Ольга Славникова - Легкая голова
– А ты сам пробовал? – Максим Т. Ермаков с сомнением посмотрел на деда Валеру, чьи желтые ребра, выпяченные из рванины, придавали ему что-то гусарское. – В морду они, знаешь, сами мастера.
– Пробовал, а то! – воскликнул деда Валера, сжимая пясть в липкий узелок.
Тотчас этот кулак увеличился в размере, обтянулся неотмываемой графитовой шахтерской кожей и въехал со страшной силой в скулу массивного военного дядьки, отчего с дядькиной головы, очень крепко, по самый подбородок, сидевшей на плечах, слетела форменная синяя фуражка. Дядькина обритая голова, белая и бугристая, как у снежной бабы, навела Максима Т. Ермакова на мысль о видовом родстве этого архаичного экземпляра с государственными уродами, прессовавшими его в сегодняшнем дне.
– Сопротивление органам?! Размать твою так! – военный, с набухающим помидором под сощуренным глазом, выхватил из кобуры здоровенный, похожий на железного гуся, революционный маузер.
– Стреляй! Ну, стреляй в знатного стахановца! – деда Валера картинно рванул на груди несвежую майку. – Посмотрим, что товарищ Сталин тебе на это скажет! Что тебе советская власть на это скажет!
При упоминании товарища Сталина смертельно-бледные черты военного, в которых чувствовалась не кость, но лед, странно осели, и маузер в его ручище опустился дулом вниз. Максим Т. Ермаков огляделся. Квартира знатного стахановца была разгромлена. Голая железная кровать вся была в колечках куриного пера из распоротых подушек. Комод с разинутыми ящиками и свисающими из них штанинами и рукавами напоминал картинку фильма хоррор, когда из гробов встают мертвецы. Еще один энкавэдэшник, остроухий, с острыми локтями, зачем-то исследовал новую пару совершенно прозрачных дамских чулок, делавших на сквозняке робкие па. Двое разваливали по кирпичам французскую библиотеку с памятными Максиму Т. Ермакову узорными корешками, с треском, до корня, распахивали книги и трясли буквенную массу, должно быть, в надежде, что все эти контрреволюционные значки оттуда высыплются. Товарищ Румянцева, в натянутом на острые плечи пуховом платке, сверкала из угла зеркалистыми глазищами, будто рассерженная кошка. Смиренные понятные, пожилая пара с одинаковыми длинными морщинами, напоминавшими контурные карты одной и той же местности, сидели рядышком на стульях, одинаково выложив на колени венозные руки, и не смели поднять очков на энергичный обыск. А между тем за распахнутым окном стояла дивная летняя ночь, полная луна пылала в полированном небе, и лунная пыль, будто мелкий чистый снег, дрожала в воздухе, садилась на скаты крыш, на сутулые тополя, лениво шлепавшие перезрелой листвой, черной с серебром.
Удар в скулу и крики остановили картинку, словно кто-то, державший пульт, нажал на паузу, и только листья за окном продолжали шевелиться. Маузер в опущенной руке военного совершенно застыл, так что казалось – разожми получивший в морду стиснутые пальцы, и оружие так и останется висеть в полуметре над паркетом, покрытое отпечатками и снятое с предохранителя.
– У нас имеется ордер, това… гражданин Ермаков, – прервал молчание тот энкавэдэшник, что возился с чулками. Судя по жесткому выражению глубоко посаженных глаз, похожих на две тугие железные кнопки, этот человек был старший в группе.
– Арестовывать меня?! Меня! Орденоносца, депутата! – продолжал наступать на энкаведешников деда Валера, явно получавший удовольствие от спектакля. – Меня вся страна знает! Тебя кто знает? Ракай1! Бриган2! Иньобль персонаж3!
1 racaille (фр.) – шваль
2 brigand (фр.) – бандит
3 Ignoble personnage (фр.) – мерзкая личность
От этих иностранных заклинаний свет в комнате мигнул, круглая бронзовая люстра, украшенная гербами С.С.С.Р., явно дареная, страшно затряслась, и с нее, как вода из решета, посыпался мелкий граненый хрусталь. Присмотревшись, Максим Т. Ермаков увидел, что беспорядок в комнате носит двоякий характер. Одни разрушения, грубые и плоские, будто копали лопатой, были последствиями обыска; среди этого всего, поверх всего, выделялись яркие звезды: разбитая вдребезги синяя ваза, сочные кляксы переспелых фруктов – результаты дедова волшебства. Прямо на глазах энкавэдэшников и понятых раздавленный на паркете спичечный коробок зашипел, пламя прыснуло из серных головок с необыкновенным напором, точно кипяток из сорванного крана. Товарищ Румянцева с привычной сноровкой кинула на заплясавший огонь яркую воду из железной кружки, и комната наполнилась белесым банным чадом. Теперь помещение было погружено в дрожащий, слоистый полумрак, а луна горела в окне, будто мощный прожектор.
– Ну так что? – с вызовом произнес деда Валера. – Не боитесь, что вас самих арестуют за допущенный перегиб? Вас тоже, – адресовался он к старичкам-понятым, должно быть, вовсе не таким невинным, какими они казались со стороны.
Энкавэдэшники переглянулись. Судя по их осторожно-обеспокоенным лицам, исход, обещанный знатным стахановцем, был вполне возможен.
– Надо бы позвонить товарищу Озолиньшу, – вполголоса произнес один из тех, что рушил библиотеку. Старичок-понятой, услыхав это предложение, приосанился и выставил торчком академическую бородку, похожую на овечий хвостик. Судя по всему, он, тихий стукачок, отлично знал, кто такой товарищ Озолиньш.
Старший энкавэдэшник насупился, расправил большими пальцами под ремнем складки гимнастерки и неуверенным журавлиным шагом направился в коридор, где на стене висел похожий на черный конфиденциальный чемоданчик телефонный аппарат. Только он собрался снять увесистую, каким-то дополнительным раструбом снабженную трубку, как сверкающая металлическая чашка на аппарате разразилась звоном, прошедшим у всех по нервам, как разряд по проводам.
– Усольцев, – представился энкавэдэшник сухо в трубку, но тут же вытянулся по стойке смирно. – Так точно! Да… Нет! Слушаюсь! – и он повесил трубку тихо-тихо, точно в ней содержался свернувшийся калачиком и моментально уснувший товарищ Озолиньш.
Ошалелый энкавэдэшник бережно снял за козырек синюю фуражку, вытер лоб рукавом, и форма его головы, покрытой плотными пегими волосами, также показалась Максиму Т. Ермакову весьма подозрительной. В комнатном дверном проеме висело, подобно грозди воздушных шаров, несколько лиц, среди них не было деды Валеры, хладнокровного и наглого, зато лицо товарища Румянцевой казалось совершенно мертвым, в ее широко раскрытых глазах дрожали потусторонние огни.
– Кхм… Что ж… Вышло некоторое недоразумение, – неуверенно произнес старший энкавэдэшник, видимо, не представляя, как ему теперь вывернуться из ситуации, когда органы в принципе не ошибаются, а вот на этот раз слегка промахнулись. – Просим извинить, товарищ Ермаков, вышла случайность! – крикнул он в комнату, откуда в ответ послышался французский мат и полый хрустальный взрыв.
Не дождавшись ничего иного, офицер махнул своим, и военные потянулись из разгромленной квартиры, навстречу слепому, щупавшему вещи, сквозняку. Грохнула дверь.
– Ну что, убрались? – деда Валера выглянул из косо освещенной, аварийно мигающей комнаты и, убедившись, что так и есть, вальяжно занял насиженное кресло. Товарищ Румянцева резко отвернулась и стала словно бы с усилием толкать беленую стену коридора, ее угловатые плечи тряслись под серым, как пыль, пуховым платком.
– Да будет тебе, разревелась! – крикнул деда Валера, полуобернувшись. – Все, ушли! Не забрали меня! Все кончилось!… Хотя, конечно, кончилось, да не все, – пробормотал он уже сам себе под нос, доставая из лохмотьев свой нескончаемый, бурый от сырости “Казбек”.
– А что потом было, деда? – подался вперед Максим Т. Ермаков.
– Что-то… Уехали мы в эвакуацию, а дом вместе с нашей квартирой разбомбили! – с горечью воскликнул покойный старик и жадно всосал в папиросу живой горячий огонек. – То ли наши, то ли фрицы, кто их там разберет. Вернулись, а на месте дома яма, в яме зеленая вода, из воды торчит узлом велосипед. Одна библиотека осталась французская, стаскали ее на себе в Казахстан и обратно. Рояль, как бабка твоя ни ругалась, не смогли утащить. Так-то!
– Да, жалко квартиру, – вздохнул Максим Т. Ермаков. – Реально жалко. Я вот тоже, видишь, все никак не обзаведусь, не устроюсь. А что эти, с маузерами? Возвращались потом за тобой?
– Не-а! – деда Валера лихо выпустил дым тремя призрачными кольцами, поплывшими в воздухе, будто медузы. – Видишь, как бывает полезно дать человеку из органов в глаз!
– Погоди, но ведь они от тебя не из-за этого отвяли, – засмеялся Максим Т. Ермаков. – Им вроде указание поступило по телефону. Они своего начальства испугались, а не твоего кулака!
– Время! – Деда Валера со значением поднял пергаментный указательный с отросшим, похожим на смолу, покойницким ногтем. – Если бы я не оказал сопротивления органам, они бы успели увезти меня в кутузку. А оттуда бы уже не выпустили! Потому что успели бы переломать стахановцу кости и вообще привести в такой вид, в котором возвращать домой уже нельзя, – деда Валера задумчиво померцал тем, чем он смотрел из, казалось бы, пустых глазниц, из глубины внутричерепного пространства, уж точно не имевшего ни концов, ни начал. – Время, Максимка, очень важная вещь! Ты за ним наблюдай. Чувствуй, куда оно течет, на кого работает. И если на тебя – пользуйся! Не стесняйся! Тяни время, если оно пока еще твое. И женись обязательно. Жена – первое средство от смерти. Хотя бессмертным и с женой не будешь, это уж точно, – добавил деда Валера философски, распахивая останки пиджака и предъявляя свои желтые, гусарского вида, ребра, за которыми темнело на каких-то волосатых растяжках ссохшееся сердце, похожее на кокон крупной бабочки и явно сохранявшее потаенную, цветную, яркую жизнь.
