Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
И в полночь он был глубоко погружен в судьбу человека, который убил медведицу, сжег ветряную мельницу, был грозой разбойников, — в многообразие жизни на дорогах и в харчевнях средневековья, куда его увлек мужественный и красивый Жерар, семя гения, отец Эразма. Юджину казалось, что ничего лучше «Монастыря и очага» он никогда не читал.
«Алтамонтский лицей» был самым дерзким замыслом их жизни. Леонард надеялся теперь достичь всех неосуществившихся успехов, о которых мечтал в молодости. Для него эта школа означала независимость, власть, влияние и, как он рассчитывал, благосостояние. Для нее же само преподавание уже несло в себе свою великую награду — оно было ее лирической музыкой, ее жизнью, Миром, в котором она лепила красоту из благодарного материала, владыкой ее души, дарившим ей духовную жизнь, пока он сокрушал ее тело.
В жестокий вулкан мальчишеского сознания впархивали, трепеща крылышками, недолговечные бабочки — его идолы, — чтобы после странного брачного танца превратиться в пепел. Одного за другим безжалостные годы свергали в небытие его богов и героев. Что оправдало надежды? Что выдержало бичи взросления и памяти? Почему так потускнело золото? Казалось, всю его жизнь страстная привязанность отдавалась людям — и принадлежала образам; жизнь, на которую он опирался, таяла под его тяжестью, и, поглядев, он обнаруживал, что обнимает статую; но победоносной реальностью в его полном теней сердце оставалась она — первой пробившая свет на его слепые глаза, первой приютившая скрытую капюшоном бездомную душу. Она осталась.
О, смерть в жизни, превращающая наших людей в камень! О, перемена, стирающая в ничто наших богов! Но если хоть кто-то живет и дальше под пеплом всепожирающих лет, не пробудится ли этот прах, не воскреснет ли мертвая вера, не узрим ли мы вновь бога, как некогда в час утра на горе? Кто идет с нами среди холмов?
XVII
Следующие четыре года своей жизни Юджин провел в школе Леонарда. На фоне тусклого ужаса «Диксиленда», на фоне темной дороги боли и смерти, по которой уже шло под уклон огромное тело Ганта, на фоне неизбывного одиночества и плена его собственной жизни, томивших его, словно голод, эти четыре года в школе Леонарда сверкали золотыми яблоками.
От Леонарда он получил немного — серый поход по безводным пустыням латинской прозы: сначала трудная, жесткая, бессмысленная рекогносцировка среди правил грамматики, которая бесцельно напугала его и сбила с толку, так что в течение многих лет он питал болезненную неприязнь к синтаксису и нелепое предубеждение против законов, по которым был построен язык. Затем — год, посвященный изучению мускулистой, чистой четкости Цезаря, великолепной структуры стиля, — исчерпывающая последовательность, скелетная точность, омертвляемые ежедневными дроблениями на бесформенные куски, нудным грамматическим разбором, неуклюжими штампами педантичного перевода:
«Сделав все, что было необходимо, и время года будучи благоприятным для ведения войны, Цезарь начал приводить свои легионы в боевой порядок».
Темный калейдоскоп войны в Галлии, удар римского копья, пронзающий кожаный щит, советы варваров в лесах, гордый лязг триумфа — все то, что могло бы возникнуть в рассказе великого реалиста благодаря преображающей страсти, которую великий учитель умеет вложить в свой труд, тут отсутствовало.
А вместо этого колеса тяжело и ровно катились по твердым рельсам методики и памяти. Двенадцатого марта, прошлый год — на три дня позже. Cogitata. Причастие ср. р. мн. ч., употребленное в качестве существительного. Quo употреблено вместо ut для выражения цели, так как далее следует сравнительная степень. Восемьдесят строк на завтра.
Они потратили томительное столетие — целых два года на этого скучного сухаря, Цицерона. «De Senectute», «De Amititia»,[5] Вергилия они обошли сторонкой, потому что Джон Дорси Леонард был плохим моряком и вергильевские плаванья по морям его смущали. Он ненавидел географические исследования. Он побаивался путешествий: В будущем году, сказал он. И великие имена: Овидий, владыка эльфов и гномов, вакхический флейтист, «Amores»,[6] Лукреций, полный грома волн. «Nox perpetua».[7]
— А? — протянул мистер Леонард, начиная бессмысленно смеяться. Он от подбородка до колен пестрел меловыми отпечатками пальцев. Стивен («Папаша») Рейнхарт тихонько наклонился и воткнул перо в левую ягодицу Юджина Ганта. Юджин охнул.
— Да нет, — сказал мистер Леонард, поглаживая подбородок. — Это другая латынь.
— А какая? — не отступал Том Дэвис. — Труднее, чем Цицерон?
— Ну, — неуверенно сказал мистер Леонард, — не такая. Пока еще слишком сложная для вас.
«…est perpetua una dormienda… Luna dies et nox».[8]
— А латинские стихи трудно читать? — спросил Юджин.
— Ну, — сказал мистер Леонард, покачивая головой, — нелегко. Гораций… — начал он осторожно.
— Он писал оды и эподы, — сказал Том Дэвис. — Что такое «эпод», мистер Леонард?
— Ну, — сказал задумчиво мистер Леонард, — это род поэтической формы.
— Черт! — буркнул «Папаша» Рейнхарт на ухо Юджину. — Это я знал еще до того, как заплатил за обучение.
Сочно улыбаясь и поглаживая себя ласковыми пальцами, мистер Леонард вернулся к уроку.
— Ну, а теперь… — начал он.
— Кто такой Катулл? — резко выкрикнул Юджин.
Как взметнувшееся копье в его мозгу — это имя.
— Он был поэтом, — быстро и необдуманно ответил мистер Леонард, захваченный врасплох. И раскаялся в этом.
— А какие стихи он писал? — спросил Юджин.
Ответа не последовало.
— Как Гораций?
— Не-ет, — задумчиво сказал мистер Леонард. — Не совсем как Гораций.
— А какие? — спросил Том Дэвис.
— Как кишки твоей бабушки, — залихватски шепнул «Папаша» Рейнхарт.
— Ну… он писал на злободневные темы своего времени, — непринужденно ответил мистер Леонард.
— А он писал про любовь? — спросил Юджин дрожащим голосом.
Том Дэвис удивленно повернулся к нему.
— Ух ты! — воскликнул он потом. И начал хохотать.
— Он писал про любовь! — вскричал Юджин убежденно и страстно. — Он писал про свою любовь к даме, которую звали Лесбия. Спросите мистера Леонарда, если вы мне не верите.
Жадные лица повернулись к мистеру Леонарду.
— Ну… нет… да… я этого точно не знаю, — с вызовом сказал мистер Леонард, смешавшись. — Где ты это выискал, мальчик?
— Прочел в одной книге, — ответил Юджин, тщетно вспоминая, в какой. Как взметнувшееся копье — это имя.
«…язык раздвоен, как у змея, копье взметнувшееся страсти».
«Odi et amo: quare id faciam…»[9]
— Ну, далеко не все, — сказал мистер Леонард. — Некоторые, — уступил он.
«…fortassa requiris. Nescio, sed fieri sentio et excrucior».[10]
— А кто она была такая? — спросил Том Дэвис.
— О, в те дни был такой обычай, — небрежно ответил мистер Леонард. — Вот как Данте и Беатриче. Так поэты выражали свое уважение.
Змей зашептал. В его крови вспузырилось бешеное ликование. Лохмотья послушания, заискивающей робости, почтительного страха поясом опали вокруг него.
— Она была замужней женщиной! — сказал он громко. — Вот кем она была.
Жуткая тишина.
— Э… да… кто это тебе сказал? — растерянно спросил мистер Леонард. Замужество представилось ему нелепым и, возможно, опасным мифом. — Кто тебе это сказал, мальчик?
— Так она была замужней? — спросил Том Дэвис подчеркнуто.
— Ну… не совсем, — пробормотал мистер Леонард, потирая подбородок.
— Она была дурной женщиной, — сказал Юджин. И на пределе отчаянности добавил: — Она была потаскушка.
«Папаша» Рейнхарт ахнул.
— Что? Что? Что? — выкрикнул мистер Леонард, когда к нему вернулся дар речи. В нем кипела злость. Он вскочил со стула. — Что ты сказал, мальчик?
Но тут он вспомнил про Маргарет и парализованно посмотрел вниз на побелевшие останки мальчишеского лица. Недостижимо далек. Он сел, потрясенный.
«…чей самый грязный вопль пронизывала страсть, чья музыка лилась из грязи…»
Nulla potest mulier se dicere amatamVere, quantum a me Lesbia amata mea est[11]
— Следи за своей манерой выражаться, Юджин, — мягко сказал мистер Леонард. — А ну-ка! — воскликнул он вдруг, энергично хватая свою книгу. — Это пустой перевод времени. За работу, за работу! — добродушно призвал он, поплевывая на ладони своего интеллекта. — Ах вы, мошенники, — сказал он, заметив усмешку Тома Дэвиса. — Я знаю, чего вы добиваетесь, — вы хотите проболтать весь урок.
Басистый хохот Тома Дэвиса смешался с его пронзительным ржанием.
— Ну, хорошо, Том, — деловито распорядился мистер Леонард. — Страница сорок третья, раздел шестой, строка пятнадцатая. Начни отсюда.
