Элис Сиболд - Милые кости
Сырой, промозглый воздух Чикаго смешивался с выхлопными газами припаркованных в два ряда такси; у стоянки было нечем дышать.
Мама в рекордное время докурила сигарету и тут же зажгла следующую. После каждой затяжки она попеременно грела руки на груди. У нее даже не было возможности переодеться: она прилетела в линялых, но чистых джинсах и бледно-оранжевой футболке с вышитым на кармашке названием: «Винный завод Крузо». Ее кожу покрывал легкий загар, отчего голубые глаза стали еще ярче. Стянутые резинкой волосы струились по спине. Мне была видна легкая проседь у нее на висках и за ушами.
Она держалась за две колбы песочных часов и сама не понимала, как такое может быть. Время, прожитое в одиночестве, истекало; за счет силы тяготения его вытеснял тот час, когда старые узы влекут в обратную сторону. И они натянулись с удвоенной мощью. Брак. Недуг.
Не отходя от аэровокзала, она вытащила из заднего кармана джинсов мужской бумажник, который купила в первые дни работы на винодельне, чтобы не оставлять без присмотра сумочку. Щелчком бросила окурок в сторону такси и отделилась от стены, чтобы присесть на бетонный парапет, охранявший плашку жухлой травы с унылым деревцем посредине.
В бумажнике хранились фотографии, которые она разглядывала каждый день. Один снимок лежал особняком, в кожаном отделении для кредиток, оборотной стороной кверху. То самое изображение, что хранилось в полиции, приобщенное к делу; то самое, что Рэй заложил в сборник индийских стихов, принадлежавший его матери. Это была моя школьная фотография, которая попала на газетные полосы и листовки с объявлениями о розыске, а с ними в каждый почтовый ящик.
По прошествии восьми лет этот снимок даже для моей мамы примелькался, как рекламный щит. Стал чуть ли не надгробным памятником. Вечный румянец, вечно голубые глаза.
Достав эту фотографию, она повернула ее лицом к себе и слегка согнула в ладони. Маму огорчало, что на снимке не видны мои зубы — ее всегда умиляли их округлые, чуть зазубренные краешки. В тот год я пообещала, что сделаю рот до ушей; когда буду сниматься для школьного ежегодника, но перед объективом задергалась и еле растянула сжатые губы в подобии улыбки. По трансляции объявили ее рейс. Она поднялась с парапета, обернулась и поглядела на тоненькое; из последних сил бьющееся за жизнь деревце. Моя школьная фотография опустилась нижним краем на землю, а верхним прислонилась к стволу-прутику. Через автоматически открывающиеся двери мама прошла на посадку.
Во время рейса на Филадельфию она сидела в одиночестве, на среднем месте в ряду из трех кресел. Ей невольно думалось, что на соседних местах с ней, как с матерью, могли бы лететь дети. С одного боку — Линдси. С другого — Бакли. По определению, она, естественно, оставалась матерью, но в какой-то момент перестала ею быть. Отгородившись от их жизни чуть ли не на десять лет, она больше не могла претендовать на право и гордость материнства. Ей давно стало ясно, что быть матерью — это призвание, мечта многих юных девушек. Но мою маму такая мечта обошла стороной, и судьба послала ей самое страшное, — самое жестокое наказание за то, что я не была для нее желанной.
На протяжении всего полета я смотрела во все глаза и сквозь облака загадывала для нее освобождение. Когда она представляла, что ждет впереди, ее душил ужас, но в этой тяжести зрело целительное снадобье. Стюардесса принесла подушечку в синем чехле, и мама ненадолго забылась сном.
Пока самолет, гася скорость, бежал по взлетно-посадочной полосе, мама силилась вспомнить, как ее занесло в Филадельфию и какой сейчас год. Она торопливо перебирала в памяти готовые фразы — для детей, для матери, для Джека. Но с наступлением тишины и неподвижности все мысли сосредоточились на одном: как спуститься на землю.
Она с трудом узнала родную дочь, ожидавшую у подножья нескончаемого пандуса. За прошедшие годы Линдси стала угловатой и худой, ни грамма лишнего веса. Рядом стоял юноша — ее точный мужской портрет: брат-близнец, да и только. Чуть выше ростом, чуть шире в плечах. Сэмюел. Моя мама так пристально всматривалась в этих двоих, так храбрилась под их жесткими взглядами, что вначале не Заметила щекастого мальчугана, который примостился в сторонке, на подлокотнике кресла.
Его она увидела позже — когда ступила на пандус, когда прошло первое оцепенение, когда их всех отпустила вязкая желатиновая топь.
Мама шла по ковровой дорожке среди рокота объявлений и мелькания радостных лиц. Но при виде сына ее внезапно засосала воронка времени. Год тысяча девятьсот сорок четвертый. Лагерь «Уиннекукка». Девчонка двенадцати лет: пухлые щеки, толстые ляжки. Все то, что, по счастью, не унаследовали ее дочери, досталось сыну. Как долго ее не было рядом. Сколь многое безвозвратно упущено.
Надумай она посчитать (я сделала это за нее), ей бы пришло в голову, что за семьдесят три шага она совершила больше того, о чем мечтала почти семь лет.
Первой окликнула ее моя сестра:
— Мам!
От этого мама стремительно перенеслась на тридцать восемь лет вперед, оставив позади одинокую девочку из лагеря «Уиннекукка».
— Линдси, — выдохнула мама.
Линдси молча смотрела ей в глаза. Бакли опустил ноги на пол, долго изучал свои ботинки, затем покосился через плечо и уставился в окно, на самолет, который выплевывал пассажиров в складчатую кишку трапа.
— Как отец? — спросила мама.
У моей сестры будто отнялся язык от единственного слова — «мам». Во рту остался неприятный мыльный привкус.
— К сожалению, не в лучшей форме, — пришел на помощь Сэмюел.
Это была самая длинная фраза, сказанная при встрече, и мама преисполнилась чрезмерной благодарности.
— Бакли? — неуверенно позвала мама, не подготовив выражение лица. Она была собой — уж какая есть.
Мой брат повернул голову, словно прицеливаясь.
— Бак, — поправил он.
— Бак, — тихо повторила Мама и принялась разглядывать свои руки.
«Где твои кольца?» — вертелось на языке у Линдси.
— Пойдемте? — предложил Сэмюел.
Вчетвером они направились к выходу из терминала по длинному, устланному ковровой дорожкой тоннелю. Проходя мимо выдачи багажа, мама сказала:
— Я налегке.
Они неловко переминались с ноги на ногу, пока Сэмюел разглядывал указатели, ища путь на стоянку.
— Мам, — сделала вторую попытку моя сестра.
— Я тебе солгала, — сказала мама, не дав Линдси раскрыть рот.
Их глаза встретились, полыхнула огненная проволока, и я увидела, клянусь, как на ровном месте выпирает какой-то бугор, словно проглоченная крыса из сытого брюха змеи. Тайна о них с Леном Фэнерменом.
— По эскалатору наверх, — сказал Сэмюел. — К пешеходному мостику.
Он позвал Бакли, которого заворожил вид кадровых офицеров службы безопасности. Форма всегда притягивала его, как магнитом.
Когда автомобиль вырулил на шоссе, Линдси снова заговорила:
— Бакли из-за возраста не пропускают к папе.
Мама обернулась назад.
— Это я устрою. — Взглянув на Бакли, она впервые попыталась улыбнуться.
— Пошла ты в жопу, — прошипел мой брат, глядя в пол.
Она похолодела. В машине вдруг стало тесно. Воздух густо налился кровью, раскалываясь под лавиной ярости.
— Бак, — она вовремя вспомнила его нынешнее имя, — погляди-ка на меня.
Подняв голову, он пробуравил ее ненавидящим взглядом.
В следующий миг она уже смотрела вперед сквозь ветровое стекло, а до Линдси с Сэмюелом и моего брата доносились с трудом сдерживаемые всхлипы и сдавленные рыдания. Не никакие слезы не могли смягчить Бакли. Его ненависть исподволь копилась годами, неделю за неделей, изо дня в день. Внутри него сидел четырехлетний мальчонка с обнаженным сердцем. Сердце — камень, сердце — камень.
— Сейчас навестим мистера Сэлмона, и всем станет легче, — проговорил Сэмюел, но так тихо, что даже сам не расслышал, и тут же включил радио.
Это была та самая больница, куда она приезжала среди ночи восемь лет назад. Другой этаж, другая краска, но, переступив порог, она сразу похолодела от воспоминаний о том посещении. Лен толчками вбивал ее в шершавую стену. А ей хотелось бежать — лететь в Калифорнию, к своему размеренному бытию, к работе среди незнакомцев. Чтобы затаиться меж кряжистых древесных стволов и тропических лепестков, раствориться в чуждой зелени, в чуждой толпе.
Вид материнских лодыжек и туфелек на шпильках вернул ее к действительности. Уехав куда глаза глядят, она успела забыть многое, в том числе и ноги своей матери, далекие от совершенства форм. Сейчас это были отечные семидесятилетние ноги в неудобных до смешного туфлях.
Но когда она вошла в палату, все прочее — сын, дочь, мать — отодвинулось на задний план. Тяжелые папины веки дрогнули от звука ее шагов. От его плеча и запястья тянулись провода и трубочки. Голова беззащитно покоилась на плоской квадратной подушке.
