Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Я не поверил. Я снова закрыл глаза и стал себя мысленно ощупывать от кончиков пальцев на ногах до самой макушки. Ничего у меня особенно не болело, хотя после я убедился, что все тело у меня покрыто синяками. «Гематомами», как выража­лась наша школьная врачиха Розалия Бенедиктовна. И я уже знал, что первым делом сделаю, когда выйду из больницы. За­ставлю Андрея Джуру надеть шлем. Он из пижонства ездил без шлема.

Ночью мне стало хуже. Меня тошнило, и больничная палата, покачиваясь, плыла вниз по крутой спирали. И когда я открывал глаза, все время рядом с собой я видел маму. Она была со­всем не такой, как всегда, она была удивительно ласковой, энер­гичной и похорошевшей, словно девушка. За эти дни, что я лежал в больнице, я ее увидел такой, какой она мне до сих пор не от­крывалась. Такими и должны быть настоящие люди, когда слу­чается беда. Только теперь я понял, что имел в виду Сергей Аркадьевич, когда говорил о маме, как о человеке, каких не­много.

Федя тоже бывал у меня каждый день. Он привез какого-то старенького профессора-невропатолога, который заставлял ме­ня, зажмурив глаза, попадать пальцем в собственный нос, ца­рапал — очень щекотно — по пяткам какой-то железкой, про­верял молотком рефлексы в коленях и сказал в конце концов, что меня следовало бы посадить в банку, заспиртовать и пока­зывать студентам, как человека с абсолютно здоровыми нер­вами.

Удивил меня батя. Он пришел с Вилей и принес мне в по­дарок портативный магнитофон, который купил, чтоб я не ску­чал в больнице. Андрей Джура, Тамара и Павел Германович при­ходили каждый день и приносили такое количество цветов, ка­кое, по-моему, носят только роженицам. И все-таки я сказал, что больше не буду участвовать в «Бесстрашном рейсе».

Павел Германович улыбнулся понимающе:

— Это психическая травма. Это скоро пройдет. Человек, ко­торый ни разу не падал, только половина гонщика. Не торопи­тесь с решением. Подумайте.

Я сказал, что подумаю.

По мере того как мне становилось лучше, мама стала при­ходить реже.

— Скажите, мама, — спросил я однажды, — вы на меня не сердитесь?

— Ой, Ромка! — улыбнулась мама. — Какой же ты еще ма­ленький…

Она не знала, что только здесь, в больнице, я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Потому что только теперь я по­нял, как она мне нужна, моя мама. И как я ей нужен. В детстве этого не понимаешь. В детстве к этому относишься как к чему-то совершенно естественному и поэтому привычному, обыкно­венному.

И еще я думал о том, что эти, как говорил Николай, триви­альные выражения из газет и книг, в которых мать и Родина всегда стоят рядом, не пустые слова. Моя Родина тоже была особой и тоже ни перед кем не старалась казаться лучше, чем она есть в действительности. Она была умной, и суровой, и властной, она была надежной и доброй и не любила глупых шуток.

Когда я вернулся домой, я понял, что мне от многого нуж­но избавиться. И прежде всего от постоянного ощущения, ко­торое преследовало меня в последнее время, — что я обижен жизнью, судьбой, окружающими. Это удобная позиция: «Мне не повезло». «Я обиженный». Но не самая умная.

В одном отношении Вера была совершенно права: если уж жить, то нужно жить весело. И не считать себя обойденным. И помнить, «…что бедствия человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает не прямо на окружающие его предметы».

— Не пойду я больше в «Бесстрашный рейс», — сказал я маме и бате. — Вернусь на завод.

Они переглянулись и сделали вид, что другого и не ожи­дали. Но про себя оба вздохнули с облегчением.

— Сможешь теперь… наладчиком, — сказал батя. — По­ра уже.

Никогда не ожидал, что меня так хорошо встретят на заво­де. Как родного. Но в первый же день моей работы пришла посыльная и сообщила, что меня приглашает к себе сам гене­ральный директор Владимир Павлович Пашко. Я насторожился.

Удивил меня генеральный директор. Он предложил мне, как он сам выразился, «инженерную должность». На заводе была создана специальная оперативная группа по борьбе с авралами, со штурмовщиной. И Пашко считал, что я должен войти в эту группу, «потому что там нужны языкатые ребята».

— Вот поездишь по заводам-поставщикам — поймешь, от­куда ноги растут у штурмовщины и как с этим бороться.

В общем, мне стоило большого труда уговорить генераль­ного директора, чтоб он оставил меня наладчиком.

— Выступать легче, — сказал мне все-таки генеральный директор на прощание. Не удержался. Запомнил карикатуру.

Когда я возвращался из конторы, я остановился перед рас­пластанным на белой стене, заключенным под стекло нашим за­водским знаменем. На него покушались музеи, но генеральный директор не отдавал. Это старое, выцветшее знамя прошло через много рук и через много судеб, когда его прятали от немцев в дни оккупации Киева. Но его сохранили. Верили в то, что оно вернется на свое место. И оно вернулось.

И к маме, и к бате тянутся люди. Родичи, соседи, знакомые и просто те, кто хоть раз где-то с ними виделся. Но по-раз­ному. К маме приходят те, у кого что-то случилось. Когда не­приятности. Или когда нужно на что-то решиться, а не хочется. За советом. А к бате — рассказать про свои дела, похвастать­ся удачей. Мой дядя, вице-адмирал Михаил Иванович Пазов, сказал, что в Киеве пробудет только день, что он тут проездом в Севасто­поль, что давно собирался выпить с батей рюмочку, но приехал он явно к маме. Я это сразу почувствовал, хотя не смог бы объ­яснить почему.

Дядя выглядит моложе отца, хотя по возрасту он старше на четыре года. У бати волосы густые, стрижется он коротко, и се­дых волос почти не видно, а дядя — лысый, плотный и румя­ный, но, очевидно, влияет военная выправка, нет у него этой ба­тиной сутулости.

Мы прогулялись с дядей по Крещатику. Мне нравится с ним ходить. Прохожие останавливаются, оглядываются. В Киеве ред­ко увидишь моряка. Да еще вице-адмирала. В армии это был бы генерал-лейтенант. А может, это звание еще и выше тянет. Адмиралов намного меньше, чем генералов.

Видно, соскучился он по украинскому языку. С нами он толь­ко по-украински и разговаривает, употребляя такие слова, ко­торые теперь редко услышишь: шляхетний, осоружний 19 , чай на­зывает гербатой, янтарь — бурштином.

А с мамой они говорят одними поговорками. Словно сорев­нуются, кто больше помнит. Какие-то они одержимые.

Мама любит дядю. И по случаю его приезда приготовила знатный обед.

Я, правда, опоздал к обеду. Задержался в институте. Я при­шел, когда они уже выпили по первой, а может, и по второй.

— Тебе легче, — говорил дядя бате. — Ты рабочий. Ге­гемон.

А почему легче? — обиделся батя.

— Опять у тебя часы отстают? — обрывая их спор, язви­тельно спросила у меня мама. Она, по-видимому, не хотела, чтоб этот разговор продолжался при мне.

— А потому легче, — упрямо продолжал дядя, — что нет у тебя этого постоянно грызущего сердце чувства: то не сделано, это не закончено, в том ещё не разобрался, это упустил.

— А ты не упускай, — сказал батя. — Ты упустишь, а по затылку Ромка получит.

— Вот я и говорю, — продолжая разговор, который начался без меня, сказал дядя Миша, — пусть Роман сам защищает свой затылок. И твой. И мой.

— Пийте, люди, горілочку, а ви, гуси, — воду, аби люди не казали, що ми злого роду 20 , — предложила мама.

— Нам на здоров'я, а ворогам на безголов'я 21. — Дядя Миша опрокинул рюмку, поморщился и стал закусывать салом.

— Хто п'є, той кривиться, а кому не дають, той дивиться 22, — заметила мама.

— Доки неба дійдемо, ще по едній шарпнемо, — не остал­ся в долгу дядя. — Выпейте, Галя, и вы до дна, бо на дні мо­лоді дні 23.

— Чоловік проп'є вола, то це його слава, а жінці й помело не вільно 24, — сказала мама.

— Что там с этой подводной лодкой? — спросил батя.

— С какой?

— Атомной. Американской.

— Затонула. Со всем экипажем.

— Это мне известно. А по какой причине?

— Не знаю. Думаю, слишком глубоко забрались. Давление. Металл не выдержал. А может и так быть, что слишком уверен­но себя почувствовали. Забыли, где находятся. А море этого не любит.

— У нас не может быть такого случая?

— Пока бог миловал. Но, как говорится, бог помогає пере­візникові, але мусить гребти, 25

Мама принесла здоровенную миску вареников и блюдо с горячими пирогами, накрытыми вышитым полотенцем. Приступая к вареникам, дядя заметил:

— Як молодим був, то сорок вареників  з'їдав, а тепер хамелю хамелю й насилу п'ятдесят умелю  26.

А мама в ответ:

— Ужте, їжте, на живіт  не вважайте, аби шкура видержала 27.