Алексей Слаповский - Пересуд
— Да здравствует Ваня, ум, честь и совесть нашей эпохи! — тут же выкрикивает кто-то.
Зал подхватывает.
Овации.
— Ну вас, — со скукой и обидой говорит Ваня. — С вами, как с нормальными, а вы…
Он сходит с трибуны, его окружают люди в форме и уводят.
Ваня оказывается опять в кремлевском кабинете, куда через несколько минут входит Сталин.
— Видел? — спрашивает он. — Им только дай знак — все перевернут с ног на голову. И опять начнут… как ты сказал? Чумиться? Хорошее слово. А ты мне нравишься. Давай я тебя на службу к себе возьму. Потом расстреляю, конечно, но несколько лет поживешь человеком. Важным человеком.
— Да иди ты, — невежливо отвечает Ваня. — Не хочу я больше с тобой говорить. Ничего тебе не докажешь. Я только одно скажу напоследок. Знаешь, почему ты самый страшный человек в истории?
— Неужели самый страшный? — удивляется Сталин, и в голосе его слышна невольная горделивость.
— По-моему, самый. Конечно, тебя люди породили, это так. Но ты им отплатил по полной. Вся суть твоей жизни — доказывать человеку, что он подлец. Никто так не постарался, никто до тебя в этом деле не дотягивает. Ты — просто поэма человеческой подлости. Никто так не радовался, когда видел человеческую слабость и способность к предательству. Если б я был верующим, я бы тебя назвал лучшим гимном дьяволу, который создало человечество. Правда, у тебя тоже был бог — единственное, во что ты верил, на что молился, что любил.
— Неужели? И как этого бога звать?
— А я уже сказал — подлость. Один раз тебя вынудили назвать подлецов братьями и сестрами — и ты им этого не простил. Ты наверстал потом, ты отыгрался — потому что тебя заставили пойти против твоего бога.
— Ну, допустим, — соглашается Сталин. — Примем, как версию. Но вопрос, Ваня, — а кто не подлец-то, в самом деле? Назови фамилию. Хоть одну. Кто не подлец, а?
— Да я хотя бы, — отвечает Ваня. — Не идеал, конечно, но не подлец.
Сталин всплескивает руками, словно радуясь такой новости, и, посмеиваясь, нажимает на кнопку.
— Сейчас мы это проверим, — говорит он.
Начинается — будто в кошмарном сне: врываются, хватают, бьют, пытают.
— Подлец ты или нет? — то и дело подходит Сталин.
Но Ваня смеется ему в лицо.
Сталин топает ногами, кричит, требует ужесточить пытки — но не до смерти.
И опять подбегает в своих мягких сапожках:
— Ну? Подлец или нет?
А Ваня улыбается и думает, что прав был Христос, когда сказал: если ударят тебя по правой щеке, подставь другую. Он не смирение имел в виду, а усмешку. Конечно, усмешку высокую, как бы даже отстраненную, не ехидную, но на такую Ваня не способен. Поэтому он улыбается ехидно, презрительно — и это окончательно выводит Сталина из себя.
— Подлец ты или нет? — кричит он и, вопреки своему обыкновению не марать руки, сам хватает нож и всаживает Ване в сердце.
— Нет, — отвечает Ваня. — И другие не подлецы. А ты подлец. Вот и живи с этим. С этим и сдохни.
Сталин застывает. Потом оседает на пол, хватается за сердце. Падает, корчится в агонии. Никто не подходит к нему. И он умирает. Появляются наконец люди, кладут его в гроб, образуется процессия. Сотни тысяч людей (и Ваня среди них, еле живой) провожают вождя к мавзолею, многие плачут, Ване хочется их укорить, но он вдруг понимает, что плакать по злодею — еще не подлость, подлость — славить его…
01.35
Авдотьинка — Шашня
Ваня еще до подхода Маховца с Притуловым достал из чехла гитару и начал потихоньку перебирать струны. Нина слушала, но потом заметила, что он смущается, и взялась за книгу.
Она потеряла место, где читала, но и не хотела искать, сразу раскрыла последние страницы.
Будто боюсь, что не успею дочитать, подумала Нина. Не успею до чего? До гибели, которая возможна? Но если дочитаю, зачем мне это, раз я погибну? Значит, или я не погибну, или, даже погибнув, как-то останусь где-то. Потому что человек не может совершать абсолютно бессмысленных поступков, а что бессмысленней, чем торопиться дочитать перед смертью?
— Как ты не понимаешь? — спросил Стив с горечью.
Дафну охватили тяжелые предчувствия.
— Как ты не понимаешь? — повторил он. — Явсем сердцем, всей душой хотел прозреть, чтобы увидеть тебя. Я никого так не хотел увидеть, как тебя. Но я хотел увидеть тебя зрячей! Зачем ты это сделала?!
— Прости, — прошептала Дафна. — Ты разочарован? Я оказалась не такой красивой, как ты предполагал?
— Ты намного красивее, чем я предполагал! Ты красивее всех на свете! Но меня мучает мысль, что ты принесла себя в жертву ради меня. Мне это отравляет жизнь! Я хотел, чтобы мы были на равных, эта мечта помогла мне вернуть зрение.
— Я тоже хотела быть на равных. Ты говоришь так, будто я выколола себе глаза.
— А разве нет? Мне объяснил врач, ты сделала это психологически!
Тут вошла Синтия.
— Привет, — сказала она небрежным голосом.
— Привет, — отозвался Стив.
В Дафне все сжалось. Если бы она была зрячей, она бы ничего не заподозрила. Синтия наверняка корректно улыбается, Стив тоже отвечает вежливой улыбкой, это мешает услышать глубинный смысл, заключенный в интонациях их голосов! Зрение обманывает человека! Но сейчас Дафну обмануть было невозможно, она почувствовала, что в голосе Стива не просто приветливость, а в голосе Синтии не приятельская вежливость. Они нравятся друг другу! Они, может быть, любят друг друга.
Что ж, Дафна не будет мешать им. У нее будет свой мир. Только свой. Избавленный от обмана зрячести, горький, но правдивый.
Нет, это как-то слишком грустно, подумала Нина, и обратилась сразу к последней странице.
Вдруг что-то сверкнуло в мозгу Дафны. Ослепило — если можно ослепить слепую. И вдруг сначала контуром, а потом ясно увидела тельце дочери, падающее с качелей. Она вскрикнула, бросилась, подхватила.
(Дочку успела родить, удивилась Нина.)
Стив бежал от дома.
— Господи, — выдохнул он. — Как я перепугался. У тебя великолепное чутье. Лучше, чем у зрячих.
— Да, — сказала она. — Я даже чувствую, что футболку ты опять надел наизнанку. Когда ты был слепым, ты не позволял себе этого.
Стив рассмеялся, но вдруг оборвал смех.
— Постой. Я только что надел ее, ты до меня не дотрагивалась, как же ты…
— Я вижу, — сказала Дафна.
Через час они сидели втроем в лодке. Дафна, опустив руку в воду, поднимала разноцветные кленовые листья и подносила к глазам, будто желая убедиться, что она действительно видит.
А Сара удивительно быстро привыкла к тому, что мама видит. Может, потому, что она и раньше не чувствовала этого недостатка. Но, видимо, ее детскую маленькую головку занимал какой-то вопрос. Она долго молчала, а потом, подняв огромные, голубые, как и у матери, глаза, спросила:
— Как это можно? Не видеть, не видеть — и вдруг раз-два, и увидеть?
— Я просто очень этого хотела, — ответила Дафна.
Господи, какая чушь, подумала Нина, закрывая книгу. Какая глупая и приятная чушь.
Это было до того, как к ним подошли.
Сейчас Нина просто сидела, поглядывая на пальцы Вани, а Ваня продолжал наигрывать.
— Играем? — спросил Маховец.
— Нет, мух ловим, — ответил Ваня.
— Ну, конечно, менты рядом, вот ты и расхрабрился, — сказал Маховец.
Ваня начал негромко напевать, рассеянно, как это свойственно поющим, глядя сквозь пространство, то есть — и сквозь Маховца.
— Не нравится мне, как ты играешь, — сказал Маховец, поднимая автомат. — Иди и поучись.
Ваня продолжал напевать и глядеть сквозь Маховца.
— Ваня… — тихо попросила Нина.
— Парень, перестань! — крикнул Мельчук.
Ване было не просто страшно — он впервые в жизни понял, что означает слово «ужас». Но еще больше он был поражен самим собой — он не ждал такого от себя, он не думал, что так далеко может зайти. И хотел узнать, сможет ли зайти еще дальше.
А для Маховца момент был почти сладостный. Он знал, что все ждут его дальнейших слов, угроз, предупреждений вроде: «Считаю до трех». Но судьба не предупреждает и не считает до трех, она бьет сразу.
И Маховец нажал на спусковой крючок.
Вместо выстрела — пустой звук, что-то вхолостую щелкнуло.
И тут же снизу на Притулова бросился Коротеев, валя его с ног.
Он один знал, что будет: ему было известно, что в автомате нет патронов. Маховец не проверил — он даже не предполагал, что автомат боевого милиционера может оказаться не заряженным. А вот оказался. В кои-то веки польза от нашей нескладицы: когда объявили выезд по тревоге и все бросились в оружейную комнату, оказалось, что автоматы взять можно, а патроны в рожках-магазинах, всегда хранившиеся отдельно, заперты оружейщиком в сейфе. Оружейщик же ушел обедать. Ему звонили — он не взял с собой телефон. Искали второй ключ — не нашли. А начальство торопило. Когда стало ясно, что патроны можно получить только через час, Коротеев плюнул и уехал, надеясь перехватить патроны у кого-нибудь из других групп — взаймы с отдачей. Не получилось, не успел.
