком плане?
— Ты тупой? — сочувственно спросил собеседник. — Я же объяснил тебе. Или ты не знаешь?
— Не знаю.
— И я не знаю. И они не знают, — кивнул он туда, куда побежали его друзья. — А кто знает в таком случае? Ведь это невозможно! Невероятно! Это невыносимо уже! Или тебе все равно?
— Мне далеко не все равно.
— Он мне говорит! Я-то знаю! Я знаю, ты — неравнодушный человек. Ты молодец! Ты гений! Но кому это надо? Кому это надо, а?
— Никому! — ответил я с острой и прекрасной жалостью к себе, с любовью к этому человеку. Я не понимал, о чем он говорит, но видел зато, что речь его бескорыстна и бесхитростна. Она не имеет двойного дна. Это человек весь распахнулся передо мной. Слова — не главное, но бесподобен тон его — задушевный, любящий, братский. Мне хотелось обнять его и прижать к груди его кудлатую голову, чтобы его утешить, потому что он был грустен.
Ах, какая это ночь была! Какие разговоры вели мы, какие песни пели — вполголоса, чтоб не обижать окрестных жителей и не дразнить собак! Как славно было смотреть, задирая голову, сквозь заросли, в ясное ночное небо, усыпанное звездами! Как хорошо было чувство безопасности, — ведь эти люди не выдадут, потому что… Потому что не выдадут!..
… Проснулся я тяжело. Сколько лет прошло — а я тут же узнал и вспомнил состояние гнетущего запойного похмелья, когда одна только мысль в организме: поправиться. Опасно? Можешь потерять бдительность, напиться — и вообще закуролесить, как встарь, надолго?
А пускай. Мне надоело. Пусть найдет меня Грей. В пьяном виде умереть не страшно. Ничего не страшно. Все: второе. Первое: опохмелиться, потому что нет сил, погибаю, дохну…
Я сунул руку в карман, чтобы достать и сосчитать наличность.
В кармане пусто. Должно быть, засунул в рюкзак и запамятовал. Но и самого-то рюкзака — нет.
Я упал — и долго лежал в оцепенении.
Это знают по себе лишь алкоголики: велика и непреодолима жажда выпить с похмелья, кажется, если тут же не выпьешь — умрешь. Но знают они и то, что велика и сила терпения, когда вдруг по каким-то причинам оказывается закрыт доступ к алкоголю. Сам удивляешься себе: час прошел, и другой, а ты жив еще — хотя лучше пока не становится.
И — жажда. Жажда мучительная.
Полежав еще около часа, я понял, что жажды не вынесу. А ведь совсем рядом — парковские пруды.
Я медленно поднялся, побрел к парку.
Спустился (на спине) по травянистому крутому склону, припал к воде, долго пил.
Рядом — две плакучие ивы ветвями до воды и до земли, под ними — дырявая перевернутая лодка. Опасно, конечно. Милиция обнаружить может.
Заполз под лодку и стал лежать. Терпеть.
В полузабытьи, в полудреме, в коротких приступах сна с кошмарами (кусающие собаки, сырое мясо, ползучие насекомые, страшные огни, несущиеся с грохотом в лицо…) пролежал до вечера следующего дня.
Никто меня не потревожил, но я изнемог. Мне показалось, что я умру от неподвижности. Поэтому выполз, попил еще прудовой воды, умылся, кое-как почистился.
Стал тихо ходить над прудом, с радостью чувствуя, что уже почти здоров.
Пронесло. Выжил.
Мысль о милиции, промелькнувшая вчера, вдруг выросла в спасительную идею. Прикинуться пьяным — и отдаться в руки этой самой милиции. Вряд ли Грей будет меня искать по вытрезвителям. Да и не пустят туда его. Да и не захочет он с милицией связываться, будучи криминальным человеком.
Я поднялся по склону и, не выходя на люди, стал с этой позиции осматриваться. Через некоторое время заметил двух милиционеров. Тут же встал — пошел навстречу, шатаясь, с глупым пьяным лицом, пуская дебильную слюну.
— Куда? — остановили они меня. — Гуляем, дядя?
— Д-мой! — тупо сказал я, не в силах поднять голову.
— А где твой дом? — весело спросили милиционеры.
— Тут.
— Где тут?
— Ряд-м, — сказал я и, накренившись, прислонился к дереву, с повисшими ниже колен — обезьяноподобно — руками.
Я ждал, что вот сейчас меня под эти руки возьмут и препроводят — но ничего не было.
Я исподлобья глянул. Милиционеры удалялись. Я выпрямился в недоумении. И все понял: по аллее зигзагами брел человек в неожиданном черном костюме, белой рубашке и при галстуке. Периодически он останавливался. Фиксировал себя в этом положении — и после этого шел некоторое время ровно, но, ослабленный собственным усилием воли, через несколько шагов начинал заплетаться ногами еще больше. Конечно, для милиционеров этот объект лакомей. С меня, оборванца, что взять? Я — на их взгляд — алкаш конченный и неискоренимый, а вот с этим господином можно будет плодотворно поработать.
Но досада моя сменилась благодарностью судьбе, когда я задним умом понял, что чуть не совершил роковую ошибку.
Наивный!
С чего я взял, что Грей не сможет найти меня в вытрезвителе? Очень даже найдет — и даже проще ему там найти. У таких людей — везде знакомства.
Кстати, кстати, кстати! А не от капитана ли Курихарова идет все это?
Почему невозможно? Очень даже возможно!
Рассудим.
Курихаров, ограниченный в свободе быта мной и моей сестрой, пришел в раздражение. Он затаил злобу, он вынашивал мысль о мщении. И случай представился — я сам попал к нему в руки. Анкетой он психологически подготовил меня, приведя в состояние крайней неустойчивости, он следил за каждым моим шагом. Он, узнав, что я иду к Кайретову, подослал дружка своего Грея, попросив найти повод придраться ко мне — и уничтожить. Что в этом невероятного? Я лишний, ненужный и мешающий — и капитану Курихарову, и многим другим. Я не должен жить среди них и мешать.
* * *…Вода под ногами журчит монотонно. Я голоден, хочу пить, спать…
Я устал.
Есть такое понятие: решимость отчаяния.
Я больше не буду отсиживаться. Хватит.
Спиной и головой я приподнял люк, отодвинул его в сторону, вылез.
Мимо проходила женщина с девочкой.
— Неделю уже ремонтируете, а воды все нет, — сказала женщина.
— Вот именно! — сказала девочка.
— Извините, — сказал я им.
Не скрываясь, пошел к улице Чернышевского, дождался пятнадцатого трамвая.
Ехал на заднем сиденье, закрыв глаза. Если Грей появится здесь, я не хочу его видеть.
Дома были Настя и Виталий.
— Он нас с ума свел! — пожаловалась Настя. — Не хочет тут ночевать, истерики устраивает, орет на весь дом. Каждый вечер его в Солнечный возим. Причем требует, паразит, чтобы на машине, видите ли. На моторе! Мать его быстро укоротила: или на трамвае, как все люди, или никак. Поорал — согласился. А ты чего такой? Ужас, какой ты! Где ты был?
— Потом, Настенька, потом.
