Дина Рубина - Вот идeт мессия!..
Ведь смешно и представить, что Буйвол мог стерпеть нанесенное ему оскорбление. Элементарная логика подсказывала, что он должен был вернуться с подкреплением.
Он и вернулся с тремя грузинскими бугаями, одним родным и двумя двоюродными своими братьями.
Смерч налетел на безвинного Затирухина, допивающего свое пиво. Смерч сгреб его в охапку, поднял за ворот рубахи, легко, как мартышку, так что Фредди чуть не задохся.
– Пидор! – проревел этот смерч в бледную физиономию президента Затирухина. – Я из тибья харчо сделаю! котлету! пельмень в шоколаде! Ти знаешь, сучара – кто я?!
– Да! – пролепетал помертвевший от страха Затирухин. – Вы – повар!
Его просто унесли с собой. Буйвол уже не повторил ошибки, ведь сказано раз и навсегда: ДЦРД – заведение культурное, Духовный Центр Русской Диаспоры.
На пустырьке, зажатом меж двух центральных и оживленнейших улиц Иерусалима (пустынных, впрочем, в ночной этот час), из президента Затирухина четверо грузинских поваров варганили отвратительное блюдо. Криков никто не слышал. Да и были ли они, крики, и что, кроме писка, могло прозвучать из цыплячьей груди пьяненького, блюющего кровью президента, а также главного редактора, репортера, поломойки и вышибалы порнографической газетки «Интрига», которую приличный человек и в руки-то взять побрезгует…
33
Она в тот раз посмеялась над Мишей, с изрядным, надо сказать, оттенком горечи. А ведь напрасно. Если вдуматься – над чем смеяться? Над своей постоянной изнуряющей нищетой? Над своими стараниями элегантно ее прикрыть?
А может, и вправду пуститься во все тяжкие – имеется в виду, конечно, это жульничество, этот… маркетинг. И как это технически осуществлять – вот Миша говорил – надо какие-то объявления развешивать с гнусными намеками на колоссальные заработки и высокую почему-то потенцию…
Что делать, что делать… С одной стороны – денег нету ни хрена, а с другой, подумала она, – а как же мое имя? Моя, извиняюсь, известность?.. Мог бы стать распространителем чего бы то ни было, возьмем – Бунин Иван Алексеевич?
Да ни черта бы он не распространял, вдруг зло подумала она, его в эмиграции содержали богатые и добрые евреи, влюбленные в русскую литературу. А мне здесь ни одна собака говенного чека на картошку не выпишет…
Псевдоним! – вдруг осенило ее. Распространять «Группенкайф» под псевдонимом, например Джаваха. Нет, кроме шуток… Ну, не Джаваха, а… Старосветская. Маша Старосветская. И вообще – отнестись к этому, как к новому сюжету. Она предвидела на этом пути неожиданные ситуации и забавные повороты темы. Поэтому, составляя текст объявления, не прибегла к своему литературному дарованию. А жаль.
«Сколько можно терпеть?! – писала она. – До каких пор нами будут помыкать израильские работодатели?! Все, кто готов сотрудничать с новой мощной фирмой, позвоните нам, и мы укажем вам источник невиданных доходов. Звонить вечером. Маша». (По утрам она работала над романом.)
На другой день она выехала в город и развесила объявления.
И стала ждать телефонных звонков.
Так переодетая служанкой знатная венецианская дама, скрыв густо напудренное лицо под черной полумаской, окольными переулками пробирается на гудящую карнавалом площадь – в ожидании таинственных встреч.
Часть третья
Душа моя пожелала любить их, хотя они этого и не заслуживают.
Мидраш34
Все сны ее были прошиты автоматными очередями. Длинная, рваная от взрывов перфолента снов с дырочками от разрывных пуль…
Она перевернулась на бок, села, спустила ноги с кровати и прислушалась. Интересно, слышны ли эти учебные взрывы, например, в Лоде? В Тель-Авиве?
Стараясь не ступать по холодному полу всей босой ступней, она перебежала комнату и юркнула к мужу под одеяло. Он не проснулся, спал как убитый, после сдвоенного дежурства. Она обняла его за шею и сказала сдавленным шепотом – не ему, который ее не слышал, а себе:
– Весной опять поедем в кибуц… Там тихо, небо звенит… Толстячок на эстраде под Майкла Джексона отчебучивает… Кондрашка с Мелочью будут повсюду гонять, от счастья балдеть…
Сегодня Зямин муж даже телефонного звонка не услышал.
– Рон, – проговорила она тихо, не дожидаясь знакомого голоса в трубке. – Когда меня выгонят с работы и на мое место придет какой-нибудь нормальный редактор, я настоятельно советую вам не звонить ему ночью, по крайней мере – от часу до шести.
– Вы хотите сказать, что спали? – удивился Рон Кац.
– Нет, – вздохнула она, – я не спала. Тут, у меня на голове, наша армия тренируется защищать меня от врагов… Что новенького?
– Вы читали этот гнусный бред Переца Кравеца в «Регионе»?
– Насчет пришествия Машиаха? Но ведь это не Перчик заявляет, а рав Баба Мотя… Хотя я с вами согласна: материал специфический. Вы хотите писать на эту тему?
– Да! И со всей бескомпромиссностью! Дело в том, что Машиах не придет и – как в той песенке поется – даже не позвонит. Пока эти суки будут вразнос торговать страной – он и носа не кажет. Либо уж, когда нас арабы совсем в резервацию загонят, он явится, чтоб левым зубы повышибать и ноги пообломать.
– Мм-да, у вас оригинальная концепция явления Мессии народу.
– Да это никакая не концепция, – энергично возразил Кац, – я просто говорю вам, – что будет.
В настоящее время в Израиле проживают четыреста потомков царя Давида, каждый из которых может стать Мессией.
– И вы знаете их поименно? – осторожно спросила Зяма.
– Конечно! Вот я например!
– Спасибо, Рон, – сказала Зяма. – Надеюсь, вы вспомните, что я всегда хорошо к вам относилась…
…На рассвете, как обычно, – звонок Хаима:
– Майн кинд?
– Я готова, Хаим, – сегодня она даже успела кофе выпить.
– С Божьей помощью – выезжаем…
Вот так, вероятно, он говорил, «с Божьей помощью – выезжаем», когда восемнадцатилетним пареньком, связным Хаганы, выходил в очередной рейс, сопровождая очередную группу беженцев через границы, до Турции, а там – на старых посудинах – до Палестины.
– А как же через границы? – спросила она Хаима однажды.
– Были лазейки, – ответил он уклончиво. – Конечно, подкупали… Однажды вагон с беженцами, спасенными из Биркенау, отогнали в тупик. Я сопровождал их, это было в сорок шестом. Ну, я подкупил рабочих золотыми часами, и вагон прицепили куда надо.
– Ты знаешь, – сказала Зяма, вдруг вспомнив, – мне мой дед всегда на все даты упрямо дарил золотые вещи – кольца, цепочки. А я не люблю золото, я люблю медь, кожу, черненое серебро. И я страшно злилась на него – зачем ты даришь такие дорогие украшения, когда я их все равно не ношу! На восемнадцатилетие я выпрашивала у него джинсы, тогда они только в моду входили. Что ты думаешь? – торжественно преподносит в коробочке на черном бархате золотые серьги с сапфиром. А я сапфир терпеть не могу. Я говорю – деда, ты что – издеваешься? Тогда он мне говорит: мамэлэ, ты принадлежишь к такому народу, что в любую минуту должна быть готова подкупить охранника в гетто.
– Твой дед был умницей. Он много пережил?
– О! Поверь, нам не хватит дороги, если я начну рассказывать. До сих пор я узнаю о нем все новые и новые истории. Он был человеком сумасшедших авантюр, – она сказала по-русски: – «головорез». Я не знаю, как это будет на иврите… По-английски – scapegrace. Ты ведь понимаешь по-английски?
– Да, – сказал он, – понимаю. Я хорошо знаю английский, вернее, когда-то хорошо знал. Но с сорок шестого не говорю на нем.
– Почему? – удивилась Зяма.
Он взглянул на нее и улыбнулся. И промолчал.
Рассказал потом, несколько дней спустя. Он вел машину в рассветной пасмурной мгле – это был один из тех дней, когда кажется, что вот-вот отверзнутся небеса и хлынут потоки, а небеса все не отверзаются, и природа и люди томятся несвершенным, зависшим в воздухе дождем…
– Помнишь, мы говорили недавно об англичанах? – вдруг спросил Хаим.
Зяма сначала не вспомнила, потом поправила его:
– Насчет английского языка.
– Язык – это народ, – резко ответил Хаим. – Ты знаешь, сколько кораблей с беженцами потонули из-за того, что англичане не пускали в Палестину спасенных из лагерей евреев? Это было уже после войны, когда весь мир знал правду о сожженных в печах миллионах… Один наш корабль – я был сопровождающим – они взяли в море на абордаж и проводили в порт, в Хайфу. Оттуда обычно вывозили на тюремных суднах на Кипр, в лагеря интернированных. Ну, в порту за нас взялся один капитан британских войск. Настоящий англичанин – подтянутый, лощеный… Форма на нем безукоризненно сидела. Я сказал ему, что говорить надо со мной, я, мол, за старшего. Он посмотрел на меня и весело усмехнулся… Я ему говорю – на корабле несколько беременных женщин, на сносях. Позвольте, они сойдут на берег. Он поджал губы, но согласился. Я сказал – а как же их дети, вот, маленькие дети – двух, трех, пяти лет? Ведь они погибнут без матерей? И когда он разрешил, чтобы дети остались с матерями, я отобрал почти всех маленьких детей на судне, как будто это дети этих женщин.
