Светлана Пахомова - Ангелам господства
— Сколько, ты думаешь, такое, на щите, за месяцы затрат выходит по арендной плате?
— Не знаю, не могу сказать.
— Цена объёмней, чем пробирка очищенного вещества. Плюс стоны в ожиданье Соколова. Подумала бы, сырной головою, какой с того доход. Так что — ты в прибыли, Николь Благая. Поведай маме от меня привет.
— Иванна, я всё-таки должна тебе сказать. Луч, он, болтун, конечно, но, правда, в том, что у Татьяны с Жоржем не всё предельно ясно. Пойми, там был чеченский курс. Вот почему он говорит — не вяжется тот госпиталь со стажем… нет, как это в отделе кадров произносят, со статусом. Его на эту должность Мэтр позвал. Ему приказом навязали талантливых детей-сирот специально сформированного курса. Сирот войны чеченской. Ну, ты понимаешь, ясно для чего, для обученья режиссуре. Для передачи вызревших секретов школы.
Сквозь переходы подошли к платформам.
— Так почему ж не ГИТИС?
— Мэтр — лучший педагог страны.
— Помилуйте, какая ерунда! Как лучшего… Простите, что толкнула… Представителя сценической педагогики страны, при построении четвёртого угла, — ведь он четвёртый по счёту выпуск ими… Остановись, здесь мой вагон. Четвёртый угол дома мастера — чеченский? Краеугольный угол школы! Постой, я достаю билет. Так вот, судьба у Тани с Жоржем здесь ни при чем, мои родные! Выкручивайтесь сами, господа! Вас замечательно учили, и вокруг пальца ловко обвели. Подозреваю, что орудовали наши, но перебесчики от нечего поесть.
— Иванна! Ты не можешь так! Ты нам нужна! Принять участие, послушать!
— Это сценарий, Ника! Я лучше кимберлитовые трубки в болотах буду изучать, чем впутываться в разработки сиротских курсов вместе с вами.
— Постой, ты ничего не поняла, Жорж просто угодил под электричку.
— Просто под электричку! Очень мило! Это Чеченская война! Война, поймите!
— Не ори, здесь люди смотрят! Это не твой вагон, тебе к хвосту.
— Я вот про этот скорый поезд снимала фильм. Не как у вас многосерийную картину, а заказной документальный фильм. Джинсу. Так же как вы — за гонорар, процент с маржи и популярность, и, вместе с тем, я интервью брала у всяких-разных пиджаков служилых на должностных постах чугунки, и разговаривала, в том числе, со службой безопасности дистанции пути… Простите, службой безопасности движенья… Билет, пожалуйста, возьмите… Так вот, если стоящий на платформе пассажир зацеплен пуговицей в проходящий поезд, то, в вихре центробежной силы, не пуговицы — человека нет.
— Но ведь случается и чудо…
— Особенно у режиссёров — палата в госпитале, например, на брудершафт с чеченскими войсками.
Толпа сгущалась, прибывала. Вставал рассвет. Вползая под навес, входили поезда. К стене оцепеневшего вокзала носильщики катили тачки.
Гул. Туман. Отфыркиванье, чёх и окрик. Пространство заполнялось звуком, вдоль запотевшего табло менялись цифры, с помехами наращивая код. И золотился свет через стекло осыпанного гарью перекрытья. Чумел двадцатый век, и, чтобы не впадать в искусы натужной памяти, давал плоды для новых встреч, меняя имена вокзалам. Чтобы не помнили, не знали. Отстранились.
— Николь ты помнишь пароход?
— Какой, Ивана, пароход, который?
— Тот знаменитый, философский пароход, которым выслали провидцев мысли. Лишили нас генезиса. С тех пор и повелось. Двадцатый век прошёл, но мы его не отписали. Война отписана, по разрешению цензуры, протесты диссидентов посеялись, а остальной генезис — нет. Бабьей судьбы не знаем, как рожали, учили и воспитывали как? Не передано. Не пересказали. Кроили габардины как. Латали чемоданы… И почему смеялись? Пели что? И какова природа сутей. Через Шекспира нам преподавали. Мы, полагаешь, знали? Ухмыльнись! Казист ли перевод?
— Ну, я ещё и Достоевским увлекалась…
— Да, помню, помню. — Николь не изменить совсем. От одного конька удила. Только в уверенности всепрощения подруга способна в миг такой морозить глупость.
— А весь двадцатый век — жизнь в городах. Кинематографом отписана? Высоцким спета?
— Ну, почему, Шукшин… И Солженицын про Матрёну…
— Уехал пароход. Не поезд, пароход ушёл. Нет дневниковой летописи жизни советских человеков, понимаешь? Не передано было нам, прервалось. Одна война, Великая война, она — Отечественная и по наследству. Про Афган — изустно, и про Чечню теперь — молчок. Стремимся в бой, а что это — не знаем.
— Бывал, Ослябя, в сече? Нет! А хочешь? Ещё как хочу!
— Вот-вот, Рождественский и Вознесенский, но кто читал стихи? Мы, из своей специфики театра?
— На фоне Пушкина, чему-нибудь и как нибудь.
— Николь, я умоляю, они ведь «как нибудь» учили «орбис романус пиктус», а не букварь без ятей.
— Я не поняла… простите, гражданин, это не я вам наступила, это повсюду напирают.
— Они учили «Римский мир в картинках». Классический учебник на формулах латинских точных фраз, для воспитания логики. От альфы до омеги. Одна страница — что нужно сотворить в дворцовом храме. Вторая — что творится в хижине у бедняка. Их наущали для эквивалентных знаний. Они же были господа.
— И где ты этой всей Сорбонны нахваталась? В своей деревне? Извините, гражданин, ещё раз говорю, что я не виновата!
— Купе, присядем, наконец. За годы, отведенные на нашу зрелость, потерян символ мыслеформы. Разумной. Мы разучились строить мысль потоковым сознанием. Трудиться, разумом трудиться. Модифицировать процессы длинных фраз на языке великом не умеем. Внушать и убеждать не знаем чем. Вихревой поток сознания довёл до смыслов карательные экспедиции орды считать цивилизацией. Наверно, дорогой ценой далась нам помощь, как погибель? Нет мотивации к любви — ближнего прошлого, размыто настоящее, инертна перспектива. Одна лишь выгода — престол плебейства, против морали и культуры высших сих. Москва — амбивалентная смоковница, чин ангельский господства утеряла.
— Приедешь к нам ёщё?
— Моя ведь психика конечна тоже.
— Мы не коварны, слабы.
— Бог простит.
А за пределами перрона по-прежнему стояла осень, и яблочный варился конфитюр. Из яблок—паданок с глазками норок живого червячка. Экологически полезных.
А жизнь струилась самых честных правил: открылись казино, сети ночных пив-баров, зстрады развлечений не хватало, и срочно была явлена плеяда «звёзд». Приятельство поднавострилось и быстро вделось в механизм. Коптилось небо выхлопами гари — звонили всё помесячно про марки купленных авто. Круговорот большого рынка бил молохом в сознание людей, и зависть значно умножалась. Всё было знаково на подступах к иному веку.
Женщины не выдерживали это, попросту не могли терпеть и ждать, чтобы дождаться старость. Сжигал соблазн. Так пережили зиму.
А по весне Николь звонила из Вероны и на простой вопрос: «Ну, как ты поживаешь там?» надрывно вдруг проголосила:
— Я здесь опупеваю, Яна!
От Николь, этичной, с рафинадом воспитанья и палочными испытаньями к труду предательством, которые вбивал ей комсомол, сорваться в откровенье проводам международных линий — явилось шиком отчаянья. Когда такое прозвучало, то останавливать нельзя. Тут не до оскорблений слуха. Быть может, и не только моего, но всех соединений сети. Сглотнув эмоций, словно захлебнувшись потоком воздуха чужого, Николь мне выдавала текст:
— Здесь ничего нельзя добиться и ничего нельзя решить. Здесь все неспешные, как будто перед ними вечность. Сплошные выходные круглый год. Это у них не лень, это — фиеста. Она сменяется сиестой, и никого здесь не колышет, как ты, хозяйка, поведёшь свой дом. Здесь магазины работают чуть дольше послеобеденного часа, а если государственные праздники совпали с выходными, а после — святцы, то хлеба ты нигде не купишь неделю целую. Никто и не продаст. Никто не выпекает. И у меня уже однажды так и было. Мы кушали три дня один батон. Это у нас в пустом и чистом поле нет-нет да остановится ну хоть какойто ржавенький автобус и подбирёт тебя с обочины с детьми… — В трубе нещадно затрещало. — С просёлочной дороги, хотя б два раза в день. У нас, в Италии, мы вынуждены были… Ну, просто вынуждены, купить подержаный автомобиль как средство для передвиженья. Все сбережения его ушли на это. Его все сбережения. Но это было нужно, чтобы хоть как-то добираться с детьми в ближайший пригород к свекрови.
Я начала включаться в трескотню:
— Что там, вилла?
— Ну, почему же вилла… Домик просто, а-ля Монтекки-Капулетти. Теперь не знаю, как направить на воспитание детей.
Я потеряла нить для соответствия в сетях. Какая Ника из Вероны? Молчание величиною в зиму, и вот теперь — привет. Они во что-то снова тянут. Актёры приключенческого жанра. Опять ко мне в огне — и в полымя. Нет, не хочу, я так устала, мне трудно выспаться, сводить концы с концами, жить среди особей, владеющих мерцающим сознаньем, квитанции от ЖЭКа получать, и не влезать в долги, как воспитатели учили. Держаться, слыть железною натурой, и получать упрёки в том, что слёз твоих никто не видел, Жанна!
