Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр
Вдруг госпоже Моосгабр показалось, что где-то что-то шелохнулось. Она посмотрела за памятник и за березку, где были густые кусты, закрывавшие несколько соседних могил. Эти густые кусты теперь были голые, сухие, так что сквозь них можно было что-то увидеть, и госпоже Моосгабр вдруг показалось, будто за теми голыми, сухими кустами кто-то стоит и подсматривает.
«Померещилось, – сказала себе госпожа Моосгабр, – кто может там стоять и подсматривать? Здесь у этой могилы. Я хожу сюда годы и годы, если не целый век». И госпожа Моосгабр прошла дальше. Прошла дальше и оказалась под березкой у могилы несчастной Терезии Бекенмошт. И как раз в тот момент, когда она хотела оглядеть могилу и открыть сумку, раздался выстрел.
Госпожа Моосгабр еще никогда в жизни не слышала ни одного выстрела. Она не была ни на войне, ни на одном военном смотре, который время от времени устраивал в городе председатель Альбин Раппельшлунд, не ходила ни на стрельбище, ни на храмовые праздники, ни даже в кино. Разве что однажды в жизни слышала пушечный залп в честь кого-то, но это было очень смутное воспоминание, так что нынешний выстрел был, по сути, первым, достигшим ее ушей. Госпожа Моосгабр подняла голову к небу, к ветвям березки над могилой и прислушалась. И вдруг сквозь эти ветви она увидала летящую стаю больших черных птиц и услыхала их карканье – без сомнения, это были вороны. Но прежде чем она опомнилась, раздался второй выстрел, и госпожа Моосгабр увидела, как ворона, летевшая последней, замахала в виду неба крыльями и куда-то упала. У госпожи Моосгабр на миг остановилось сердце. Она вспомнила маленького Айхенкранца.
«Это он, – сказала она себе и затрясла сумкой, – ему вернули отобранное ружье, и он где-то поблизости стреляет. Эти птицы вредные, дескать, но не стреляет он в них потому, что не может попасть. А вот стрельнул и попал». И госпожа Моосгабр решила, что, как только уберет могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, пойдет к госпоже Айхенкранц, что живет между кладбищем и парком, и спросит ее. «Несчастная госпожа Айхен, – подумала она, – что она на это скажет? Мальчик в конце концов ее изведет. Если доложу об этом госпоже Кнорринг, – подумала она, – мальчика заберут у госпожи Айхен, ведь его оставили ей только на пробу. Но кто потом поможет госпоже Айхен в лавке? Ведь бедняжка будет в отчаянии». Вдруг госпоже Моосгабр пришло в голову, что стрелял все-таки не маленький Айхенкранц. «Может, – подумала она, – в ворон стрелял какой-нибудь здешний служитель. Может, так приказали ему в кладбищенской конторе. Вот бы госпожа Айхен вздохнула с облегчением, от души желаю ей этого». И госпожа Моосгабр быстро открыла сумку, вынула метелку и тряпочку и взялась за работу.
Когда она вытирала островерхий памятник, на котором были опавшие листья и там-сям какие-то веточки, ей вдруг снова стало казаться, что где-то близ могилы кто-то стоит и подсматривает. Здесь по-прежнему была полнейшая тишина, очень странная мертвая тишина, а после тех выстрелов, пожалуй, еще более мертвая, еще более странная, и издалека по-прежнему доносилась музыка, трубы и корнеты, но теперь она уже явно слабела, похоронная процессия, очевидно, удалялась, двигаясь к могиле… слабел и колокольный звон из пятой часовни, хотя он-то никуда не удалялся, а оставался на месте, но звонарь, очевидно, тянул за веревку все слабей и слабей… И все-таки ощущение, что кто-то стоит поблизости и подсматривает, не покидало госпожу Моосгабр. Не выпуская тряпку из руки, она прекратила чистить памятник и снова вгляделась в кусты за могилой, которые теперь были голыми, сухими, и сквозь них можно было что-то увидеть, однако никого, кто бы за ними стоял, она так и не увидала.
Она быстро очистила памятник и вынула из сумки другую тряпку, чтобы оттереть и надпись – имя несчастной матери. Но только протянула к этой надписи руку… как снова грянул выстрел.
Госпожа Моосгабр вскрикнула, земля задрожала вместе с ней, а небо над ней завертелось. Тряпка выпала из рук… и она почувствовала, что падает.
Но в последнюю минуту, видимо, уцепилась за что-то и снова выпрямилась.
И уставилась на памятник Терезии Бекенмошт. Она смотрела, смотрела, земля дрожала вместе с ней, а небо над ней вертелось, и она не понимала, что с ней творится.
Ибо госпожа Моосгабр смотрела не на могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, а на могилу совсем другую.
На памятнике стояла надпись не «Терезия Бекенмошт», а «Наталия Моосгабр». «Наталия Моосгабр, – было выгравировано большими золотыми буквами, – владелица мышеловок», а в самом низу, там, где обычно ставится крестик, была огромная мышь.
Госпожа Наталия Моосгабр стояла перед своей собственной могилой.
Никто не знает, сколько времени стояла там госпожа Моосгабр. Могила была в стороне от дороги, так что никто не видел ее, – а значит, никто не видел ни как она таращит глаза и трясется, ни как дрожат у нее голова, подбородок, руки, ноги, у которых лежит тряпка и большая черная сумка, никто не видел, как она бледна и как из-под старого платка градом катится с нее пот. И она не слышала ничего – ни похоронной музыки, должно быть уже смолкнувшей у самой могилы, ни колоколов из пятой часовни, должно быть уже отзвонивших, не слышала даже, что некое живое существо стоит поблизости за густыми сухими кустами, закрывавшими соседние могилы. Она смотрела на могилу, на свое имя, на это звание и на эту мышь и думала, что она умерла.
Спустя неопределенно долгое время она сдвинулась с места.
И потом вдруг бросилась от этой страшной могилы на дорогу.
Дорога была по-прежнему пуста, безлюдна, пуста, безлюдна, лишь вдали показался пожилой человек… И госпожа Моосгабр поспешила к нему.
– В чем дело, – вскричал пожилой человек, завидя ее, – что такое, в чем дело, что происходит… – Он был перепуган до ужаса.
А потом, перепуганный до ужаса, он быстро пошел вперед, почти побежал. Госпожа Моосгабр бежала, может, чуть впереди него, может, рядом с ним, и так они оба, смертельно бледные, перепуганные до ужаса и разгоряченные, добежали.
Добежали до могилы, и госпожа Моосгабр с криком указала на надгробную надпись.
А потом госпожа Моосгабр крикнула в третий раз, и голова у нее закружилась, но старик в последнюю минуту все же успел ее подхватить. Госпожа Моосгабр впилась взглядом в надпись на камне и прочла:
ТЕРЕЗИЯ БЕКЕНМОШТ
– Однако, мадам, – сказал пожилой человек, – в чем дело, мадам? Вы разве Терезия Бекенмошт? Удивительно, – проскулил он и покачал головой, – вы же говорили, что вы другая. Как же это вяжется?
Госпожа Моосгабр стояла и смотрела, как пожилой человек трясет головой, на которой был котелок, и что под его расстегнутым зимним пальто – расстегнутый сюртучок, а под ним – жилетка с часами на золотой цепочке… она стояла и смотрела, как он трясет головой, говорит, скулит, шепчет: «Однако это что-то невероятное, что-то невероятное, я странный Клевенгюттер и, пожалуй, не потерял гроша из фалды…» – и медленно удаляется.
Госпожа Моосгабр подняла с травы тряпку, большую черную сумку, голова у нее горела, сердце стучало так, как и в тот раз, когда она мчалась с перекрестка у торгового дома «Подсолнечник», по лбу катился пот. «Иисусе Христе, – осенило ее вдруг, – Иисусе Христе, не пойти ли мне к водопроводу у склепа Лохов… умыться… уж не спятила ли я?» Но в ту минуту, когда поднимала тряпку и сумку с травы, она услыхала где-то за густым сухим кустарником какой-то шум и, поглядев в ту сторону, услыхала дикий трехголосый смех: один был довольно резкий, грубый, второй смех – визгливый, придурковатый, мордастый, а третий – тихий и мягкий, как бархат. И еще она увидела сквозь этот густой сухой кустарник три фигуры, одна из них несла под мышкой большую каменную плиту…
XVII
Что госпожа Моосгабр делала в тот день вечером – никто не знает, потому что в тот день после ее возвращения с кладбища никого у нее не было. Не было у нее даже привратницы Кральц. А уж что творилось в душе госпожи Моосгабр, и вовсе никто не знает и никто никогда не узнает. Возможно, госпожа Моосгабр весь вечер неподвижно сидела в кухне на диване, смотрела перед собой, и эта внешняя неподвижность была выражением ее души. Возможно, она не растопила печи, не сварила себе чаю, не слышала даже боя часов. Возможно, она весь вечер неподвижно сидела на диване и смотрела перед собой как старое, увядшее, незрячее дерево. Возможно, в конце концов она пошла спать, но спала ли она или бодрствовала, тоже никто не знает, как не знает и того, снился ли госпоже Моосгабр какой-нибудь сон.
И что госпожа Моосгабр делала на другой день – тоже никто не знает, за весь день она ни разу не вышла из квартиры. Поэтому ее не встретили ни привратница, ни каменщики, которые мало-помалу кончили работу в этом старом обветшалом доме и теперь снимали леса, не встретился с ней никто из соседей. Госпожа Моосгабр не вышла из квартиры, и никто, по-видимому, к ней не стучался. Лишь на третий день после обеда госпожа Наталия Моосгабр в своем старом платье, длинной черной юбке, черном платке и старом пальто, в туфлях без каблуков вышла на улицу с небольшой черной сумкой.
