Иосиф Гольман - Игры для мужчин среднего возраста
Да и что тут скажешь?
К морю подъехали очень скоро. Но еще раньше почувствовали его холодное дыхание: если в Иркутске температура воздуха доходила до +30, то на побережье было всего +22. Ефим представил себе невероятно гигантскую чашу — самую крупную из подобных на планете, — всю заполненную ледяной даже летом водой.
Ее температуру он знал не по рассказам. Лично купался в восьмиградусной бодрящей байкальской водичке, чтоб показать потом фото своей московской девчонке — дело было на студенческой практике.
Снимала все это безобразие другая московская девчонка на камеру «Смена-8М» и черно-белую пленку Шосткинского химкомбината.
До сих пор Ефиму жалко, что какой-то из ключевых элементов этой тройственной комбинации — пленка, камера и девчонка-фотограф — дал тогда фатальную осечку. Не получилось Ефиму хвастаться крутым снимком, зря мочил в ледяной воде уже тогда имевшееся — и уже тогда изнеженное — пузо.
И кстати, до сих пор подозревал, что дело все-таки было в девчонке: она знала, в честь кого совершается данное геройство, и не симпатизировала объекту Ефимова вожделения.
«Женщины — страшные создания», — подумал было по этому поводу Береславский, но тут его взгляд упал на остановившийся рядом автобус, откуда сошла высокая и длинноногая, хотя уже и не очень юная женщина. Поэтому он завершил свою мысленную сентенцию чуть иначе: «Страшные, но симпатичные».
И еще успел подумать о двух вещах: что надо бы с этой приятной во всех отношениях дамой попытаться познакомиться. И что как забавно звучит: страшные — одно, а страшненькие — совсем другое.
Но успел только подумать. Сделать ничего не успел, потому что дальше сработали еще более сильные животные инстинкты.
От ближайшего мангала, которых здесь было во множестве, пахнуло дымком, а вместе с ним — восхитительным запахом свежепойманного и свежезакопченного омуля.
О, какой это был запах!
Ефим и десять лет назад скорее пошел бы на него, чем за прекрасной незнакомкой (и здесь он, кстати, не был одинок — половые инстинкты у мужиков всего-навсего третьи по силе после чувства жажды и голода).
А сейчас у него даже проблемы выбора не было.
Точнее, проблема выбора была. Но не между девушкой и копченым омулем, а между копчеными омулями, которые на этой площади были, несомненно, главным объектом почтительного внимания: и для глаз, и для носов, и для вкусовых рецепторов.
Омули лежали стройными рядками на цветных подносах: красивые, ладные, медно-коричневого цвета. И в каждый омулиный рот была вставлена маленькая щепочка, не дававшая ему закрываться во время копчения.
Пережив муки выбора, Ефим заплатил за товар и впился зубами в нежный, сочный, еще горячий омулиный бок. Это было фантастически вкусно.
Друзья не отставали. Рядом аккуратно, стараясь не испачкать усы, жевал Док. Здесь же, наслаждаясь физически, смачно чавкал Птицын.
Первым, как и следовало ожидать, насытился Док. Вторым — Птицын.
Береславский бы не насытился никогда, но его буквально за руки оттащили от рыбы верные друзья.
— Ну что, пошли в музей? — деловито спросил Птицын, уже готовый к поглощению пищи, если не духовной, то интеллектуальной.
Док, как интеллигентный человек, не возражал.
Возражал только Береславский, и то мысленно. Он был бы не прочь поискать ту средних лет красавицу, которую видел до омулиного пиршества. И что-то подсказывало ему, что красавицы в Лимнологическом музее нет. А представленные там в большом количестве бокоплавающие уж точно ее Ефиму не заменят.
Ефим уже искал благовидный предлог, чтоб улизнуть от культурной программы, как все вдруг решилось само собой. Радиоголос объявил, что «ракета», только что пришедшая по Ангаре из Иркутска, готовится отплыть в Большие Коты.
— Большие Коты! — возбудился профессор. — Это не место рождения великого Семенова?
— Какого Семенова? — с энтузиазмом спросил Птицын, неустанно пополняющий свои запасы знаний.
— О, это был настоящий гений, — благоговейно закатил глаза Ефим Аркадьевич. — Нобелевский лауреат, между прочим. Один из лучших в мире химиков, открыватель цепных химических реакций. — Хоть в чем-то Береславский был эрудированнее доктора социологических наук.
— Не знаю такого, — сознался Птицын.
— Я должен ему поклониться, — серьезно сказал Ефим. — Это был гениальный человек.
— Ну, давай разделимся, — неохотно согласился Игорь Викторович, не испытывавший пиетета к техническим наукам. — Только к пяти будь здесь. А вечером у меня запланирована поэзия.
— О’кей! — подтвердил согласие Береславский и затрусил к пристани, пока Птицын не передумал.
В Больших Котах тоже, конечно, не предвиделось увиденной Береславским прекрасной дамы. Но, во-первых, там наверняка не будет научных лекций, а во-вторых, там скорее всего можно будет еще сожрать копченого омуля, благо таблетки для улучшения пищеварения у него всегда были с собой.
Что же касается Николая Николаевича Семенова — действительно гениального русского ученого, — то он, конечно, не обидится на бывшего химика, прикрывшегося в личных целях его светлым именем.
Ефим заскочил на «ракету» последним и все недлинное путешествие просидел в закрытом салоне: снаружи, в кормовом закутке, ужасно дуло. Кроме того, Береславский все же побаивался Байкала, никак не считая его обычным озером. А внутри, за стенками, было спокойно. В Больших Котах оказалось даже спокойнее, чем внутри «ракеты».
Пристань из деревянных свай и деревянных же досок настила с поскрипыванием приняла четырех пассажиров, после чего людское движение полностью прекратилось.
Здесь было потрясающе тихо. Ни людей, ни машин. Ни копченого омуля.
Ефим пошел по берегу, отошел от причала метров на двести и присел на перевернутую рыбацкую лодку.
В пяти метрах от него Байкал накатывал на берег небольшие, но с белой пеной волны. Солнце палило прилично, однако жарко не было. Скорее даже прохладно: Береславский быстро вернул на плечи опрометчиво снятый пиджак.
Из живых существ рядом были лишь большой красно-белый петух и три грязно-белые курицы. Они молча ходили неподалеку, время от времени находя на земле что-то съедобное.
Петух поначалу недоверчиво и недобро посматривал в сторону профессора, но потом, убедившись в полной сексуальной беспомощности потенциального соперника, успокоился окончательно.
Береславский вдруг понял, что эту картину он тоже когда-то уже видел. Как ту, с девчонкой, — в иркутском музее.
Даже не видел, а чувствовал.
И лодка перевернутая, и бдительный петух. И тишина.
И Байкал, конечно.
Только не помнил, когда это было: жизнь за спиной длинная.
Ефим прикрыл глаза. Вокруг — ни звука. Лишь шипение набегающих на обкатанную гальку волн. До обратного отхода «ракеты» оставалось полчаса. И это были хорошие полчаса…
Глава 32
Трасса Иркутск — Улан-Удэ, 1 августа
Дорога, стихи, авария
Обещанный местными водителями серпантин за Иркутском Ефима не впечатлил. Может, зимой это и было бы испытанием. А так — он видал и покруче.
В сторону Улан-Удэ шло вполне приличное шоссе. Со вполне приличными поворотами. Да и высота сопок, по которым извивалась трасса, никак не тянула на настоящие горы.
Правда, она оказалась достаточной для того, чтобы на одном из изгибов серпантина создать великолепнейший вид на Байкал. Даже выемку сделали специальную, чтоб люди могли остановиться и поглазеть на это чудо.
Все участники пробега высыпали из машин. Кроме Береславского, понятно, который лишь открыл окно и извернулся так, чтоб захватить своей камерой наиболее шикарный ракурс. Была бы «Нива» на метр шире — ракурс был бы еще шикарнее. Но и в таком варианте кадр обещал быть отменным.
(Идеи же вылезти из машины и на метр отойти после обильного завтрака даже не возникло.)
Потом попрощались с горами. Потом — с Байкалом.
Пошел чудесный восточносибирский пейзаж: леса сменялись огромными открытыми пространствами, перечеркнутыми глубокими руслами рек.
Ефима еще поразили мосты: речка-то — слова доброго не стоит. Курица вброд перейдет. А мосты здоровенные, с мощными металлическими фермами.
Зачем — поняли только в Хабаровске, через несколько дней, когда ждали свои «Нивы», медленно ползущие на железнодорожных платформах-«сетках».
По телевизору показывали природные катаклизмы, происходившие как раз на этих, только что ими пройденных, участках. Мгновенно вспухшие от пролившихся ливней речонки и речушки смывали на своем пути не только казавшиеся вечными мосты, но, подмывая берега, обрушивали в поток целые деревни. А насытив воду прибрежной глиной, устраивали настоящий селевой поток.
Вот такие малюсенькие — «куриные» — речки…
Но не только мощью славились вышеуказанные мосты. Пробежники вскоре обнаружили еще одно неоценимое их качество.
