Вольфганг Хильбиг - Временное пристанище
События шли мимо, его не касаясь; изредка он что-либо отмечал, подобно тому как регистрируешь краем глаза нечто несущественное; газет не читал, радио не слушал (чтобы посмотреть телевизор, он всегда ходил к Гедде), в издательство не звонил. А заголовки, которые все же достигали его сознания, оставляли равнодушным: беженцы в посольствах, волна массовых отъездов из ГДР, открытие границы с Венгрией, визит в Прагу западногерманского министра иностранных дел. Демонстрации в Лейпциге, Берлине, Дрездене; создание в ГДР новых партий: Новый форум, Демократический прорыв, СДП… сорокалетняя годовщина ГДР… уход в отставку хонекеровского правительства. События маячили где-то вдалеке… на мгновения входили внутрь – и тут же выскальзывали. Отчего это равнодушие? Неужели он и вправду ее не любил? Может, просто не ощущал? Не понял, не разобрался? Нет, он точно ее любил, в меру своих возможностей – должно быть, ничтожных, слишком ничтожных, – но любовь в нем была, он это знает. Он не даст убедить себя в обратном; несмотря на всю свою неспособность, он ее любил…
Почему же он этого не заметил? Почему был так одинок, почему не знал ни на что ответа? Почему забывал ее день рождения, забывал позвонить… теперь время упущено, кончено – о, непредсказуемый этот сентябрь!
Проходили недели и месяцы, они не имели к нему отношения. А может, он не теми вопросами задается, может, следует спросить: жил ли вообще? Проснулся ли для жизни. Сыздавна, с тех пор, что начал мыслить, он пребывал словно в полусне, на грани пробуждения. Но пробудиться не удавалось. А чтобы быть сопричастным любви, нужно бодрствовать, проживать жизнь. Жил ли он – это еще предстояло выяснить.
* * *Вот они, тут как тут: бездомные, нищие, те, кого называют бомжами; слоняются перед вокзалом, сидят, понурив головы, по-турецки на каменном полу тоннеля, ведущего к трамваям, поставив рядом с собой пластмассовый белый стаканчик, на дне – пара монет. В дверях вокзала они не такие смиренные, как в Нюрнберге или во Франкфурте; оборванный восточный европеец вцепляется за рукав, гортанно талдычит: «Битте-биттегельд, битте дойчмарка…
Приходится резко выдергивать руку; вглядываясь в их лица, ты понимаешь: в Секуритате они не служили; у тех-то дела идут получше, может, даже превосходно. Эти же были от силы мелкими жалкими шпиками.
Центральный вокзал Лейпцига почти не переменился – пока не успел, – только фасад захлестнуло бескрайнее половодье письменных знаков, отменяющее пока еще непривычную свободу слова, прямиком ведущее к безалфавитной культуре: предвыборные плакаты, на которых еще не сказался возраст, реклама всякой безделицы и халтуры, доброжелательные до колик в желудке приглашения на вернисаж, зазывы в сауну, на массаж, наставления в азиатском целительском и любовном искусстве. Много бумаги смыто дождем, склизкие мылистые следы длинными шлейфами тянутся в глубь вестибюля. Внутри, как будто отпихивая друг дружку, наседают на стены дощатые будки; от несметного их количества вестибюль вдруг сделался маленьким. Киосковая культура акул фаст-фуда превратила центр города в груду наспех сколоченных будочек; все выглядит так, словно мусорщики уже не первую неделю бастуют.
Ц. вовсе не против анархии, не против неразберихи, но это – не анархия, а диктатура глупости и торгашества. Хищные рыбы помельче: банкроты, жулики-трюкачи, торговцы подержанными машинами и всякой дешевкой – явились самыми первыми; они до того остудили свободолюбивый пыл бывших восточных немцев, что тем захотелось вернуть свою стену. Крупные же акулы пока выжидали: торопиться им некуда, они пока в Таиланд инвестируют, мусолят слово «Германия» до оскомины, а к сердцу прижимают заветные сундучки, набитые акциями; они и в тридцать третьем сперва переждали, какие планы у черноусой таксы, – и ожидание окупилось. Фолъкс-полицай делает с юными наци общее дело (по крайней мере, поджала хвост перед ними), красных повсюду клеймят позором; это потихонечку улучшает инвестиционный климат.
Он заехал к матери; было начало мая, довольно холодно. В Лейпциг он прибыл утром, хотел сразу поехать в Берлин, но решил сперва заглянуть на книжную ярмарку. Однако вспомнил, как на последней, Лейпцигской, ярмарке, где он побывал – последней ярмарке времен ГДР, в год воссоединения, – его затрясло вдруг от омерзения и он убежал оттуда; писания журналистов, профессиональных диссидентов и жертв прославлялись и производили фурор; книги настоящих писателей не воровали больше со стендов, они одиноко и глупо глазели с полок на бывших своих читателей.
Маленькое солнце, лишенное всякого тепла, стояло над вокзалом, сверкая до рези в глазах ослепительной белизной. Невзирая на будний день, привокзальная площадь пустынна; внутри, в двух больших купольных залах, тоже гулко от пустоты; разве что у киосков, где продают сосиски и пиво, бродят подвыпившие бомжи, их сизые от холода носы глядят из кустарника бороденок. Ц. пронес до самого верха свою утробу, полную черной расплескивающейся желчи (а заодно – тяжелую сумку, полную книг, стареньких гэдээровских изданий); встречные расступаются, у него дурной глаз – сразу видно. Посреди широкой прямоугольной платформы, перед перронами, он шлепает сумку наземь. Часы, справа и слева, с восточной и западной стороны (тупиковая станция всегда казалась ему назойливым символом; впрочем, это уже позади), показывают разное время (сейчас, наверное, около девяти); потроха часов, затвердевшие от сухого дыма и грязи, предынфарктно булькают; из далекого незримого закоулка вокзального континента хлестко шипят удары пневматического молота: совсем без эха выстреливают они под крышу, слишком тихие, чтобы быть шумом, однако голуби ощущают себя как под сильным ружейным огнем. А в остальном ледяной зал вокзала тих и пустынен.
Иногда – в сновидениях, в гневных и мстительных фантазиях, помогавших заснуть, – он видел себя лежащим на крыше вокзала, над главным фасадом, на парапете фронтона, скрытый декором и каменными завитушками, за пулеметом, повернутым к городу; глядел в прицел на подъятый перст Университета имени Маркса (где однажды, когда он зашел навестить свою подругу Мону, ему указали на дверь – ему, пролетарию…) или же наводил орудийный ствол на безобразную новостройку Центрального управления Штази (по легенде, параллелепипед врыт в землю на глубину девяти этажей, дабы пыточные компьютеры работали бесперебойно); ему и поныне случается видеть из этой точки, как стелется в разные стороны – темный, без цели – городской дым и кружат в этом дыму сумбурными стаями мелкие черные птицы, будто желая согреться, непонятного вида, очумелые городские птицы.
Вокзал пуст, как одно из его сновидений. Ранних утренних поездов больше нет, поздних ночных – тоже нет. А электрички к началу смены, с рабочим и служащим людом, к этому часу уже отошли; они не так набиты, как прежде, заполнены только-только, прежней уймы заводов, по которым нужно всех развезти, больше нет (да и зачем? в конце индустриального века…). И все-таки, громыхая железом, они выезжают из полукруглых ворот за концом перронов на волю, на свет, туда, где расходится веером дельта путей. Ц. остается один… он уже давно нигде не работает, когда-то его за это клеймили. Сердце его заволакивает печаль. Печаль, что повеяла в сердце из полутьмы под вокзальными перекрытиями, смешана с бесподобным запахом, рождающимся на старых вокзалах вот уже сотню лет. Это запах обшарпанных темно-зеленых составов, уже отъехавших от перронов. Запах их красновато-бурых железных колесных тележек, старой смазки и горькой пыли. Вагоны, долго стоявшие на перегонах, на затерянных отдаленных путях, в степях, лесах, на старых диковинно пахнущих рельсах, вагоны, вобравшие запах старого щебня меж шпал, серого, черного, промасленного, заскорузлого от песка, запах старых пропитанных деревянных шпал, между которыми тянется щебеночная пустыня, запах старого черного гранита, с солоноватым привкусом, запахом сварки. И обветшалые вагоны, наконец привезенные из забвения, доставили тот запах на вокзалы, и вокзалы пропахли пустыней и щебнем… углем, землей, грязью перронов и грузовых платформ, где сортируют и погружают в вагоны животную и людскую плоть жизни. Пропахли бесконечными перегонами щебня, пересекающими страну за страной и наконец выходящими в море. И, проехав над щебнем, поезда привозят в вокзалы запахи моря. Йодистый привкус моря, соленый дух моря, запахи чистой извести, мела, йода, разгульный запах штормов, горький запах безветрия, пресный запах свинцового неба. Синий гранитный дух моря и запах старых локомотивов, доставивших длинные поезда, полные щебня, в далекие порты. Запах огромных нагруженных щебнем судов, затонувших на дне…
И так многим пахнет, о чем нужно печалиться на вокзалах. Но о море печалиться нечего, и о небе, источающем над вокзалами йодистый запах моря, – и о солнце, гасящем на вокзалах горькую мокрую соль морскую…
