Аркадий Макаров - Парковая зона
Теперь вот хорошо. Теперь все в порядке! Похрустывает сухариками ржаными. Цветастая брюхатая амальгамная пачка ерошится под рукой. Хорошие сухарики. Подсоленные в меру. Рябиновый привкус водки не гасят, но усиливают. Любуется на себя Иван в стоящее тут же, на столике, зеркало.
Знает – пить вредно. Но ведь хорошо как! Уверенность в себе появляется. Вроде ты и не подлец вовсе. И время уже, как переметнувшийся лазутчик, на твоей стороне. И не прессует больше. И ты еще вполне ничего мужик – с семьей управляешься, товарищи тебя уважают… Деньги Веркины – вот они! Да какие же они Веркины? Они твои, Иван! Правда, Верка – тварь продажная! Курва базарная! Но она же тебя подхватила в трудную минуту. Смотри, как на казенных харчах разожрался!
Вглядывается Метелкин в зеркало: волосы от сытой жизни на голове закурчавились. На пуделя похож. Не волк ты вольный, а лизоблюд с хозяйского стола. Тьфу! На человеческих пороках жиреешь. На сатану молишься! Заветы юности предал…
Вдруг – звонок в дверь. Певучий такой звоночек. Ладный. Нажмешь кнопку – ровно тридцать секунд мелодия Грига звучит «Песня Сольвейг». Где только Верка отыскала такой сувенир? Гости рады бывают. Прислушиваются, головой тряхнут и в омут Веркин окунаются.
А потом все «Муркой» кончается. Самой популярной в наше время песней.
Над дверью бардельерии снова прозвучала мелодия великого норвежца.
Что такое? Вроде все дома, а чужим здесь делать нечего. Тихие клиенты в бильярдной шары гоняют. Хорошие клиенты. Хорошие гости. У таких скандалов и пьяных оргий не будет. Погоняют шары, да и разойдутся. Кого там еще черт принес?!
Налоговая полиция уже была. Отоварилась по необходимости. Лицензия у Веры Павловны в полном порядке. Заведение ее – это спортивно-оздоровительный комплекс, СОК называется. Комар носа не подточит. Льготы от налогов зарегистрированы по обществу инвалидов. Верка предусмотрительно получила бумагу, что она – инвалид детства, жертва родителей алкоголиков. Страдает пароксизмом. Так, кажется, у нее в бумагах написано. А может, и не так. Но бумага у нее точно есть. Иван Захарович бумагу сам видел. Показывала на всякий случай. Поэтому налоговики ее особенно не донимают. Придут иногда компанией: пожуют, попьют, попарятся-попотеют, конвертики возьмут – и до свиданья. До следующей встречи в новом году!
Иван идет открывать дверь – гость дорогой пожаловал! Рамазан! Хозяин гор! Гордость аула!
Иван делает во все лицо улыбку, от которой его самого передергивает, вроде зазывала балаганного. Или лабуха из цыганского ансамбля местного индпошива. Но что поделаешь? Клиент теперь для него с Веркой как отец родной, возвратившийся с боевых действий. Встречай с объятиями, а провожай со слезой в глазу. Наказ своей начальницы Иван чтит и помнит.
Маленькими шажками отступает назад:
– Проходите, проходите, пожалуйста! Мы так рады! Так рады!
– А-а! – вошедший снисходительно хлопает Метелкина по плечу, доставая из тугой барсетки стыдливо розовеющую сотенную бумажку, и двумя пальцами протягивает Ивану: – Держи! Русский собака – хороший собака! Ты и здесь вратарем работаешь? – узнал Рамазан Метелкина. – Семью кормить. Блядям деньги давать. Жена – дьявол, див! Дети – черти! Бери! – Горун поводил внушительным носом, почувствовав запах дорогих мужских духов, призрачно витающих в воздухе. Сдавлено прошептал: – Большие люди пришли?
– Пришли-пришли! – заскороговорил Иван внушительным шепотом, показывая руками, какие большие люди пришли, и все при галстуках.
Играет роль придурка.
Бараньи глаза хозяина гор тревожно покосились на дверь. Горун, сразу спустившись с поднебесных высот, стал примериваться к двери, никак не решаясь ее открыть. Под очевидной зависимостью от людей за дверью спина его костляво согнулась, и джигит стал на глазах уменьшаться в росте.
«Иди, иди, – злорадно думал Иван. „Умного – к умным, а дурака к табе“, – так говорил когда-то его начальник, посылая очередного разгильдяя-монтажника к прорабу Метелкину на участок. – И за русскую собаку ответишь!» – не унимался Иван, глядя вслед встревоженному гостю.
Там, за дверью, начиналось какое-то общее дело.
…Конечно, не забыл хвастливый джигит Рамазан той памятной ночи, когда стоял, пугливый и покорный, перед Иваном Метелкиным на корячках…
23
И вот теперь базарный человек, откормленный на русских просторах, Горун, по меткому определению Метелкина, нервно подергав внушительным носом, кротко постучал в дверь и, не ожидая ответа, нырнул туда, где «большие люди» то ли от безделья, а то ли от деловых перегрузок, вяло, судя по редким ударам кия, разминались за бильярдным столом.
«Мне бы их заботы!» – ухмыльнулся Иван и снова подался к себе продолжать начатое.
Много пить вредно – это факт.
А факт – не реклама, и шляпа – не панама. Поэтому Иван наливает себе махонькую дозу в хрустальный стаканчик-неваляшку, всего-то на один глоточек. Выпьет и снова похрустит солеными сухариками. Потом опять глоточек – и сухарики.
Куда спешить? Хо-po-шо! Лучше не бывает!
Но, как говорится, лес опасается не того, кто много дров рубит, а того, кто мало, да часто. Так можно и рощу вырубить.
Бутылка, хоть и долгоиграющая, а кончается. Да и Метелкин тоже уже хорош. Довольно ему!
Отодвинул Иван емкость в сторону, качнулась водка в ней на донышке. Значит, завтра натощак хватит. А теперь – все. А теперь баиньки. Пусть себе эти умники, – Иван посмотрел в сторону бильярдной, – шарики в штанах катают. В галстуках-удавках шеями крутят. Начальники! Раздели страну, сволочи! Как здоровкаться, так – без руки и слова. Кивнут головой, мол, пес ты поганый… – пьяно путалось у Метелкина в голове.
За стеной гудит котельная установка. Там ревмя ревет газовое пламя, упираясь в насадку из огнеупорного кирпича белого каления, аккумулирующего жар пламени.
Хорошая котельная. Чистая. В другое бы время Метелкину переходящее знамя дали, как передовику-рационализатору.
Иван, занимаясь котельной по совместительству, полностью ее автоматизировал. Вспомнил свое инженерное образование. Для знающего человека это дело нехитрое: вывел Метелкин наружу, на стену котельной, температурный датчик и подключил его к подающему в топку газ клапану. Если снаружи холодно, то в монометрическом термометре, в этом самом датчике температуры, давление падает, и тогда клапан начинает пропускать большую порцию газа. Снаружи потеплело – давление в баллончике датчика увеличивается, газа поступает меньше, и – все дела!
Гори-гори ясно, чтобы не погасло!
Верка только головой качает: «Ну, Ваня! Ну, колдун чертов!» – и от обиды женской чуть Ивану в глаза не впивается: ей бы мужика такого! Век бы Богу молилась. Так бы высоко голову носила – рукой не достать!
Только Метелкину она, как в бане лыжи.
И Верка все это понимает. Коньячком его с желтками перепелиными подпаивает, мужскую силу накачивает. А Иван, вместо рюмки, хлестанет стакан такого коктейля и вдребезги пьяным притворяется. Вроде как импотент он.
Потом, правда, на жене отыгрывается.
Верка злится, как змеюка, а жене – в радость…
Сидит вот теперь Иван на своем любимом диванчике и сам с собой объясняется. Мучает его, Метелкина, пролетарского происхождения совесть.
Что есть истина? Достаток ли в доме с необремененной нравственностью или укоризненные взгляды жены, когда приходишь домой, но совесть чиста, как слеза плохо накормленного ребенка?
Вот и решает подвыпивший Метелкин дилемму: лизоблюдством заниматься или бросить все эти дела и остаться в сторожах?
Если лизоблюдствовать с Веркой – два выхода: или жене изменить, или себя продолжать на прочность испытывать.
Если в сторожах остаться, то тогда только один выход: от безденежья курить бросать…
Посмотрел Иван на тлеющую ароматным дымком сигарету «Кэмел», он теперь от дешевой «Примы» вроде как отвык, и прижал пальцем окурок в розовой раковине пепельницы.
Только расслабился на диванчике, как вот он – Горун перед ним, как лис перед травой, когда мышкует. Золотая фикса его под усами желтым радостным цветом отливает. А сам Горун щерится, словно челюсти от зубной боли свело. Дергается как-то.
– Вано, – шипит сквозь сведенный рот, – иди, давай! Хозяин зовет! Самый большой человек будет…
Да плевать Ивану на всех этих больших людей с колокольни! Они, люди эти, тогда большие, когда ты маленький. А Метелкин теперь – никакой. И нигде! Это раньше он по бумагам казенным числился. Сам бумаги хитрые составлял. Чертежи чертил. Свою фамилию оставлял. Сам расписывался в ответственности. Определенное место занимал. Хоть небольшое место, но нужное…
– Да пошли они все на х!.. – Иван красноречиво показал рукой, куда должны были пойти эти люди.
Глаза у кавказца бильярдными шарами по темному лицу раскатились:
– Вано, твою маму, зачем пил много, не закусывал?! Иди! Парашок из твоя башка будет. Парашу хлебать заставят. «Харчо», скажут. И ты кушать будешь. На шашлык нанижут. Иди, Вано!
