Януш Гловацкий - Good night, Джези
Когда Руперт уехал в школу-интернат, я впал в депрессию. Мать занялась моей ногой, наверное, стеснялась ходить с колченогим. У Руперта сейчас в Гамбурге двое детей. Два взрослых сына, даже на него похожи.
До Маши у меня никого не было. В смысле совместной жизни. Женщины, конечно, были: секретарши, ассистентки, шлюхи-любительницы и профессиональные проститутки. Один коллега ввел меня в самый шикарный бордель в Германии, попасть туда было труднее, чем стать депутатом бундестага.
Возвращаясь к Маше: их всенародный гений Пушкин написал, и все вслед за ним это повторяют, что нет на земле справедливости, но и выше тоже нет. Они так думают. Русские то есть. И самое скверное, что на сто процентов правы. Хорошо, ну а как насчет благодарности? У Пушкина про нее ничего, про неблагодарность тоже, и вообще, покажи мне книгу о благодарности. А ведь я, можно считать, вывел Машу из египетского плена, дал фамилию, гражданство, верность, любовь, деньги на занятия живописью, на выставку в Сохо, организовал лучших кардиологов. Вообще все, что имел, дал. Правда, от меня не разило перегаром, я не плевал по ночам в стену, не бил Машу — может быть, ей этого не хватало? Как ты думаешь? Может, я зря увез ее из Москвы — и это было самое худшее?
А может, вся беда в том, что мы говорим «душа», а они: «ду-у-уша». И друг перед дружкой эту ду-у-ушу распахивают, лезут в чужую без приглашения. Я не слепой, я видел, что Маша меня не любит, но знал, что старается. Не лю-ю-юбит, но чуточку любит. Небось, тебе интересно, как выглядела наша сексуальная жизнь и было ли Маше со мной хорошо, — это я бы тоже хотел знать. Спали мы с ней не часто, из-за ее сердца. Она всегда лежала неподвижно, никакой реакции, но была такая красивая, что я смотрел на нее и чуть не плакал от умиления. У нее были длинные светлые волосы, она в них утопала. Как-то я не выдержал и спросил, чувствует ли она что-нибудь вообще. Она сказала, да, конечно, но мать ее научила, что порядочные женщины, в отличие от проституток, ничего не должны показывать: закуси губы и лежи.
И такое чудесное нежное создание поддалось чарам этого мошенника и извращенца. Если честно, меня не очень удивило, что Джези ее обольстил. Куда мне до него. Я сам от него дурел, потому что я сноб, да, да, просто не успел еще тебе об этом сказать.
Я им восхищался, признаюсь. И считаю, что его не совсем справедливо затравили, но ведь справедливости, как мы выяснили, на земле нет. А поскольку он высоко забрался, то и свалился со страшным шумом, хотя даже не прихрамывал.
Знаю, Маша не годилась немцу в жены, но я все поставил на одну карту, старался не жалея сил. Начиналось-то хорошо, она меня обожала, считала чуть ли не полубогом, кредитные карточки, дорогие рестораны, покупки — все это ей страшно нравилось… и, конечно, я понимал, что для него она ничего не значит, ровным счетом ничего… так зачем же он ее четвертует и по кусочку у меня крадет, зачем вторгается на мою территорию? Зачем ему это?
А все из-за той моей проклятой поездки. Не уехал бы тогда, сумел бы ее уберечь. Нельзя было оставлять ее одну. Идиот! Вернулся, смотрю на нее и не узнаю: она или не она? Печальный зверек в клетке. Не сводит глаз с телефона, из дому боится выйти, чтобы не пропустить его звонка. Это было так ужасно, что я сам ему позвонил и договорился о встрече. Что скажешь? Сейчас объясню, как я рассуждал. Прикидывал, подсчитывал: идти, не идти, что я выиграю, что потеряю. Составил баланс, на это я мастер, получилось: идти. Впрочем, ты все знаешь, я ведь тебе рассказывал. То есть кое-что знаешь, а кое-чего не знаешь. Пускай мне будет стыдно, но я напишу.
Я тебе говорил, помнишь, что спросил, не должен ли встать перед ним на колени, а он в ответ: только если это доставит мне удовольствие, типа того, точно не помню. Это есть у нас в фильме, но я описываю то, чего нет. И я встал на колени, да, дорогой Януш, встал. Не на улице, конечно, у него в мастерской. А что было дальше, догадываешься? Да. Я полез к нему в ширинку. Возможно, это был стресс, такое бывает с солдатами на поле битвы, боевой стресс, как сейчас любят говорить. Не знаю. Знаю только, что голова у меня шла кругом, и я уже не понимал, кто передо мной: он или Руперт, — а может, внутренний голос мне подсказывал, что только так удастся его уговорить, кошмар… кажется, я повторял себе: это ради нее, ради Маши… чистое безумие. Он улыбнулся, в первый раз мне улыбнулся, посмотрел с интересом, но попятился, застегнулся — не переставая улыбаться.
И все же любопытно, что ты сейчас, читая письмо, чувствуешь и что обо мне думаешь… Может быть, с этим подлецом только так и надо было? Может, он почуял родственную душу? Неспроста ведь погладил меня по голове, совсем как Руперт, и сказал: о’кей, — значит, ощутил ко мне симпатию, я почти в этом не сомневался. И радовался: похоже, подействовало. Так или иначе, за целую неделю он ни разу не позвонил. А Маша страдала, пила, по ней видно, когда она хоть немного выпьет: смутная такая улыбка бродит по лицу. Я не отходил от нее ни на шаг, у нее была припрятана водка, я нашел, но не подал виду, ладно, пускай пьет, думал, недолго осталось. Профессор назначил срок операции, еще только неделя, потом больница, и я ее отсюда увезу. Ни капли спиртного, никаких сигарет, она придет в себя. Через полгода вернемся на выставку. Или не вернемся.
И тогда вышла эта статья о нем. Я был на седьмом небе. Кто-то написал: у всех нас достаточно сил, чтобы выносить чужие несчастья.
Мне хотелось петь, и я пел. Есть такая песня, ее запевают в пивных Верхней Баварии после нескольких литров пива. Мужчины встают и садятся, снова встают и раскачиваются, налево-направо, и поют: вверх, вниз, влево, вправо. Немного похоже на то, что происходило со мной. Впрочем, других песен я не знал. А петь хотелось!
Я положил газету с этой статьей на видное место и решил, что теперь уж победа точно за мной. Она прочла и ничего не сказала. Ничего. Я предложил пойти к Тиффани, надо же развлечься, в конце концов, мы нормальные люди. Браслет хотел ей купить — подарок в честь своей победы. Она было согласилась, но потом: нет, она плохо себя чувствует, плохо выглядит, устала, сперва надо поспать, — и я позволил себя провести.
Какой же я был дурак! Забыл, что у русских женщин все наоборот, у них главное — жалость и милосердие. Выбрал очень красивый браслет, золотой, усыпанный бриллиантами, чертовски дорогой.
Когда я вернулся, дома ее, конечно, не было. О Господи, потащилась к нему, к этому мошеннику. Целый час я бегал по барам, примерно как когда-то в Москве, и обманывал себя. Рассказывал себе сказки, хотя знал, где она. Сначала бросился налево, в «Russian Samovar», потом направо, в «Russian Vodka Room» и «Uncle Vanya». Где-то посидел и снова бегом, а воображение не унималось. Мне правда можно было посочувствовать. Честное слово. Боже, как я был смешон, мне казалось, что все на улице это видят, все надо мной смеются. Тротуар уплывал из-под ног, а я не был пьян.
А может, убить его? Ей-богу, я так подумал. Но как? Я не знал, где купить револьвер. Потом решил, что проще будет поджечь его мастерскую. Куплю на автозаправке канистру и немного бензина, спички у меня есть, только попаду ли я к нему в подъезд? Да и невинные люди могут пострадать. Я присел на минуту на скамейку и снова куда-то помчался. Время от времени звонил домой, наконец она взяла трубку. Несмотря на всю свою ярость, я почувствовал облегчение. Вернулась! Она была в ванной, пьяная. Этот знакомый отсутствующий взгляд и улыбка. Голая, прошла через комнату и легла. Господи, как она была красива. Спросила, хочу ли я знать, где она была. Я пожал плечами.
— Ты прав, — сказала она. — Я была у него. — И добавила: — Я хочу вернуться в Москву.
Я задохнулся как после удара под ложечку. Онемел. Подумал, что не было у меня в жизни ничего хуже, чем тот проклятый двор в Москве, где я впервые ее увидел. Я-то воображал, что она станет просить прощения, объясняться, оправдываться, а я буду стараться ее понять, и потом мы друг друга простим. А она мне говорит, что хочет вернуться в Москву. Что ничего ей от меня не надо, и в том, что я ей дал, она не нуждается. А как же операция в ближайшие дни, все оплачено, обо всем договорено, да она рехнулась! Я кивнул, мол, понимаю, и добавил, что кое-что ей купил. Положил браслет на стол и вышел, а может, выбежал. Скорее, выбежал, потому что когда человек в отчаянии и хочет это показать, он не уходит, а убегает. Правильно, господин писатель, вы так пишете? Я выбежал на площадку, но в лифт садиться не стал, почему-то надеялся, что она выйдет следом за мной. Подождал немного. Не вышла. Ну и я выбежал на Бродвей. Хотел все обдумать, разложить по полочкам, да только не получалось.
И вдруг меня осенило: а может, и хорошо, что всему этому пришел конец? Теперь я начну жить нормально. А она? Эх, глупенькая! Да этот Джези и плюнуть на нее не захочет.
Но, с другой стороны, смогу ли я без нее жить… Сам не знаю, как, когда и зачем я очутился на Кристофер-стрит. Может, и тебе случалось когда-нибудь вот так идти или бежать в полубезумном состоянии. Я проталкивался сквозь толпу благоухающих мужчин в футболках или кожаных куртках. Они улыбались, обнимались, громко разговаривали, смеялись, я подумал, что все куда-нибудь идут: ужинать, выпивать, в кино, в постель. А я? А со мной что?
