Майя Кучерская - Тётя Мотя

Они жили вместе, уже шесть или сколько там лет, он уже наизусть знал ее тело, и характер ее вроде понимал, и привычки выучил — и все равно так и остался в ней необитаемый остров, на который… (тут Коля ругнулся) он никак не мог добраться, но с которого, как он понял, она, видно, и стартовала туда, в это свое иное. И как же его это бесило. Даже сейчас он зарычал и быстро выпил новую! Бесило, что на самом-то деле она дура, которая не понимает, чего он ждет от нее! Чтобы они вместе, вместе летели туда. Но, наверное, и это он простил бы ей, особенно теперь, когда начал нащупывать собственный ход к дао, путь туда лежал все же не через женскую дырку (придурок), а через… да вот хотя бы скольжение на кайте. Но оказалось, что дом, вот эту квартиру, которую купил им отец и которую потом уже сам он ремонтировал, вот этот, так сказать, дом она не в состоянии удерживать. Она не знает, как сделать его уютным. Он сначала думал — не хочет… Но она, видать, и правда не знала. И этот взгляд ее в пустоту стал дико его раздражать. «Слушай, у нас кончилась туалетная бумага», — говорил он строго. Но вместо вины на лице, вместо желания все быстро исправить Мотя смотрела сквозь, роняла рассеянно: «Да? Я не заметила». И ничего не замечала. И рубашки его гладила плохо! Он сам лучше мог. Из принципа только не брался!

Рюмки уже летели мелкими пташечками, Коля был порядком пьян, но сознание его все еще работало ясно, он похрустывал огурцом и изображал Тетю. Где она, кстати? Не пора ли вернуться? Он взглянул на часы — одиннадцать. Ни фига ж себе. Тэк… из дома он вышел в семь с чем-то, пошатался часа полтора, купил что надо, вернулся, их уже не было, только записка на кухне. И сразу начал готовить пир. Коля поднялся, снова перечитал записку, которую бросил на подоконник. Пу-те-ше-стви-е… Давай назад, дура! Пошел за мобильным, набрал ее номер. Гадский голос сказал, что в настоящее время абонент… Почитал еще раз ее записку — нет, главно, парня-то за хер потащила с собой? Зачем парня? Может, к маме поехала своей? Но Софье Константиновне звонить он боялся, не хотел и снова позвонил Тете. В настоящее время… А что, бывает ненастоящее? Да. Вот сейчас она как раз в ненастоящем. И сама она разве настоящая? Этот тупой, рассеянный взгляд. Ничего не видящий или видящий, но другое, ненастоящее. Правила свои любимые — жи-ши, ча-ща. И плевать, что люди так не говорят никогда. И вдруг его озарило: фокусировка. Фокусировки-то и нет! Наше маленькое открытие. Не, не надо аплодисментов. Она не умела фокусироваться. Где-то все витала в абстракциях, и не видела в упор — вещи, людей, обстоятельства, не видела то, что было перед носом. Написал эсэмэску: где вы? И еще одну: где? И еще: где вы?

«Хочешь, чтобы я солила огурцы, как твоя мама?» — спросила однажды его таким тоном, что он, он тогда… скинул эту вазу на пол, осколочки полетели… Потому что она стреляла мимо, в сердце его и все-таки мимо, огурцы-то тут ни при чем. Ни при чем! Так он тогда ей и проорал.

Да ведь хотел-то простого. Чтоб войдешь в дом и видно было: есть в доме хозяин. Гвоздики забиты, краны не текут, аккуратная галошница сколочена и выкрашена, авторский дизайн. Но что есть и хозяйка: все вещи на своих местах, обувь расставлена, зимние пальто летом не жарятся на вешалке, шапки убраны, ну, и туалет блестит, а вместо туалетной бумаги не салфетки и не газетки, потому что бумага кончилась и никто даже не собирается ее покупать, а висит нормальная бумага, свешивается лента, так и зовет оторвать квадратик. И в кухне тоже чисто, крупа не заткнута кое-как в просыпающихся пакетах, в которых поселились уже какие-то звери, а насыпана в специальные прозрачные баночки, чай тоже пересыпан, чтоб не выдыхался, как мать его всегда говорила, кастрюли веселой башенкой, сковородки не вперемешку с мисками, а тоже — рядком. Все это он объяснял ей, учил, вспоминая, как было в их доме, и она не возражала, даже делала, пересыпала, что-то обустраивала, но он же видел — все равно делала лишь бы, лишь бы… Лишь бы скорей с этой кухни бежать к своим тетрадкам-книжечкам, к компьютеру, ходить там на какие-то заумные сайты, копипейстить всякую муру, с тех же закаченных туда тоже книжечек, распечатывать какие-то мудацкие задания.

Он уже давно говорил ей, еще когда в школе пахала: надо перестраиваться, кому будут нужны эти бумажки через пять даже лет, и ваши бумажные книжечки скоро уже никто не будет читать! Но не понимала, нет, тактильность, книжку надо щупать… Ну-ну. Кто там в ее классе прочитал «Войну и мир»? Да никто. И зудел ей: уходи ты из этой школы, нервы одни. Ну, вот она и ушла из школы, стало и правда спокойней, а вроде и погасла она после этого, что ли… И все равно хозяйством не занимается. Приходит поздно, как нарочно, чтоб с ним пореже встречаться. Убирается кое-как, а два раза уже нанимала какую-то тетку, по секрету от него, но он понял! Сразу же видно профессионализм, чистота-то какая. В общем, вроде жена и есть. А вроде и нету.

Еще одна рюмашка, оставалось уже совсем немного, во как цельную бутылочку за раз, а что?

Коля снова позвонил Тете — абонент не отвечал… Вичку, что ли, позвать? Не так давно на одном корпоративе даже перепихнулся с ней, наконец, прям в чьей-то машине (чьей?), пьяный, конечно, был в стельку, а все-тки главное помнил, ведь бывало так, что забывал, но тут помнил, как мял ее сиськи охренительные и как отымел ее, только все время что-то давило в ногу, в бедро — каблук ее туфли, оказалось — синяк даже выскочил. И как потом в понедельник утром тяжко ему стало, глядел на свою Тетю, и нравилась она, нравилась своя, родная, и не по себе было, не стыдно, нет, просто не по себе. Зачем? Но Вичка сама так и лезла, лезла к нему который уж месяц, хотя на что он сдался-то ей, не юный уже, женатый человек… И на корпоративе вцепилась, не отпускала, висла буквально. Как тут откажешь? Но потом на Викины прозрачные намеки сделал вид, что правда, клялся просто, что не помнил совсем ничего, и, нарочно громко смеясь, все повторял: после этого самого, торта, пирамидок этих желтеньких — ни-че-го, черная бездна. И обломалась Вичка, сказала гадость, но отцепилась. И хорошо, лишней она была, ненужной ему, нет, лучше уж онанизмом заниматься, чем… Чужая баба была не нужна ему, вот что он узнал про себя. Приятно, да, и себя уважать как-то больше даже стал, но и хватит. Чужой не надо, надо свою. И разве многого он хотел? Ну, наплевать уже на все, на хозяйство это, готовку, пусть просто была бы женщиной, бабой. Хотела его. Но Мотя не хотела. Вечно одолжение будто делала тако-ое-е, хотя потом ничего, раскочегаривалась, кричала… И все-таки больше по необходимости это все, а так-то — нет, не любила, не любила его. А нужно, чтобы, чтобы была здесь и любила, прямо сейчас. Где ты? Где?

Он снова набрал ее номер, хотя вряд ли уже мог бы произнести хоть слово без запинки. Абонент… Тревогу закрывало растекающееся по нему опьянение, куда денется, думал он пьяно и все сильнее чувствовал, что жутко хочет ее прям сейчас, вот ведь бред. Обложили, бежать из дома, но обнаруживалось, что тут же ему все же хотелось увидеть… Мотю — только в апгрейд-версии.

Он побежал из кухни, ко второй, второй, да, она же лежала в коридоре, и он про нее как раз вспомнил! Но по пути завернул вдруг в Мотькину комнату — резко раздвинул дверцы шкафа, зеркального, сам же его заказывал, сам делал чертеж, начал выхватывать ее вещи, сбрасывать с вешалок, топтать: уехала, так и забирай свои шмотки! Забирай и сейчас же сматывайся! Катись, сука! Никому ты такая не нужна. В путешествие она… Он хрипел и топтал Тетины кофточки, брюки, юбки, темный бархатный пиджак, не замечая, что за окном уже ночь и что снова наступила оттепель, началась тихая водяная работа.

Натоптавшись вдоволь, Коля отправился в детскую, включил свет, на шкафу с игрушками сидела Чичи, глядела на него в упор круглыми красноватыми глазами, Коля схватил ее и тоже стал топтать, пинать ногами, распинать, но убить Чичи было непросто, сшитая прилежными финскими мастерицами, она держалась, тогда он дернул ее за лапу, раз и два, хорошенько дернул, и лапа наконец затрещала, оторвалась, вылез белый, упругий наполнитель. Теперь голову отрывать было гораздо проще. Расправившись с обезьянкой, Коля как-то сразу устал, лег, прямо здесь, на коврике, подложил раздраконенную Чичи под голову, и сейчас же громадный пестрый, красно-синий кайт понес его вверх, грубыми резкими рывками, под острым углом от земли, в звездное мартовское небо.

Глава пятая

Но даже во сне они не встречаются с Колей, Тете в другую сторону, она до боли глаз смотрит на сверкающую утренним солнцем реку, на зеленую, украшенную ветвями и первыми цветами пристань.

Вот и гудок пока невидимого парохода — и сейчас же город, набережную, реку окутывает густое облако колокольного звона, ярославские храмы приветствуют государя. Из облака на голубую ширь опускается белый «Межень», люди поют кто что — «Боже царя храни» и «Святый Боже», кто-то заходит в воду, по колено, по самую грудь — поближе, получше разглядеть его. «Вот, вот он, наш Николай Александрович!» — восхищенно кричат с разных сторон. «И царевны с ним!» «И императрица, гляди-ка, вон, улыбаются…» Прямо перед Иришей стоят молодые приказчики, две высокие крепкие спины в жилетах. Ничего не видно, да еще Паша крепко держит ее за руку, задавят, стой! Только белые мачты парохода и трепещущий на ветру трехцветный флаг видны наверху. Звон стихает, что-то происходит и внезапно, в счастливо приоткрывшемся просвете она видит впереди сам пароход и людей на палубе в белых мундирах. Среди них и он! Велик и прост. И как скромен. Рядом государыня — тоже в белом, и великие княжны — в голубых ситцевых платьях. Веселые, розовые, улыбаются, вдруг одновременно смеются чему-то. Но где же наследник? И уже шумят в толпе с растущей тревогой: «А царевич, здоров ли наш царевич?» На палубе появляется громадный матрос, он несет Наследника на руках, осторожно опускает рядом с сестрами. Мальчик в матроске, круглолицый, красивый, тоже весело улыбается, но по сравнению с розовыми сестрами бледен. Ангельское лицо! — Ириша всхлипывает, — дай им Бог, дай Бог им всем и мне, мне тоже… Но уже садятся все по коляскам, стоящие справа от нее простые бабы в цветных платках что-то умиленно бормочут, тоже плачут.