Альберто Моравиа - Скука

Вспомнив, что Чечилия тоже говорила мне о слезах Балестриери, я сказал:

—  Видно, он легко плакал, ваш муж!

—  Какое там легко! Мы прожили вместе много лет, и я ни разу не видела в его глазах ни слезинки. Он плакал потому, что эта девушка довела его до отчаяния. И знае­те, что он говорил? Он говорил, что она — его смерть. Э, видно, предчувствовал…

—  А как звали того саксофониста, которому Че… ко­торому девушка отдавала деньги?

Вдова поняла, что это действительно меня интересу­ет, и дала понять, что поняла. Она с достоинством вы­прямилась.

—  Во-первых, профессор, зовите ее по имени, зовите Чечилией. Саксофониста зовут Тони Пройетти. Он игра­ет в «Канарино» — это бар в районе виа Венето. Ну все, мне надо идти, профессор. Еще раз простите. Если вас все-таки заинтересуют картины, вы всегда застанете меня дома. Мое имя есть в телефонном справочнике: Ассунта Балестриери. На худой конец вы могли бы купить одну для матери, а, профессор? Так вы остаетесь или пойдете со мной?

Я не захотел оставаться; попрощавшись с вдовой, я вернулся в свою студию и, бросившись на диван, погру­зился в раздумье. Доказательства того, что Чечилия была продажна, все множились, но, странное дело, эти доказа­тельства ничего не доказывали. Даже будучи доказанной, эта продажность вдруг обнаруживала в себе что-то, что начисто опровергало саму идею продажности: деньги Ба­лестриери, как сказала сама же вдова, она отдавала лю­бовнику, Тони Пройетти. О том, что так это и было, сви­детельствовала бедность гардероба Чечилии и то, что у нее не было ни одной, даже самой жалкой, драгоценнос­ти. Если она не отдавала деньги Пройетти, куда же они в таком случае могли деться?

На следующий день после визита вдовы, дождавшись появления Чечилии, я сразу же в упор ее спросил:

—  Кто такой Тони Пройетти?

Она без колебаний ответила:

—  Саксофонист, он играет в «Канарино».

—  Нет, кто он тебе?

—  Он был мой жених.

—  Вы были помолвлены?

—  Да.

—  И что?

—  Что «и что»?

—  Что произошло?

Она ответила с некоторым напряжением:

—  Он меня бросил.

—  Почему?

—  Ему понравилась другая девушка.

—   Балестриери знал о вашей помолвке?

—  Конечно. Я была помолвлена в четырнадцать лет, то есть за год до знакомства с Балестриери.

Пораженный, я пробормотал:

—  Но ты же всегда говорила, что Балестриери ни о ком ничего не знал, что он был ревнив, что он даже обра­щался в сыскное агентство, чтобы тебя выследить.

Она ответила очень просто:

—  К Тони Балестриери меня не ревновал, потому что он сам появился уже после Тони, и я сразу же ему сказа­ла, что я помолвлена. Он ревновал, когда думал, что я изменяю ему с кем-то другим.

—  Но кто-то другой в самом деле был?

—  Да, но это длилось очень недолго.

—  Другой был одновременно с Тони?

—  Нет, он появился сразу после того, как мы расста­лись.

—  А Тони знал о Балестриери?

— Да что ты! Он убил бы меня, если бы узнал.

—  Но кто же в таком случае был у тебя первым?

—  Что значит первым?

—  Первым, с кем ты спала.

—  Тони.

—  А сколько тебе было лет?

—  Я тебе уже сказала — четырнадцать.

—  А сейчас ты видишься когда-нибудь с Тони?

—  Иногда мы встречаемся и здороваемся.

—  Скажи мне еще вот что: Балестриери давал тебе деньги?

Она посмотрела на меня, помолчала и сказала, как бы преодолевая какое-то странное внутреннее сопро­тивление:

—  Да, давал.

—  Много или мало?

—  Когда как.

—  Что значит «когда как»?

Она снова промолчала, потом сказала:

—  Я не хотела, но он давал мне их насильно.

—  То есть?

—  Насильно. Он знал, что у Тони нет ни гроша и что, когда вечерами мы выходим с ним погулять, у нас нет денег, даже чтобы пойти в кино, и он заставлял меня брать деньги, чтобы я отдавала их Тони.

—  Это он тебе сказал, чтобы ты отдавала их Тони? —Да.

—  И как это случилось в первый раз?

—  Как-то я сказала ему, что из-за того, что у нас нет денег, по вечерам мы просто бродим по улицам. Тогда он взял десятитысячную банкноту, вложил ее мне в руку и сказал: «Возьми, так вы сможете по крайней мере схо­дить в кино».

—  А ты?

—  Я не хотела, но он заставил меня взять. Он пригро­зил, что, если я не возьму, он расскажет Тони, что мы любовники, и тогда я взяла.

—  А потом он продолжал давать тебе деньги?

— Да.

—  А давал он тебе более значительные суммы?

— Так как он знал, что мы с Тони собираемся поже­ниться и обзавестись домом, он заставил меня взять день­ги на мебель.

—  И что стало с этой мебелью?

—  Она стоит в доме у Тони, я ему ее оставила.

—  А машина?

—  Какая машина?

—  Разве не Балестриери заплатил за машину, кото­рую купил Тони?

—  А, да, за малолитражку. А кто тебе сказал?

—  Вдова Балестриери.

— А, эта…

—  Ты ее знаешь?

— Она приходила ко мне, требовала, чтобы я отдала ей деньги.

—  И что ты ей сказала?

— Я сказала ей правду. Что ее муж заставлял меня брать деньги и что у меня ничего нет, потому что я все отдала Тони, как хотел ее муж.

—  Сколько времени Балестриери давал тебе деньги?

—  Почти два года.

—  А как ты объясняла Тони, откуда берутся деньги?

— Я говорила, что у меня богатый дядя, который меня любит.

— А после того как Тони тебя бросил, Балестриери продолжал давать тебе деньги?

— Да, время от времени, если я просила.

—  Но тому, другому, который появился после Тони, к которому ревновал Балестриери, ему ты тоже давала деньги?

— Этому деньги были не нужны. Он был сын про­мышленника.

—  И он тоже тебя бросил?

—  Нет, это я его бросила, потому что разлюбила.

— А кого ты полюбила?

— Тебя. Помнишь, мы встречались в коридоре, и я всегда на тебя смотрела? Вот тогда я его и бросила.

—  Балестриери заметил, что ты в меня влюбилась?

—  Нет.

—  Ты никогда не говорила обо мне с Балестриери?

—  Как-то раз. Он тебя не выносил.

—  Что он обо мне говорил?

—  Говорил, что ты выскочка.

—  Выскочка?

— Да. И еще он ненавидел твою живопись. Говорил, что ты не умеешь рисовать.

Из этого разговора я вынес впечатление, что моя по­пытка доказать себе самому продажность Чечилии по­терпела полный провал. Чечилия не была продажной, во всяком случае ее личность в это понятие не укладыва­лась. Кроме того, мне стало ясно, что Балестриери пы­тался утвердить свое превосходство над Тони тем, что посредством Чечилии его содержал, так что саксофонист об этом даже не догадывался, а Чечилия, хотя и предоста­вила себя для этого психологического маневра, не знала о нем и в нем не участвовала. Иными словами, как и со мной, Чечилия и с Балестриери умела разграничивать мир денег и мир любви. Разумеется, мы с Балестриери могли утверждать, что давали ей деньги, но она всегда могла доказать, что не считает себя «оплаченной». Ну и, наконец, то, как вел я себя с Чечилией, все больше напо­минало поведение Балестриери, с той только разницей, что старый художник пошел дальше меня. Но зато моя мания была сильнее: ведь у него не было предшественника, который мог служить ему зеркалом, и естественно, что он не сумел остановиться. А у меня был он, который при каждом шаге предупреждал меня о том, чем я рискую, но, несмотря на это, я повторял все его ошибки, и мне даже как будто нравилось их повторять.

Глава девятая

Чечилия между тем продолжала встречаться с Лу­чани каждый день, включая и те дни, когда виделась со мной, и таким образом ее неуловимость, то, о чем я давно подозревал, стала неопровержимым фактом, очевидным, как тавро, и отныне мне надлежало считаться с этим фак­том и как-то к нему приспосабливаться. Я чувствовал, что моя к ней любовь, порожденная невозможностью об­ладания, после долгих метаний между скукой и страда­нием приобрела вид болезни, состоящей из четырех по­следовательных фаз: попытка овладеть ею помимо сферы сексуальных отношений, провал этой попытки, потом яростная и ничего не дающая сексуальная фаза, снова провал и — опять все сначала. И все-таки единственным, с чем я так и не мог примириться, была именно неулови­мость Чечилии: я просто не в силах был делить с Лучани ее благосклонность. Помню, что, подобно Балестриери, который не ревновал ее к Тони Пройетти, потому что тешил себя мыслью, что это Тони она изменяет с ним, я пытался утешиться тем, что я знаю, что Чечилия спит с актером, а он не знает, что она спит со мной. Иными словами, по отношению к Лучани я пытался занять пози­цию, которую занимает любовник по отношению к ниче­го не подозревающему мужу: ведь любовники не ревнуют к мужьям именно потому, что «знать» в иных случаях значит «обладать», а «не знать» — «не обладать». Это было жалкое утешение, но оно давало мне возможность беско­нечно заниматься построениями типа: «Я знаю о Лучани, а Лучани обо мне не знает, следовательно, Чечилия не мне изменяет с ним, а ему со мной». Кроме того, как когда-то у Балестриери, тут были замешаны деньги: я давал ей деньги, а Лучани не только не давал, но тратил их вместе с нею, тратил мои деньги; и раз платил я, а не он, значит, опять-таки в каком-то смысле она изменяла ему со мной. Однако нельзя было исключить, что с Луча­ни она спала из любви, а со мной из-за денег, а значит, она изменяла мне с Лучани. С другой стороны, у меня было много случаев убедиться, что Чечилия не придавала деньгам никакого значения. Стало быть, деньги в наших отношениях приобретали чисто духовный характер, а раз актер их ей не давал, то это ему она изменяла со мной. И так далее, до бесконечности.