Екатерина Щербакова - Мама! Не читай...

В общем, номер с Карнеги тоже не прошёл. Не было мне спасения...

Я снова взмолилась о помощи: как назойливая муха, умучивала родных-близких просьбами помочь мне найти врача. Представляю, как я им надоела и до какой степени они меня возненавидели... Правда, мне было настолько плохо, что я этого даже не замечала и не очень про это думала. Наконец, папа через свои журналистские связи нашёл мне какого-то титулованного и известного даже в Америке психотерапевта. Это светило меня лечило. Я к нему пошла с надеждой... которая в очередной раз не оправдалась. Он пытался делать что-то вроде сеансов психоанализа, после которых я не чувствовала ничего. Ничего нового. Ни легче, ни понятнее, что со мной происходит, не становилось. Ещё доктор навыписывал мне кучу лекарств, которые я принимала точно по схеме. Как мёртвому припарки! Кроме побочных эффектов, не было ничего вообще. Я ездила к доктору много раз, он вёл со мной пустые беседы, изменял дозы препаратов, брал весьма немалые деньги — и всё. Потом, поняв, что ничего не получается, он практически в этом признался в последнюю встречу. И намекнул, что не видит смысла в продолжении нашего дальнейшего общения. Это при том, что мне не стало легче ни на грамм. Но он не постеснялся взять с меня денежки и за этот прощальный визит.

— Он сказал, что у вас депрессия? — спросила меня моя доктор-спаситель спустя много лет, когда я рассказала ей эту историю.

— Нет.

— Странно... Это же было очевидно. А как фамилия его, говорите? — я называю фамилию якобы известного в Америке психотерапевта. — Первый раз слышу, — покачала головой моя спасительница — доктор наук, профессор, один из лучших специалистов института имени Сербского.

А тогда кошмар продолжался. Иногда, вроде, становилось легче, и я снова начинала надеяться, пытаться жить, общаться с людьми, куда-то ходить. Потом всё опять летело в тартарары. Так наступил ужасный, кошмарный, страшный 97-й...

Месяц за месяцем я пыталась научиться жить с тоской, болью и отчаянием. Жить надо! Алиса ещё не выросла! Я ей нужна! Я внушала себе это каждый день, я твердила это, как таблицу умножения. Надо жить, надо жить, надо хотя бы ещё немного пожить!

Наступила весна, май, хорошая погода. На Первое мая мы решили втроём, всей семьей поехать в какой-нибудь парк погулять: уж больно солнечный денёк выдался! Я изо всех сил старалась держать себя в руках, хотя тоска и страхи изгрызли мою душу до кровавых дырок. Меня уже абсолютно не интересовал и не радовал муж, мне с ним было скучно и одиноко. Но ради Алиски я продолжала изображать счастливую семью. Да и не только ради Алиски... Я просто не знала, что мне делать, как быть, как правильно было бы поступить и есть ли в принципе у меня выход из этой западни: боли, страхи, нелюбимый муж, вечные обманы и самообманы.

Не торопясь, мы собирались, когда раздался телефонный звонок. Это была мама. С опять недовольным голосом.

— Хочу узнать, вы вообще думаете о даче?

О, эта дача! Всё моё детство мама героически пасла меня там. Правда, именно тогда на даче создавались её, ставшие потом известными, романы и повести. Мама относилась к даче неоднозначно: с одной стороны — «надо туда ездить, свежий воздух и вообще...», с другой — «это каторга!». Когда у меня появилась дочь, я её, в общем-то, поняла: ребёнка туда вывозить нужно, но это — самоотречение. Тоска смертная, пойти некуда, кроме хозяйства заниматься нечем и вообще я — сугубо городской житель. В гробу видала всякий «загород». Но — надо!

Когда брат с Мурой уехали навсегда, мы вернулись на нашу «старую» дачу, и самым ярым поборником летней дачной жизни для Алисы неожиданно стала моя мама. Вдруг. До агрессии, до истерики. Когда я робко говорила, что мы, конечно, скоро поедем, но пусть совсем уж потеплеет, а то в 17 градусов там невыносимо, можно и простудиться, мама впадала в раж:

— Ты хочешь продержать ребёнка всё лето в городе? Совесть у тебя есть? Я, к примеру, с тобой сидела на даче столько, сколько нужно и в любую погоду.

Чтобы поехать на дачу, нужно было многое там подготовить: всё сломанное за зиму починить, проверить проводку, наладить воду — словом, сугубо мужские дела. Обычно это делал Шурик. Его нелегко было уговорить на поездку за город, чтобы заняться всем этим — ну, не любил он это дело! И всякий раз мамин гнев обрушивался на меня. Но до того рокового момента всё было терпимо и без крови. А тут...

— Так когда вы планируете ехать на дачу?

Напомню: дело было первого мая.

— Мам, ну, ты же знаешь, Шурика трудно расшевелить. Ещё есть время... — я не успела договорить. Не знаю, может, у мамы был какой-то плохой день или ещё что-то, но отыграться в любом случае она явно решила на мне. Начался ор, который продолжался не меньше пяти минут.

— Опя-а-ать! — она впала в раж. — Опять начинается волынка? Опять вы будете оттягивать отъезд до последнего момента! Лишь бы не ехать! Лишь бы мучить ребёнка в городе! Думаете только о себе!

— Ма, — тихо попыталась встрять я. — Я скажу Шурику, что...

— Скажет она! Оба хороши, родители! Уже вон какая погода хорошая, может, уже ехать можно и жить там, ребёнку дышать кислородом, а не газами! Скажет она Шурику! Твой Шурик в таком случае — козёл! А ты просто жуткая, кошмарная мать! Я бы на твоём месте уже сама сто раз поехала и сделала всё, что нужно! (Ложь! Ложь! Ложь! Никогда она не делала никаких мужских работ, всё было на папе!) Вы мне противны оба, а ты особенно! Лентяйка, просто ничего делать не хочешь! Не работаешь, не учишься, не делаешь ни-че-го! Только свои «страда-а-ания» лелеешь! Грош цена всем твоим страданиям, грош тебе цена как матери! — и она бросила трубку.

«Словом можно спасти, словом можно убить» — это одно из самых любимых маминых изречений. Но, как все её сентенции, они относятся к кому угодно, только не к ней.

А я сломалась. Сломалась, как кукла. Я тупо смотрела перед собой и чувствовала, как отвалилась одна рука, потом вторая, затем пришла очередь ног. Внутри меня появилась страшная, космическая пустота — куда-то подевались все внутренности. Сердце не билось. Вдруг резко стала плохо видеть. Появился странный шум в ушах... Почему-то закачался пол.

В комнату вошёл Шурик.

— Ну, ты готова? Я уже — да, Алиса, по-моему, давно. Мы идём?

— Мы уже идём? — вбежала дочь. Я непонимающе посмотрела на них: как я могу куда-то идти, сломанная кукла.

— Нет, — я не узнавала своего голоса, он был хриплый, чужой, пустой какой-то. — Я не смогу пойти... Вы идите... Я дома побуду...

— Да что случилось? Кто это звонил? — Шурик подозрительно посмотрел на трубку, которую я всё ещё держала в сломанной руке.

— Мама.

— Мама? Опять она тебе что-то сказала? Что? Что на сей раз случилось?

— Дача.

— Господи, снова... Да поеду я туда, — заорал муж, чуть не топая ногами. — Скажи ей, что на следующей неделе поеду! Задолбала уже!

— Скажу. Сказала.

— Ну?

— Мы ей противны.

— Ну и чёрт с ней! Она мне тоже противна, — опять крикнул Шурик.

— Не кричи. Больно.

— Что больно? Что с тобой случилось? Из-за этой дуры?

— Идите, гуляйте. Я не могу идти. Не могу.

— Мам, ну, пойдём! — законючила дочка. — Я так хочу в парк, на аттракционы!

Я посмотрела на дочку, попыталась улыбнуться и каким-то чудом протянула к ней сломанную руку.

— Подойди ко мне.

Алиска бросилась ко мне и порывисто обняла. Я вдохнула родной аромат, закрыла глаза и мягко отодвинула от себя дочь.

— Шурик, я тебя очень прошу: идите. Я сейчас не в состоянии.

— Вот чёрт! Ну, ладно, ты отдохни, полежи, мы быстренько погуляем...

— Не надо быстренько. Гуляйте, сколько хотите. Я полежу и отдохну.

Они ушли. Дальше я действовала, как автомат. Мне было совершенно ясно, что нужно делать.

Я набрала полную ванну воды, приняла четыре таблетки феназепама, нашла в наших хозяйственных закромах бритву. Через четверть часа после их ухода я уже лежала в ванной и деревянными пальцами распаковывала бритву. О чём я думала? Мысли были ленивые, усталые, вялые и совершенно спокойные. «Не надо жить. Не имеет никакого смысла. Ничего уже не будет хорошего никогда. Только боль, ненависть, нелюбовь. Зачем Алисе нужна такая ничтожная мать? Всем будет лучше без меня. Точно знаю: без меня будет лучше. А так и я мучаюсь, и со мной мучаются. Зачем? Не надо жить. Не хочу жить. Не могу жить».

Интересно, почему даже новые бритвы у нас тупые? Страшно вспомнить, как я пилила вены: и на локтевом сгибе, и на запястьях. Я даже помню звук перепиливаемой кожи и чего-то там еще. Я пропилила глубокие раны с огромным трудом, но что-то сделала не так: кровь не хлынула. На обеих руках были глубокие порезы, из которых не шла кровь. Чертовщина какая-то! Тем временем, начал действовать феназепам. Голова моя постепенно отключалась, глаза закрывались, вода остывала... Мне стало холодно. В полусознательном состоянии я вылезла из ванной и буквально на четвереньках доползла до кровати, на которую взобралась и «отрубилась» начисто.